Владимир Вертлиб - Остановки в пути

• Название: Остановки в пути
• Автор: Владимир Вертлиб
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-89091-402-6

Владимир Вертлиб родился в 1966 г. в Ленинграде и в пятилетнем возрасте выехал вместе с родителями на Запад. С 1981 г. живет и работает в Зальцбурге. Публикуется с 1993 года. Автор повести «Высылка» (1995), романов «Особая память Розы Мазур» (2001), «Последнее желание» (2003), сборника повестей «Мой первый убийца» (2006).

«Остановки в пути» (1999) — почти автобиографическое повествование о судьбе семьи советских евреев-эмигрантов, пытающихся обрести пристанище в разных странах мира, но вынужденных вновь и вновь покидать очередную «промежуточную станцию». Рассказчик не без иронии и грусти, с точной прорисовкой обстоятельств и характеров выстраивает романную географию (Израиль, Италия, Америка, Голландия, Австрия), которую он ребенком постигал на жизненной практике.

---

Сидя в автобусе, я чуть ли не с нежностью поглаживаю пластиковый пакет, в котором лежит вожделенная «добыча». Она не принадлежит мне по праву, но все-таки я буду ею владеть — целых три недели.

Район на западной окраине Бостона, в котором мы живем, в шутку называют «mixed area»[45] — он населен чернокожими, пуэрториканцами, итальянцами и евреями. В центре, на пересечении главных улиц, в итальянских лавках, бесчисленных закусочных и фаст-фудах жизнь бьет ключом до глубокой ночи. На парковке у супермаркета день-деньской тусуются подростки и назначают встречи дилеры, торгующие травкой — гашишем и марихуаной.

Здесь, на парковке, в темном уголке между старым грузовым прицепом и погрузочной платформой супермаркетного холодильника, я, дрожа от волнения, выкурил свой первый и единственный косячок. Затянувшись разок-другой, я ощутил сильное головокружение. Прицеп завалился набок и прижал меня к стенке. Небо сначала потемнело, а потом внезапно взорвалось фонтаном разноцветных брызг. На покрытый трещинами асфальт изверглась красновато-коричневая кашица, содержимое моего желудка… Я решил ограничиться этим опытом.

Если свернуть из центра в один из незаметных переулков, попадаешь в тихий, сонный мирок. Одно- и двухэтажные деревянные домики, заросшие сорняками сады давным-давно распрощались со своими состоятельными респектабельными владельцами. Между дощатыми заборчиками натянуты веревки, на веревках сушится белье. В гаражах, сколоченных из старых досок и покрытых шифером, возятся со своими подержанными машинами новые обитатели западного Бостона.

Мы живем в той части района, где скучные, одинаковые, протянувшиеся на целые мили деревянные домики иногда перемежаются более прочными постройками и заводскими корпусами. Я толкаю металлическую дверь и вхожу в плохо освещенный подъезд. Книги прячу под лестницей, ведущей в подвал. Только бы отец не узнал о моей подрывной деятельности: как же, ходил в библиотеку! Впрочем, днем у меня все равно не будет времени читать о причинах Гражданской войны и главных сражениях, потому что после школы я занят переводом писем с русского на английский.

С тех пор как американские власти отклонили прошение родителей о предоставлении вида на жительство, отец как одержимый сочиняет длинные-предлинные письма, пытаясь объяснить, почему мы хотим жить в США и не можем жить ни в одной другой стране. Письма он рассылает сенаторам, депутатам, ведомствам и учреждениям. Даже президенту Соединенных Штатов писал и губернатору штата Массачусетс. Переводы я печатаю на старой машинке, которую родители купили в комиссионном всего за пять долларов. На машинке нет буквы «е». Рычажок сломан, клавиша провисает. Букву «е» я вписываю в текст черным фломастером. В награду за работу вечером получаю шоколадку или мусс на десерт.

Первые письма отец скрупулезно проверял. Однако английским он владеет слабо, и потому качество моих очень и очень свободных переводов зачастую оценить не может. Вскоре он уже ограничивается только тем, что проверяет правильность адреса.

— Я тебе доверяю, — говорит он. — Тебе уже пятнадцать, и ты знаешь, что делаешь.

Я знаю, что делаю, и решаю несколько расцветить отцовские письма. Чем-чем, а чувством меры я точно обладаю.

Вот, например, отец пишет: «Моя жена — математик и физик. В России, в Израиле и в Австрии она работала в известных научно-исследовательских институтах, банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, получив разрешение на работу, она и в Бостоне сможет найти должность, полностью соответствующую ее высокой квалификации».

Мне кажется, о маме надо говорить иначе, восторженнее, хвалить больше. Подумав, я начинаю перелистывать словарь.

«Моя жена, — перевожу я, — математик и физик, по всеобщему признанию — величайший в мире специалист в своей области. В России, в Израиле и в Австрии она работала в самых известных научно-исследовательских институтах, крупнейших банках и концернах, производящих электронику. Без сомнения, она и в Бостоне не просто сможет найти должность, полностью соответствующую ее квалификации: в ее лице город, штат и государство обретут лояльного гражданина и первоклассного специалиста».

Депутату Конгресса от штата Массачусетс, еврею по происхождению, отец писал: «Будучи евреем, вы, конечно, понимаете, что мы не могли и не хотели жить в такой стране, как Австрия, родина Гитлера. В Австрии до сих пор немало антисемитов». А мне думается, что это не совсем соответствует истине, ведь «в Австрии до сих пор правят антисемиты, бывшие фашисты, ксенофобы и другие преступники», — сообщаю я депутату в окончательной английской редакции.

Фантазия у меня совсем разыгралась, просто не удержать, так и гарцует. Сухой и прозаичный стиль отца я расцвечиваю сильными и энергичными выражениями. «Чиновники, не желающие вникать в наши обстоятельства» под моей клавиатурой превращаются в «равнодушных, невежественных, косных и тупых бюрократов», а «тяжкое эмигрантское существование» — в «горькую нужду — невыносимый эмигрантский жребий». Я то и дело вскакиваю, бегаю по комнате, жестикулирую, обращаюсь с пылкими речами к каким-то неизвестно откуда взявшимся вымышленным персонажам, снова плюхаюсь на стул, перевожу дух и почему-то чувствую себя счастливым. Это блаженное чувство не проходит, и когда я переписываю письма набело и печатаю на машинке. Мой указательный палец медленно передвигается по клавиатуре, то и дело замирает над клавишей, а я тем временем закрываю глаза и представляю себе, как адресат читает письмо, как, потрясенный нашей участью, он бросается к телефону, хватает трубку и звонит в Иммиграционную службу…

Но вместо этого приходят только коротенькие ответы, неизменно начинающиеся со слов «Весьма сожалеем, но…»

В последнее время отец совсем притих. Часами сидит в кресле, которое подобрал на свалке, смотрит в окно или читает газету. Когда я прихожу из школы, он даже не оглядывается в мою сторону. Иногда мне кажется, что он боится, как бы я не догадался, о чем он думает. Русские оригиналы писем он после обеда молча кладет мне на стол.

Мама три раза в неделю до глубокой ночи работает на кухне в кафе быстрого питания. Как и две ее коллеги-мексиканки, тоже не имеющие разрешения на работу в США, она получает два с половиной доллара в час, на семьдесят центов меньше установленной законом минимальной оплаты. Когда она приходит домой, я чаще всего уже лежу в постели, но просыпаюсь от ее шагов и от щелчка выключателя. До меня не долетают даже обрывки разговоров. Раньше родители ожесточенно ссорились, теперь перестали. Вскоре после прихода мамы воцаряется абсолютная тишина, и ее нарушают только грузовики, проезжающие к ближайшей фабрике.

Я просто ненавижу эту тишину, ненавижу это непонятное ощущение — то ли страх, то ли чувство вины, которое меня охватывает, когда отец перестает со мной разговаривать. Я знаю, что он до сих пор обыскивает мою комнату и читает мои дневники, как и все прошлые месяцы. До чего же мне хочется, чтобы он снова кричал, снова резко, грубо настаивал на своем, снова взрывался по малейшему поводу. Но его молчанию я не могу противопоставить ничего. Этого наказания я не заслужил.

Когда родители наконец засыпают, я открываю окно и осторожно спускаюсь по пожарной лестнице во двор, а оттуда в подвал. Через несколько минут я снова лежу в постели, включив карманный фонарик, и вот уже грохочут пушки под Геттисбергом,[46] генерал Ли[47] произносит речь, а президент Линкольн[48] падает, сраженный пулей убийцы. И только когда за окном начинает светать, я отношу книги обратно в тайник.

Через три недели я снова стою у входа в библиотеку. Нерешительно, медленно плетусь вверх по лестнице. Мимо меня спускаются и поднимаются читатели, и я разглядываю их с растущим раздражением. Беззаботные, самодовольные, у них-то точно есть карта социального страхования!

Положу книги на стол и молча уйду, чтобы не отвечать ни на какие вопросы.

Черт, уже поздно: миссис Райан сразу меня узнает:

— А вот и наш маленький эмигрант из России!

Миссис Фримен спрашивает, понравились ли мне книги.

— Да, нам же еще номер социального страхования нужен, — небрежно вставляет миссис Райан.

Все, конец, нет мне спасенья. Я даже пошевелиться не могу. Ноги будто к полу приросли.

— Тебе нехорошо? — спрашивает миссис Кардуччи. — Ты какой-то бледный.

— М-м-м… Н-н-нет, — бормочу я и для убедительности трясу головой.

— Да у тебя и руки дрожат, — замечает миссис Райан.

— Ты что, в такой теплый день мерзнешь, или это от наркотиков? — смеется она.

— Да что ты прицепилась к мальчишке, — укоряет ее миссис Фримен.

Она подталкивает мне через стол формуляр для записи, я узнаю свой собственный почерк, и тут она тычет пальцем в незаполненную графу.