Вероника Тутенко - Берлинский этап

• Название: Берлинский этап
• Автор: Вероника Тутенко
• Жанр: Современная проза

Продолжение романа «Дар кариатид».

Незаконно осуждённая военным трибуналом шестнадцатилетняя узница Нина совершает в лагере два нашумевших побега…

Буду признательна за замеченные неточности.

---

Аделина Белая (Вероника Тутенко) Берлинский этап

Глава 1. Порт

Потом Нина не раз замечала: дорога обратно всегда почему-то короче. Но сейчас казалось: никаких «потом» нет. Есть только пронизанный, как золотыми нитями, солнечными лучами, луг, вдали солома новых крыш. И выдох, как птица: «Я дома! Я наконец-то дома».

Нина не удержалась, сбросила немецкие зелёные туфли (чемодан с прочим добром кроме зелёного в тон платья не то украли, не то сама потеряла по дороге).

Надо было самое ценное в маленький узелок, как Анька, чтоб всегда при себе, тогда было бы цело… А так ищи теперь свищи ветра в поле.

А ветер, как котенок, ластился, играл травой, волосами девушек.

Аня подбросила вверх узелок, тёмненький, неказистый снаружи, но в нём были немецкие часы, драгоценности, серебряные ложки… Но только ложки ей, наверное, в деревне и понадобятся. Остальное и носить не будешь — не буржуйка какая-нибудь, и не продашь: у кого сейчас деньги? Аня поймала узелок и даже пискнула от восторга:

— Нина, мы, правда, дома! Чувствуешь, здесь даже воздух другой! Настоя-а-а-щий!

— Сеном пахнет, — с наслаждением вдохнула потоки смоленского ветра Нина, пробежала по траве босиком и снова влезла в изящные туфельки на низком каблучке.

Шёлковое платье было порядком измято в дороге и уже не смотрелось, как новое. Придется стирать, и шёлк не будет уже таким сочно-зелёным, как набравшая полную силу трава.

Природа отчаянно сопротивлялось первым признакам осени, как красавица всеми силами и мыслями отодвигает приближение своей осени, с мольбой смотрела васильками в бесконечную высь.

И пшеница была как будто та же, как когда-то (теперь кажется, много лет назад), когда возвращались с отцом на родину Степана. И снова слёзы навернулись на глаза от воспоминания, как наскоро хоронили отца, а с неба роняли бомбы самолёты.

Теперь от прошлого только холмик могильный.

— Ну здравствуй, папа…

Постояли, помолчали с Аней над могилой. Нина чувствовала: подруге не терпится поскорее оказаться в своей деревне, а для этого придётся возвращаться сначала в Сухиничи.

Отец улыбнулся на небе:

— Иди, наговоримся ещё.

— Когда приду без Ани, — молча согласилась Нина.

Тем более, надо было найти скорее брата. Может, тоже вернулся уже в деревню.

Козарь встречала девушек сонной тишиной, которую наполняла только вялая перекличка птиц и доносившееся издали мычание.

Остался кто из родни? Нина остановилась на испещрённом снарядами, поросшем пустыре, где некогда стоял построенный отцом дом.

От соседнего двора остался только погреб. Смахнула война кровавой своей рукой с лица земли и дом дяди Никиты, невзначай, как всё, что встретилось на её пути.

Мины и снаряды пощадили домик тёти Ани, и всё равно он казался каким-то зыбким, как призрак дома.

Тётя Аня сидела за столом точно такая же, какой и была до войны, разве только, может, седины стало больше.

— Нина? Ты что ли? — скорее удивилась, чем обрадовалась тётя. — Вот ты какая стала. Невеста совсем. Кстати… — Сидориха засуетилась, полезла зачем-то в сундук. — Письмо тебе пришло…

— Из Москвы?

«От Михаила», — радостно запело сердце девушки, как будто невидимые руки пробежались по листве, как по клавишам: «Любимый город, можешь спать спокойно».

Да, это его руки. И голос: «Ниночка, пришейте мне, пожалуйста, пуговочку».

— Нет, с Кубани… — протянула «треуголку». Письмо было от Володи Барбашова.

Нина развернула лист с аккуратным мелким почерком.

«Здравствуй, Нина. Я вернулся с фронта. Цел, не ранен. Скучаю по тебе. Вот мой адрес. Жду. Целую. Володя Барбашов».

Девушка вернула письму исходную форму и положила его в карман черной кофточки.

— Казак что ли? — усмехнулась Анна.

— Казак, — ответила Нина.

— Ох, Нин, у них казачки, девки, знаешь, какие рукастые — всё в руках горит. Сможешь ли?

— Тёть Ань, а Толик мой… — девушка осеклась на полуслове, боясь услышать страшный ответ.

— Не знаю ничего о твоём Толике, но ты не отчаивайся: ещё объявится. У меня вот Сидор и старшенький… тоже, — голос Анны дрогнул, — без вести пропали. — Но карты говорят, что живы и вернулся. Если бы девять чёрных карт — тогда смерть. На Сидора однажды выпало семь, видно, плохо ему очень было, но, главное, чтобы жив…

Старая колода карт на столе приглашала заглянуть в будущее.

— Проснусь — гадаю, приду с работы — опять карты раскину — одна и отрада, — вздохнула женщина.

Рядом с колодой лежал кусок хлеба с кулак. Мякины больше, чем муки, но где найти другого?

Сидориха вынула из печки чугун какого-то варева.

— Вот и вся еда, — пожаловалась Нине. Разлила себе и сыновьям. — Крапива и щавель, да немного картошечки — раньше свиньям такое давали, а теперь…

Махнула рукой, разломила на три части хлебушек; застучали ложками.

А в памяти взвился зимним ветром голодный вечер, когда некуда было идти. И голос тёти: «Приютила бы тебя, да, видишь, саму приютили»…

Нина опустилась на лавку у входа рядом с подругой.

— А дядя Никита с теть Катей?

— Катерина с детьми в Сухиничи подалась, — оторвалась от тарелки Сидориха. — А Никита… А Никиту убили на фронте. Никто из братьев моих не вернулся… И Грушиного Ванечку убили. У Дуни нашей всех четырнадцать сыновей война проклятая забрала.

— У тёти Дуни из Радождево? — вспомнилось, как пахло яблоками, жужжали пчёлы и со двора доносились весёлые ребячьи голоса.

— Кто на фронт, кто в партизаны, кто… Ни один из сыновей не вернулся.

Вздохнула и снова принялась за еду.

Миски быстро опустели. Сидориха собрала их со стола, понесла мыть во двор.

Сыновья лениво последовали за ней.

Аня поднялась со скамьи, оправила складки синего платья в белый горох.

— Пойдём что ли?

— Пойдём… — последовала её примеру Нина, сделала было шаг к двери, и вдруг снова оказалась у стола, улыбаясь, как в детстве старший брат, замышляя проказу.

— Что ты задумала? — хихикнула Аня.

Нина сцапала в карман колоду карт — тётину отраду и опрометью бросилась к двери. Аня-хохотушка за ней.

— Куда ты, Нинка? — забеспокоилась Сидориха.

Почуяв неладное, бросила миски и заспешила в дом, едва не отдавила хвост разлёгшейся на пути черно-белой тощей мурке.

— Бррысь! — прикрикнула на кошку.

Хвостатая испуганно метнулась в сторону, а через пару мгновений и Сидориха с вытаращенными от негодования глазами отскочила назад на крыльцо и побежала, не считаясь с путавшейся между ног юбкой.

Подруги были уже далеко за деревней, но не собиралась сдаваться и Сидориха.

— Нинка! Отдай карты!

Девушки, смеясь, бежали по лугу и, явно, не собирались возвращать ей пропажу, потерялись вдали, в васильках…

— Зачем тебе карты, Нин? Гадать что ли? — расспрашивала Аня уже в вагоне, ещё более смешливая от близости встречи с домом, и в то же время Нина чувствовала: прячется, как от дождя, подруга в словах от тревоги.

Что ждёт впереди — даже картам неведомо, сколько их не раскидывай…

Одно очевидно: долго ещё будут затягиваться на смоленской земле страшные отметины войны.

Станция предстала развалинами — вокруг одни обугленные стены.

— Ой, Нин, а я даже не знаю, цел ли наш домик, — Аня заспешила вдоль рытвин: до Ельни десять километров, а хочется поскорее обнять родителей.

Дом Нестеровых стоял на месте: не дом даже — домишко. Маленький, как большой скворечник, высился над болотцем за деревней.

Аня опрометью бросилась к двери.

— Ой! Доченька!

— Мамулечка!

Женские голоса слились в один, счастливый, и тут же их заглушил радостный бас «Анюта вернулась».

— Папка!

Нина тихо вошла в дом. Невысокая щуплая женщина целовала и целовала дочь — как в последний раз не могла оторваться.

У стены на лавке мужчина с деревянной ногой чинил какие-то валенки, так и остановилась в воздухе рука с иглой.

Аня мягко вывернулась из материнских объятий, подошла, обняла отца, скользнула взглядом с родного лица вниз.

— В сорок третьем потерял, — ответил отец на незаданный вопрос. — Тогда и демобилизовали.

Мать всплеснула руками:

— Ой, доченька, мне тебя и накормить-то нечем!

— Ничего, мы не голодные, — солгала Аня.

— А подружка откуда? — заметила, наконец, Нину.

— Наша, смоленская, из Козари… — вспомнила и Аня, что приехала не одна.

Женщина достала из шкафчика под образами кусочек хлебушка, немного побольше, чем лежал на столе в доме Сидорихи, отрезала половину и разделила её надвое, протянула дочери с подругой.

Он так и рассыпался в руках мякиной и картошкой.

— Пойдём, посидим возле дома, — кивнула Аня подруге.

Сели доедать крошки на скамейку под окном. Ажурным абажуром свисали сверху неспелые гроздья рябины, не закрывая от полуденного солнца.