Виталий Закруткин - Сотворение мира

• Название: Сотворение мира
• Автор: Виталий Закруткин
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Заключительные главы романа «Сотворение мира». Дети тех, кто сражался на фронтах гражданской войны, принимал участие в становлении Советской власти, ведут борьбу против немецких оккупантов, отстаивая честь и независимость социалистической Родины. Автор ярко раскрывает боевые и нравственные качества советских воинов.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

За короткий сравнительно срок Андрей объехал персидское побережье Каспия от Астары до Бендер-Шаха и всюду видел одно и то же: ужасающую нищету, полное бесправие одних и бессовестное расточительство других, тех немногих, которые считали себя хозяевами страны. Убогие глинобитные мазанки, вшивые рубища, изможденные тела, голодные глаза, с одной стороны, и легкое, беспечное прожигание жизни в отделанных мрамором виллах, наглое самодовольство, холодное равнодушие ко всему на свете, кроме собственного «я», — с другой.

Не потому ли такое жаркое чувство радости охватило Андрея в то утро, когда он впервые увидел над распахнутыми настежь узорными воротами советского посольства колеблемый теплым осенним ветром шелковый флаг своей страны?

От ворот в глубину посольского двора уходила выложенная ровными каменными плитами, чисто подметенная дорога. Слева и справа от нее зеленели деревья любовно ухоженного парка, их пышные кроны отражались в недвижимой глади небольшого пруда, над которым был виден темный мраморный пьедестал, а на нем бронзовый бюст великого писателя — чрезвычайного и полномочного министра Российской империи в Персии, зверски растерзанного здесь толпой озверелых фанатиков, подстрекаемых английскими колонизаторами.

Все это — и высоко поднятый алый флаг, и тенистый парк, и склоненное над прудом бронзовое лицо Грибоедова, и цветочные клумбы, от которых тянуло волнующими запахами и свежестью, заставило Андрея остановиться. Он никогда не был излишне чувствительным. Дома у себя как бы не замечал того, что с детства стало привычным. Казались сами собой разумеющимися и равенство людей, и уважение к ним, и одинаковые права у мужчин и женщин, превращение всех богатств огромной страны в богатство народа. Но здесь, за рубежом, где ему довелось своими глазами увидеть те страшные язвы несправедливого строя, о которых знал до того только по газетам, журналам и книгам, этот малый островок под алым флагом Отчизны вдруг заставил Андрея замереть от счастья и гордого чувства причастности ко всему, что свершилось в октябре 1917 года на земле его отцов…

Андрей долго стоял у посольских ворот, и так же долго и пристально наблюдал за ним сидевший во дворе седоволосый человек, у ног которого извивался похожий на змею резиновый шланг с медным рассекателем. Встретив испытующий взгляд седоволосого, Андрей подумал: «Должно быть, садовник». Учтиво поздоровался с ним.

— Родные края вспоминаете, молодой человек? — осведомился тот. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Наши русские все сюда приходят. Даже кое-кто из «бывших» наведывался. Приковыляет такой дряхлый старичок, на палку или на старомодный зонтик опираючись, станет у ворот, покашляет, носом пошморгает, а потом, гляди, и зарыдает. Вроде как перед иконой грехи свои замаливает, прощения у своего народа просит.

— Жалко вам таких? — спросил Андрей, любуясь исполненным достоинства спокойным лицом садовника.

— Известное дело, жалко, — ответил садовник. — В революции-то не каждый человек сразу разобрался, не каждый правду ее понял. Иные по дурости своей убежали за кордон, а теперь вот маются, приходят сюда и слезы льют, исповедуются перед смертью, потому что никому, дорогой товарищ, неохота помирать с каиновой печатью.

— И много таких грешников приходит на исповедь?

Садовник вздохнул сочувственно:

— Хватает! Один совсем ветхий дедок, из бывших помещиков, каждое воскресенье является. Земли у него — верно ли, нет ли — до тысячи десятин было где-то в Тульской губернии. А теперь на нищего похож — сюртучишко латаный-перелатаный. И ноги на старости лет совсем отказываются служить. Ну, вынесу я ему на улицу табуретик, сядет он, отдышится и начнет самокритикой заниматься. Дурак, говорит, я был несусветный, в назначении человека не разобрался. В землю свою, говорит, вроде собачьего клеща вцепился, земляка нашего Льва Николаевича Толстого не слушал, который не раз говорил, что земля должна быть общей. Сидит он таким манером на табурете, и слезы у него по щекам текут. Плачет и рассказывает, как в девятнадцатом году, когда белогвардейцы до его поместья дошли, хотел с мужиками счет свести за отнятую у него землю, да жена покойная не допустила, на коленях просила за мужиков. А теперь, говорит, мне бы только три аршина родной земли дали, и то бы был премного благодарен…

Перевалил на вторую половину октябрь, а солнце грело по-летнему, и в тегеранских скверах вовсю зеленели деревья, ярко цвели на ухоженных клумбах пышные цветы. Андрей понемногу освоился с кричащими контрастами этого большого города, с разноязыкой речью предприимчивых дельцов, с толпами нищих и отрядами полиции, шагавшими по улицам, сверкая начищенными нагрудными бляхами. Дежурить в помещении комендатуры или нести патрульную службу в городе приходилось то днем, то ночью, и к этому ритмичному чередованию повышенной собранности и относительного покоя он тоже стал привыкать. А в общем-то, Андрею казалось, что ко всему тому, чем он занимался теперь, как нельзя более применимы памятные с детства слова из знаменитой русской сказки: «Это — службишка, не служба».

В отличие от английских и американских солдат, которые вели себя здесь, в Иране, крайне распущенно — кутили и озорничали, советские военнослужащие были образцом, поэтому нашим комендантским патрулям практически нечего было делать.

— Нудно мне здесь, Василий, — признался как-то Андрей неунывающему сержанту Кобыл кину. — Оба моих брата, зять и все друзья где-то там воюют, головы свои под пули подставляют, а мы тут как на курорте прохлаждаемся, днем с огнем какого-нибудь чуть запьяневшего солдатика разыскиваем, чтобы отправить его на губу, или читаем нотации офицеру, который, спеша на службу, не успел сменить подворотничок. На черта мне это нужно? Как я буду потом смотреть в глаза любому фронтовику? Как объясню ему свое пребывание здесь, чем оправдаюсь перед собственной совестью?

Кобылкин криво усмехнулся:

— А вы что ж, товарищ старший лейтенант, шибко рвались сюда или же сбежали с передовой? Наше с вами дело маленькое: куда пошлют, там и служи. Вы уже повоевали. Под Ростовом в бою вас немцы продырявили. На эльбрусском направлении чуть дуба не дали в снегах. Чего ж вам еще надо? Я вот вовсе пороху не нюхал и то молчу. Имею две дырки в носу, и на том спасибо — посапываю.

— Ну и что ж в этом хорошего? — взорвался Андрей. — Парень ты молодой, сил у тебя хоть отбавляй, неужто тебе не хочется на фронт? Неужто предпочитаешь фланировать по тегеранским улицам?

Обиженно поджав губы, сержант ответил:

— Я уже дважды рапорт подавал, чтобы меня на фронт послали. И насчет «фланирования» вы, товарищ старший лейтенант, не правы. Не такая уж тут божья благодать. Побеседуйте с комендантскими политработниками — они вам лучше, чем я, положение обрисуют. Даже после бегства старого Реза-шаха, который души не чаял в Гитлере, здесь осталась чертова куча всякой гитлеровской сволоты. К слову сказать, и дорогие наши союзники не очень-то чистую игру ведут: у них иранская нефть на уме, да и на наш Баку поглядывают отсюда, как кот на сало. Так что и вам, и мне, и любому каждому из тех, кто сейчас в Иране служит, есть чем оправдаться перед своей совестью…

Вскоре Андрей и сам ощутил это в полной мере. Хорошо отлаженный механизм советской военной комендатуры с середины ноября вдруг залихорадило: начались какие-то труднообъяснимые рывки и толчки, усиливались наряды патрулей, политработники призывали к повышению бдительности, на рассвете всех поднимали для строевых занятий, не дожидаясь весны, как это предусматривалось планом, приступили к ремонту казармы, офицерского общежития и служебных помещений комендатуры, раньше положенных сроков выдали солдатам и офицерам новое обмундирование.

Никто не знал, чем все это вызвано. Строились разные догадки: заговорили о какой-то инспекторской проверке, о подготовке к параду невесть по какому случаю.

Что-то непонятное происходило и в районе расположения советского и английского посольств. Их разделяла неширокая улица, которую для чего-то стали перекрывать с двух сторон деревянными щитами, будто хотели соединить коридором обе посольские территории. На этом участке улицы строжайше запретили автомобильное движение, а еще через два дня тегеранская полиция распорядилась, чтобы и пешеходы не приближались к выстроенной здесь ограде. Возле нее появились три цепи вооруженной охраны — советские, английские и американские солдаты.

Разговоры об инспекторской проверке и параде прекратились. Старшим офицерам советской комендатуры объявили, что в столице Ирана состоится важное межгосударственное совещание. Кто должен прибыть на него, когда именно и на какой срок, оставалось тайной. Но уже стало известно, что Гитлер будто бы поручил одному из своих любимцев, удачливому авантюристу Отто Скорцени, то ли убить, то ли похитить кого-то из участников этого совещания.