Сергей Юрьенен - Музей шпионажа: фактоид

• Название: Музей шпионажа: фактоид
• Автор: Сергей Юрьенен
• Издательство: Franc-Tireur
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 9780557020928

ФАКтоид — это еще и просто «мелкий факт». Истине соответствующий, но несущий малозначительную частицу информации. Как например: самая распространенная в мире фобия — это ophidiophobia, страх змей. Или: автор предлагаемого вашему вниманию Фактоида четверть века работал в международном эфире. Или: на протяжении многих лет в подчинении автора (моем, господа) находился тайный советский агент, считавшийся одним из самых ценных приобретений на радио «Свобода»…

---

Я смотрел, как старшего «брата-невозвращенца» приносят в жертву Абсурду, а потом оттолкнулся от стены, сослуживцы уплотнились, дав протиснуться, — и вышел в пустой коридор. В ярости на тех, кто манипулирует нами. Блядь!..

Бессмертными нашими душами.

С некоторым отставанием по фазе, но трансатлантический ураган прозрения смел наше военно-патриотическое руководство. Но не культурную программу, пустившую корни в эфире. Называлась она Поверх барьеров: Культурно-политический журнал. И выходила ежедневно.

Много раз я слышал шутливое: «Сломаешь ноги, прыгая поверх». Теперь, в перспективе новых назначений, возникла надежда на то, что выскочка будет растоптан и сброшен обратно в ублиетку where he belongs. Но предвкушение «баронов» сменилось фрустрацией. Оказалось, что ревностным слушателем «ПБ» стал и Атусевич (кличка Атос), которого новое, на этот раз, в виде исключения, просвещенно-академическое начальство решило вернуть из лондонской ссылки на пост директора службы. В конце концов, Атос был «западник». В свое время первым в Союзе написал о Бергмане. Лондонский ссыльный согласился, но с рядом условий, одним из коих было принятие в штат бибисишного сотрудника Ранцева. Сей ренегат был мне предложен в качестве ведущего лондонского выпуска «ПБ». Вместе с нью-йоркским выпуском, за которой отвечал тандем американских рижан, моими аргументами освобожденный от унизительных псевдонимов, возникала радиоимперия.

В ответ я предложил Атосу добавить к программе еженедельный «Экслибрис: Наши чтения». Literary, мол, supplement. Литературное приложение… Сделал это несмело, памятуя о боссах, которые при слове «культура» хватались если не за пистолет, то за головы. Но Атос исходил из того, что культуры много не бывает. Что совпадало с ожиданиями аудитории, поскольку к тому времени симптомы новой оттепели стали сознательной политикой Кремля, которую Андрей Вознесенский назвал революция культурой.

Поэт произнес это в первом открытом интервью советского гражданина для «Свободы». В мюнхенском отеле на Изартор-платц. Отказавшись при этом от гонорара, который мне пришлось сдавать обратно в кассу: «Ну, что вы, Сережа… Деньги от Цэ-Рэ-У?»

Но прозаик уже взял. Андрей Битов. За интервью, которое дал мне в пивоварне «Лёвенброй».

Сразу после того, когда Стокгольм объявил Нобелевского лауреата по литературе 1987 года, я, сделавший ставку свою заранее, выпустил в эфир часовой «Экслибрис», посвященный Бродскому.

Перспективы программы были очевидны, и Атос обеспечил оптимальные условия работы. Отдельный кабинет — напротив своей директорской. На постоянной основе мне был придан Дундич — как режиссер. И даже собственный технический сотрудник, ради культуры освобожденный от других обязанностей.

По имени Летиция Дедерефф.

Та самая француженка, церемониальные высадки которой я наблюдал в мой первый несчастный мюнхенский год. С возникновением Поленова на советском ТВ статус ее, конечно, изменился. Пассия начальника превратилась в любовницу советского шпиона. Так что, услышав об этом предложении, я вспомнил стихи одного из моих новых московских авторов:

— Невеста фюрера…

Но Атос, человек экзистенциального поколения, который инструментальности ради отбрасывал репутации, молву, слухи и всю эту неподлинную категорию man sagt («говорят»), заверил:

— Человек исключительного тщания.

Нельзя сказать, что минувшие годы пролетели бесследно для ее красоты. К тому же ретроспективный удар от бывшего аманта. Сокрушительный и, увы, необратимый. Как она его держала? Но она держала. Не распадалась на куски.

Глаза были той же романтической синевы.

И передвигалась без палки.

Я был даже шокирован ее обязательностью, когда на следующее утро после нового назначения «на культуру» мадам Дедерефф появилась в дверях моего кабинета с вопросом, есть ли для нее работа.

— О! Вагон и маленькая тележка…

Мой кабинет превратился в затоваренную бочкотару. К служебному телефону присобачили «приставку» — чтобы я мог записывать авторов в Союзе прямо по линии. Стопки бобин, старых алюминиевых и новых пластмассовых, подпирали стену, свесив свои ленточные пряди. В адрес популярной программы слали материалы и на магнитофонных кассетах в мутных советских коробочках.

Я отобрал самые горячие ленты и понес их за Летицией. Коридорами мы описали букву «П». В параллельном «сапожке» у нее была отдельная комнатка. Пахнуло французскими духами. Стеллаж со словарями и покетбэками, интерес к которым я подавил до лучших времен. Стены в сувенирах и фото — в рамочках и без. Много снимков из Соединенных Штатов — то ли родственники, то ли друзья. Уютный американский быт.

Изображение Поленова зияло отсутствием. Может быть, вычеркнула эту страницу жизни?

Летиция села за монтажный станок и закурила, щелкнув красивой зажигалкой. Я выбрал бобину, которую она насадила на левый шпенёк.

— Как вас по батюшке?

Щурясь от дыма своего «Данхилла», вытягивая ленту, закручивая вокруг пустой бобины, она ответила голосом человека, который нарушает обет молчания:

— Степановна.

— Из Белых лебедей? — Словоохотливый начальник, я уселся рядом. — Не всех, значит, заклевали красные вороны?

Она молчала, разматывая наушники, чтобы воткнуть их и уйти в оправданную изоляцию.

— Русский, значит, папа, Летиция Степановна?

— А мама, — было отвечено мне не без вызова, — еврейка. И по отчеству в Париже меня никогда не звали.

— Ah bon! Мадам из Франции?

— Oui, mais… — Ненастойчиво, сознавая, что на данном этапе это не столь уж важно, если вообще не ридикюль, но все же она внесла коррективу в свой женский статус, не мадам, мол:

— Мадемуазель.

— И что же вас привело в этот pubelle? та belle mile?

Летиция засмеялась; лед был сломан.

Горбачев «раскручивал маховик», что отражалось и на мне: помимо семи программ в неделю, я должен был принимать визитеров из Москвы и Ленинграда. Поскольку касса на месте платила дойчемарками, деятели культуры валили стеной, доставая меня и дома. Но не в комнате Летиции, куда во второй половине дня я сбегал с «горящими» пленками и кипой непрочитанного мониторинга перестроечной прессы, которая просто упивалась наступившим беспределом. Я листал страницы, скрепленные по темам, наполнял ими мусорную корзину, поглядывал, как пальцы Летиции резали пленку под углом в сорок пять градусов: резали и склеивали, резали и склеивали. Специальной узко-белой лентой. Иногда зачитывал что-нибудь. Тогда она приспускала наушники, чтобы, выслушав из деликатности непосредственного начальника, ответить, как в классическом романе:

— Ах, избавь меня от этих ужасов…

Я не ставил ей в вину аполитичность. Законное право парижанки — защищать себя неведением. Тем более, что допустил faux pas однажды, когда дал ей московский очерк по новой тематике гласности, сексплуатации детей. Недоверчиво приступив к чтению, Летиция едва не грохнулась со стула, сбив прислоненную палку. Я бегал за водой, куда она что-то капала из рыже-коричневого пузырька, и руки у нее тряслись, но пузырек не отдавала, и я сейчас вижу эти пальцы с порезами, заклеенными медицинским лейкопластырем, а иногда обтянутые резиновыми напальчниками, которые я называл вьетнамскими презервативами, чтобы вызвать на строгом лице моей сотрудницы улыбку снисхождения.

Квартира у нее была там же, где до побега жил Поленов. В отеле «Арабелла», который злые языки назвали теперь «шпионским гнездом».

По ту сторону Миттлерер-ринг, Средней кольцевой дорогой, внутри которой лежит старый город, обрывается зона лимитированной этажности, что на востоке Мюнхена в престижном округе Богенхаузен отмечено выросшим сразу за границей грандиозным уродством — небоскребом Хипо-хаус. Алю-миниево-стеклянные блоки насажены на бетонные штыри колонн, и все это высотой 114 метров. Вершинное достижение местных архитектурных 70-х, которому предшествовали две более скромных высотки — «Шератон», а через улицу за ним блок в 70 метров высотой. Это и есть «Арабелла». Благодаря трагическим Олимпийским играм, здание было превращено в отель, но только частично. Помимо 629 номеров отеля здесь еще две клиники, сто офисов и 558 наемных квартир. Верхние этажи являют собой зону отдыха: бассейн на 22 этаже, спа на тысячу квадратных метров. С крыши на 23-м вид на Мюнхен и лежащие за ним на горизонте Альпы.

Место считается престижным. Квартиры здесь влетали корпорации в копеечку, так что поселиться в «Арабелле» мог либо большой начальник, которому достаточно только артикулировать волеизъявление, либо некто из «умеющих жить» со связями в совершенно непрозрачном отделе под названием Housing, который силами локальных кадров ведал вопросами расселения и слыл беспардонно коррумпированным.