Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)

• Название: Судьба (книга четвёртая)
• Автор: Хидыр Дерьяев
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Роман
• Год: 1972

Четвёртой книгой завершается роман X. Дерьяева «Судьба». Отгремели залпы гражданской войны, изгнаны с туркменской земли интервенты, к мирному созидательному труду возвращаются герои произведения, духовно выросшие, возмужавшие. Но понятие «мир» весьма условно — ещё не сломлена внутренняя контрреволюция, ещё сильны в сознании людей пережитки прошлого, ещё не все достаточно чётко определили своё отношение к действительности. И борьба продолжается — борьба за Республику и Человека, борьба с происками внутренних и внешних врагов Советской власти, с древними законами адата и собственными заблуждениями — сложная, тяжёлая и не бескровная борьба.

---

Это было настолько неожиданно, что слёзы на глазах Узук моментально высохли. Она засмеялась, крепко прижала к себе мать и сказала — как из сердца выплеснула:

— Правильно, мамочка! Пусть здравствует, пусть вечно живёт эта самая справедливая на свете власть! Мы о такой даже в сказках волшебных не слыхали. Там к одному, двум, трём счастье приходит, а здесь весь народ, весь мир вздохнул свободно. Пусть она здравствует, власть наша добрая и светлая…

Когда первые восторги встречи улеглись, Узук заметила свою подругу, которая скромно стояла в сторонке, и поманила её:

— Иди сюда!

Девушка подошла, застенчиво улыбаясь. Поздоровалась.

— Посмотри на неё внимательно, Дурды, — обратилась Узук к брату. — Узнаёшь?

Дурды посмотрел на смутившуюся, потупившую глаза девушку. Девушка как девушка, и глаза и рот и всё остальное на месте. Маленькая, правда, но красивая. Кончик косы теребит — смущается, значит, скромная девушка. Нет, пожалуй, не знакомая.

— Лучше гляди, братишка! — смеясь, настаивала Узук. — Вот Мая-джан тебя очень даже хорошо знает.

Мая зарделась. Дурды не хотел обижать такую милую девушку, но и опасался попасть в лукавый девичий розыгрыш.

— Ай, видел где-то, — он неопределённо развёл руками, — совсем хорошо помню, что видел, а вот где видел, не помню.

— Семнадцатый год вспомни.

— Когда это было! Разве всё останется в памяти?

— Плотина Эгригузер — осталась?

— Плотина?

— Ну да! Вспомни зимний вечер, когда вы собирались напасть на порядок Бекмурад-бая, чтобы отбить меня. И ты…

— Вспомнил! — сказал Дурды. — Сестрёнка Меле?

— Она самая.

— Теперь всё вспомнил.

Он не лукавил. Память вдруг заскрежетала, как заржавленный замок, заскрежетала, открылась — и Дурды увидел и то, что Узук знала по рассказам Берды, и то, чего она вообще не могла знать. Он воочию увидел, как в снегу возле плотины копошатся, замерзая, и повизгивают по-щенячьи маленькие детские фигурки, тычутся друг в друга в бессознательном стремлении отыскать хоть чуточку тепла. Увидел скорбный, отрешённый взгляд и восковой прозрачности кожу на лице тринацатилетней старушки, к спине которой привязан тряпочный куль с неё самое размером — младший братишка, привязан, чтобы не потеряли его бессильные руки. Он услышал шутливую реплику Сергея: «Вон ты какая прозрачная — сквозь тебя всё видно» и ответ девочки: «Это потому, что они всё съедают. Мне мало остаётся…

Просят есть. А еды — нет». Так вот: это и есть она самая, спасённая им девочка Маягозель — сестра Меле, дочка старого Худайберды-ага? Совсем непохожа, никогда не признал бы в этой цветущей красавице высохшую от голода бездомную бродяжку-сироту, бредшую невесть куда со своими братишками! Они тоже, наверно, выросли, подумал Дурды, хотел спросить и вовремя прикусил язык: вспомнил, как братишки Маи, забравшись под мост, пугали коней английских солдат и как пристрелил их из пистолета, словно щенят, английский офицер…

Всё это промелькнуло в памяти Дурды, как стремительный взмах клинка, падающего на голову врага. А Оразсолтан-эдже тем временем, внимательно осмотрев девушку, похвалила её:

— Хорошая девушка, ладная, как луна. Да убережёт её аллах от зглаза и языка! — И трижды поплевала за ворот — Тьфу, тьфу, тьфу, тувелеме, чтоб не сглазить…

— Вспомнил, значит? — обратилась Узук к Дурды. — Хорошо, коли так, а то Мая-джан все уши мне прожужжала, тебя расхваливая.

— Как тебе не стыдно, Узукджемал! — рассердилась Мая.

— Не смущайте девушку Маю, — вступилась и Оразсолтан-эдже. — Ай, Мая умная девушка, она не станет сердиться из-за ваших глупых слов, правда, Мая-джан? — И без всякого перехода попросила: — Чайку у вас нет? Всё горло ссохлось.

— Прости, мамочка! — спохватилась Узук.

— Я побегу, чайник поставлю! — опередила её Мая.

— Пойду и я пройдусь немного, — сказал Дурды.

— Не задерживайся, — предупредила его Узук, — у нас чайник на примусе быстро кипит. — Обернувшись к матери, показала глазами на бегущую Маю: — Понравилась невестка?

— Умная девушка, — похвалила ещё раз Оразсолтан-эдже, — с лица чистая, уважительная, проворная. Да уж где нам такую невестку! Наша доля под чёрным камнем лежит.

— Опять ты за своё, мама. То Советы хвалила, теперь снова принижаешь своё достоинство.

— Да я ничего, доченька… Я и аллаха славлю, и Советы благодарю, а только боязно мне что-то.

— Хватит бояться. Кончился наш чёрный камень, песком рассыпался, и ветер разметал его!

— Дай-то бог, доченька, дай-то бог, — Оразсолтан-эдже отёрла глаза кончиком головного платка. — Возвратился наш Дурды-джан. Приезжай и ты в село хочу, пока не закрылись глаза мои, обоих детей своих увидеть в своём доме.

— Приеду, мамочка. Скоро уже в Мары буду. Вместе с Маей приедем. Хочешь?

— Ай, вместе ли приедешь, одна ли, а только приезжай. Зачем женщине учёба? Камень катится — обкатывается, но и маленьким становится. Приезжай, садись в своей кибитке. Так и долю свою найдёшь.

Дурды, обойдя двор, направлялся к выходу на улицу и услышал слова матери.

— Маму, конечно, слушай, но поступай, как сама разумеешь, — бросил он мимоходом сестре.

— «Разумеешь»! — проворчала Оразсолтан-эдже. — Много вы можете разуметь своим куриным умом! Крыша над моей головой скоро провалится, а вы всё разумеете! И обшивку менять давно пора, и теримы[7] перетягивать, и уки[8] менять. Могу я всё это своими руками сделать?

— Зачем менять, мамочка, — сказала Узук, — новую кибитку ставить надо.

— Не надо мне новую! — отрезала Оразсолтаи-эдже. — Эта тоже новой была, когда мы с твоим отцом вошли в неё. Отца из неё вынесли, пусть и меня из неё вынесут, а там уж поступайте, как хотите, хоть в огонь всё бросайте.

Мать явно расстроилась, и Узук поспешила успокоить её:

— Ладно, мамочка, не горюй, поправим старую кибитку.

— Поправь, доченька, поправь, помоги своей старой матери. Не успокоится сердце моё, пока не увижу поправленную кибитку и невестку в ней.

— Насчёт невестки можешь не беспокоиться, оставь эту заботу мне.

— Ты-то откуда деньги возьмёшь на калым?

— Без калыма приведу, даром.

— Правду говоришь или шутишь?

— Истинную правду, мамочка, как перед богом!

— Смотри, не бери грех на душу — над матерью шутить нельзя!

Оразсолтан-эдже задумалась. Мысль женить Дурды без забот и хлопот, не влезая в расходы, показалась ей заманчивой, но она тут же отвергла её:

— Не получится! Ещё в прежние времена говорили, что дарового нет и в Бухаре. Правильно говорили. Из дарового мяса шурпы не сваришь, а мне и не нужна шурпа, в которой нет ни блёстки жиру: кто порядочную девушку без калыма отдаст? Нет, лучше делай так, как я велю: приезжай и садись у моей стены!

— Ладно, мама, ладно, не волнуйся. Коль ты говоришь, — сяду.

— И правильно сделаешь, доченька. Кто берёт большой камень, тот не ударит. А нам многого не надо. Жила я, как все люди, дочку родила, сына родила, да не сумела, как другие, благополучно дочку замуж выдать, сына женить пе могу… — Оразсолтан-эдже всхлипнула, потянулась к платку.

— Не тужи, мама, — Узук обняла мать за плечи, прижалась своей тёплой пушистой щекой к шершавой морщинистой щеке матери. — Не тужи. Будем и мы жить не хуже других. Как говорится, когда луна взойдёт, она всем видна — наша власть поможет нам.

— Ах, доченька моя милая, да я хвалю власть, нашу власть хвалю! Справедливая она, как сам Адыл-шах, да только забот у меня много, а я ещё не сделала ничего.

— Как же не сделала! Сына себе вернула, дочь вернула.

— Вернула, хвала аллаху, да и заботы вместе с вами вернула.

— Вот и радуйся им. Заботы у человека кончаются, когда он навсегда глаза закрывает, а коли есть заботы, стало быть жив человек. Живи, мамочка, веселись, смейся, а то, чего доброго, радость твоя обидится на тебя и уйдёт к другому.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — суеверно поплевала Оразсолтан-эдже и одобрительно посмотрела на дочь. — А ты, оказывается, умная, Узук-джан, есть, оказывается, польза от твоей учёбы. — И она засмеялась.

— Есть, мамочка! — засмеялась и Узук. — Это уголь от шлифовки алмазом не станет, а человеку от учёбы всегда польза.

— Может, оно и так, но хоть ты и учёная, как мулла, а всё же слушайся матери. Верны слухи, что Черкез-ишан ни на ком, кроме тебя, жениться не хочет?

— А ты от кого слышала?

— На земле слухов — что в Мекке арабов. Аннатувак заходила, старшая жена арчина Мереда, — помнишь её? Дурная женщина, прости господи, но говорила, что якобы из-за тебя Черкез-ишан с отцом поссорился и в город уехал.

— Всё это домыслы, мама, досужая болтовня.

— Не скажи, дочка. Когда Дурды-джан вернулся, арчин Меред нам овцу подарил для тоя — Моммук её привёз — и два верблюда саксаула. А Аннатувак прямо сказала: «Выдавай дочку замуж за Черкез-ишана, а на эти деньги сына женишь». Думаю, не без ведома самого Черкез-ишана говорила так. А ты-то чего упрямишься? Какие недостатки у Черкез-ишана? И видный из себя, и молодой, и авторитетом у власти пользуется. Сын большого ишана. Сами они — ходжи, потомки пророка, благородные. Такой зять у нас — Бекмурад-бай, — век бы ему тепла не видеть, — собственную печёнку от зависти проглотит. Не противься, дочка, не ищи лужу, когда колодец рядом.