Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

• Название: Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
• Автор: Томас (Пауль Томас) Манн
• Издательство: АСТ: Астрель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-066995-0

Жемчужины стиля, который писатель оттачивал в «малой» прозе, чтобы впоследствии целиком и полностью раскрыть в своих масштабных романах. Однако каждая из этих новелл — не просто изумительная по красоте «проба пера», а произведение, совершенное не только стилистически, но и сюжетно. Легендарные «Тонио Крегер», «Тристан» и «Смерть в Венеции». До сих пор поражающий нонконформизмом «Как подрались Яппе с До Эскобаром». Интеллектуальные, мрачно ироничные «Кровь Вельсунгов» и «Маленький господин Фридеман». И другие новеллы — бесконечно разнообразные по жанру и манере исполнения, однако носящий черты неподражаемого «манновского» таланта.

---

Не иначе было и на этот раз. Я щедро вознаградил носильщика ручной клади — он даже стянул шапку и пожелал мне счастливого пути — и с вечерней сигарой встал у окна в коридоре спального вагона, чтобы понаблюдать за сутолокой на перроне. Там шипело, крутилось, торопилось, прощалось, раздавались напевные выкрики продавцов газет и прохладительных напитков, и поверх всего в тумане октябрьского вечера пылали большие электрические луны. Двое кряжистых служащих толкали тележку с наваленными чемоданами вдоль перрона вперед, к багажному вагону. По некоторым памятным приметам я узнал свой. Вон он, там, один среди множества, а на дне его покоится бесценный манускрипт. Да нет, чего волноваться, подумал я, он в надежных руках! Посмотреть только на этого проводника в кожаной портупее, с огромными вахмистерскими усами и бдительным взглядом увальня. Посмотреть, как он накинулся на пожилую женщину в черной поношенной мантилье, только потому что она чуть было не села во второй класс. Это государство, отец наш родной, сила и безопасность. Вступать с ним в контакт особого желания ни у кого нет, оно строго, пожалуй, даже грубо, но на него можно, можно положиться, и чемодан твой — что в лоне Авраамовом.

По перрону прогуливается господин в гамашах, желтом осеннем пальто и с собакой на поводке. Никогда я не видел более красивой собачки. Приземистый дог, лоснящийся, мускулистый, в черных пятнах — холеный и смешной не хуже тех собак, что порой видишь в цирке, что веселят публику, изо всех сил своего мелкого тельца гоняя по манежу. На собаке серебристый ошейник, а поводок, на котором ее ведут, из разноцветной плетеной кожи. Что ничуть не удивительно, если принять во внимание хозяина, господина в гамашах, несомненно, самого благородного происхождения. В глазу монокль, заостряющий, но не искажающий лицо, а усы строптиво топорщатся, что придает уголкам рта и подбородку презрительное, волевое выражение. Он обращает вопрос к грозно-воинственного вида проводнику, и этот простой человек, ясно чувствующий, с кем имеет дело, отвечает, приложив руку к козырьку фуражки. И господин, довольный впечатлением, произведенным его персоной, идет дальше. Он уверенно шагает в своих гамашах, лик его холоден, он цепко схватывает взглядом людей и предметы. Вокзальная лихорадка его ничуть не затрагивает, это очевидно; для него нечто столь обыденное, как отъезд, никакое не событие. Он в жизни, как у себя дома, не испытывает боязни перед ее учреждениями, властями, он сам имеет отношение к этим властям, словом — господин. Не могу на него наглядеться.

Решив, что пора, он садится в вагон (проводник как раз повернулся спиной), проходит позади меня по коридору и, толкнув, «извините» не говорит. Ах, какой господин! Но все это ничто по сравнению с дальнейшим: не моргнув глазом господин берет в спальное отделение собаку! Это скорее всего запрещено. Попробуй-ка я взять в спальный вагон собаку. Он же в силу своих господских прав в жизни делает это и задвигает дверь.

Раздался свисток, локомотив ответил, поезд плавно тронулся с места. Я еще немного постоял у окна, глядя на остающихся, машущих на прощанье людей, на железный мост, глядя, как плывут и отчаливают огни… Затем вернулся в купе.

Спальный вагон не был заполнен; одно отделение рядом с моим пустовало — не постлана постель, и я решил устроиться там поудобней и часок мирно почитать. Итак, я достал книгу и уселся. Диван обтянут шелковистой розовой с желтоватым отливом тканью, на откидном столике пепельница, газ горит ярко. Я курил и читал.

Деловито входит кондуктор спального вагона, он испрашивает мою билетную книжку на ночь, которую я и вручаю ему в черноватые руки. Он говорит вежливо, но чисто официально, не разменивается на «спокойной ночи» — приветствие человека человеку — и идет стучать в соседнее купе. Ах, лучше бы он этого не делал, поскольку там поселился господин в гамашах, и то ли он не хотел, чтобы увидели его собаку, то ли уже улегся спать, но только ужасно разозлился, что его осмелились побеспокоить, куда там, несмотря на перестук колес, сквозь тонкую стенку я расслышал моментальную и стихийную вспышку его негодования.

— В чем дело? — закричал он. — Оставьте меня в покое… Обезьянья морда!

Он использовал выражение «обезьянья морда» — выражение господина, выражение рыцаря и кавалера, сердце радуется его слышать. Но кондуктор спального вагона вступил в переговоры; видно, ему действительно нужен был господский билет; и поскольку я вышел в коридор проследить за развитием событий, то тоже увидел, как господская дверь наконец рывком приоткрылась и билет полетел кондуктору в лицо, сильно и резко — прямо в лицо. Он подхватил его обеими руками и, хотя уголок попал ему в глаз, так что тот заслезился, щелкнул каблуками и, приложив руку к козырьку, поблагодарил. Потрясенный, я вернулся к книге.

Я прикидываю, что говорит против моего намерения выкурить еще одну сигару, и нахожу, что в общем-то ничего. Стало быть, под стук колес и книгу я выкуриваю еще одну сигару и чувствую себя прекрасно, мысли роятся. Время идет, уже десять — половина одиннадцатого, а то и больше, все пассажиры спального вагона улеглись, и в конечном итоге, поразмыслив, я решаю сделать то же самое.

Итак, я поднимаюсь и иду в свое спальное отделение. Спальная комнатка и впрямь роскошна — тисненая кожаная обивка на стенах, крючки для одежды, никелированный умывальник. Нижняя кровать снежно застелена, одеяло зазывно откинуто. О великое Новое время, думаю я! Ложишься в постель, как у себя дома, всю ночь тебя слегка потряхивает, а в результате наутро ты в Дрездене. Я достал из сетки несессер, чтобы умыться. В вытянутых руках я держал его над головой.

В этот момент и происходит крушение. Помню все, как сегодня.

Был такой толчок, хотя «толчок» в данном случае — пустой звук. Толчок, сразу же раскрывший свою именно злокачественную природу, толчок, сопровождающийся отвратительным скрипом и грохотом, толчок такой силы, что несессер вылетел из рук не знаю куда, а самого меня больно ударило плечом о стену. Времени на размышление не было. Но вслед за этим чудовищно закачался вагон, и вот тут появился досуг, чтобы испугаться. Железнодорожный вагон может болтать — на стрелках, на резких поворотах, это известно. Но его болтало так, что невозможно было устоять на ногах, вас швыряло во все стороны и вы уже ждали, что судно сейчас ляжет на борт. Я сосредоточился на очень простой, но одной-единственной мысли. Я подумал: «Дело плохо, дело плохо, дело совсем плохо». Буквально так. И еще: «Стой! Стой! Стой!» Поскольку знал, что если поезд стоит, очень многое еще можно спасти. И представьте, на этот мой беззвучный страстный приказ поезд встал.

До сих пор в спальном вагоне царила гробовая тишина. Теперь он взорвался страхом. Резкие дамские крики мешались с глухими подавленными возгласами мужчин. Я услышал, как недалеко позвали на помощь; несомненно, это голос, прибегнувший прежде к выражению «обезьянья морда», голос господина в гамашах, именно его искаженный страхом голос.

— На помощь! — кричит он, и в момент, когда я выхожу в коридор, куда выбегают пассажиры, выламывается из своего купе — в шелковой пижаме, с безумным взглядом. — Боже святый! — говорит он. — Боже всемогущий! — И чтоб уж совсем унизиться и тем самым, возможно, отвести от себя погибель, добавляет еще и просительным тоном: — Боже милосердный!

Но неожиданно ему еще кое-что приходит в голову, и он решает помочь себе сам. Бросается к стенному шкафчику, где на всякий случай висят топор и пила, кулаком разбивает стеклянную дверцу, но поскольку не может сразу добраться до инструментов, оставляет их в покое, бешено толкаясь, прокладывает себе путь между столпившимися пассажирами, так что снова визжат полуголые дамы, и выпрыгивает из вагона.

Это длилось мгновение. Я только теперь почувствовал ужас: некоторую слабость в спине, временную неспособность сглотнуть. Все окружили чернорукого кондуктора, который тоже пришел с мертвыми глазами; дамы с обнаженными плечами заламывали руки.

Поезд сошел с рельсов, объяснил кондуктор, мы, дескать, сошли с рельсов. Что, как выяснилось позже, было неверно. Но подумать только, в сложившихся обстоятельствах кондуктор разговорился, отбросил официальную деловитость, важные события развязали ему язык, и он с чувством заговорил о жене.

— Я еще сказал своей жене: «Жена, — сказал я, — я вот ну совершенно уверен в том, что сегодня что-нибудь да случится».

И ведь действительно случилось. Да, в этом с ним все согласились. В вагоне непонятно откуда потянуло дымом, густым чадом, и мы предпочли выбраться в ночь.

Это можно было сделать, только спрыгнув с довольно высокой подножки на полотно, так как перрон отсутствовал, а кроме того, наш спальный вагон стоял заметно криво, скособочившись на другую сторону. Но дамы, спешно прикрыв наготу, отчаянно прыгали, и скоро мы все стояли между рельсов.