Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

• Название: Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
• Автор: Илья Лавров
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

В книгу вошли рассказы и миниатюры известного сибирского писателя И. М. Лаврова (1917–1982), в которых его лирическое дарование проявилось наиболее рельефно.

---

Тамара повернула голову: отец стоял без пиджака, в жилете и показался ей совсем усталым и больным. От него пахло лекарством: опять разболелось сердце.

— Поздно, спи, детка, — Солонин погладил ее по голове, но хмурое лицо Тамары вздрогнуло, сухо сверкнули глаза, и она вдруг пальцами, жестами проговорила: «Зачем я такая, зачем, зачем?» Пальцы как будто стремительно сплетали замысловатые кружева.

Отец присел на кровать. Ну что он мог ответить? Глаза дочери пытливо смотрели в его глаза, требуя ответа. Как немой, пальцами, он говорил, что она не хуже других. Ее пальцы стали двигаться еще стремительнее. В их движениях отец взволнованно ухватывал обрывки мыслей: «Я всех хуже… Я кому нужна? Сердцу больно…» Солонину даже показалось на миг, что Тамара не молчала, а все время говорила — горячо и громко.

…В свою комнату Солонин вошел на рассвете. Тяжело опустился в кресло, долго смотрел в открытое окно в сад. Ночь линяла. На востоке просочилась туманная, бледно-оранжевая полоска.

Никогда еще у Тамары не случалось таких приступов отчаяния. Она жила как все, чувствуя себя равной всем. Ясно, что в жизни ее что-то случилось. Но что? Солонину сделалось душно, сердце заколотилось бешено. На белом морщинистом лбу проступила испарина. Он торопливо потянулся к пузырьку.

А в это время Звездоглядов, в полосатой пижаме, сидел с ногами на подоконнике. Придя от Тамары, художник хотел лечь спать, но глянул в окно, да так и просидел до рассвета.

Влажные, простиранные дождем деревья слабо дымились розовым паром. Земля в саду была усеяна яблоками, сбитыми грозой. Они оборвались вместе с веточками и листьями на корешках. Одни треснули от ударов, у других виднелись разбитые бока. Мокрые, румяные, лежали они в траве, как высыпанные из мешка, плавали в бочках с дождевой водой. А за деревьями виднелись огромные розовые горы с голубыми пятнами впадин.

Звездоглядов смотрел на синюю лужу под окном, в которой лежал убитый во время грозы воробышек. От всего, что он видел, на душе было и счастливо и грустно, словно Звездоглядов о чем-то сожалел или кого-то нежно любил.

Хлопнула звучно калитка. Пришел усталый, промокший, измятый Калабухов. Он тридцать километров ехал под дождем в открытом грузовике. Сейчас он показался Звездоглядову особенно маленьким и некрасивым.

— Не спишь? — удивился Калабухов.

— Засмотрелся, — ответил художник, думая о чем-то своем. — Сходил с Тамарой в кино, а потом все смотрел…

Калабухов помедлил, глядя на него, и ушел в сад. Остановился у окна Тамары, незаметно заглянул в комнату. Тамара нераздетая, в пестром платьице спала на диване. Голове ее без подушки было неловко, одна коса упала на утомленное лицо.

Калабухов вернулся к своему окну и начал раздеваться. Его движения были резкие, сердитые, он срывал с себя одежду. Развесил на сучках мокрые брюки, пиджак, остался в одних трусах и, фыркая, принялся умываться из кадки.

Звездоглядов, мечтательно улыбаясь, смотрел с подоконника в комнату. На столе красные настурции вспыхнули под первым лучом солнца, как подожженная бумажка. На дне стакана вода сияла золотым сгустком. Чувствуя гордость от того, что может видеть все вокруг образно и красочно, Звездоглядов задумчиво говорил:

— Когда остаешься наедине с природой, начинаешь понимать, каким тонким и чутким должен быть человек. А сколько в людях еще порой грубости! Душа человека отзывчива на все. Иногда неосторожное слово, одно лишь слово может причинить страдание. И хочется всех попросить: берегите ближнего!

Звездоглядову радостно было высказывать эти мысли.

Перед окном на большой ветви, в густой, как овчина, листве лежала скомканная папиросная коробка и дымился изжеванный мокрый окурок. Калабухов сердито усмехнулся, стряхнул их и принялся ожесточенно тереть полотенцем усталое лицо…

1954

Несмолкающая песня

Когда доктор, протирая платком очки, бодрым голосом сказал, что придется немедленно лечь в саратовскую больницу к самому профессору Ферфарову, Стогов внимательно посмотрел на него.

Катя вышла проводить доктора. Стогов сел в кровати и прислушался — голосов не было слышно.

Над ним висел портрет — круглое, беззаботное лицо с ямками на щеке и на подбородке. Пухлые, чуть вывернутые губы как будто слегка дрожали от сдерживаемого смеха. А сейчас под портретом было это же лицо, но изможденное, серое, с впалыми щеками.

Катя задержалась дольше, чем следовало. Войдя, она заговорила таким же, как и доктор, бодрым голосом:

— Сейчас я возьму такси — и в больницу! А месяца через два укатим в Москву. Ничего, все в порядке!

Стогов посмотрел жене в глаза, похлопал ее поруке.

Катя подошла к вешалке и забыла зачем. Потирая бровь, вернулась к столу и наконец вспомнила: надо одеться. Стогов понимал, что она торопится, но сдерживает себя: надевает плащ не спеша.

Кате уже сорок лет, как и Стогову, но она все еще свежа и женственна. Особенно хороши ее руки музыкантши. Они совсем девичьи.

— Я мигом! — Катя улыбнулась и ушла.

Стогов долго не мог вставить сигарету в мундштук: пальцы вздрагивали.

И Стогов и Катя окончили консерваторию. С тех пор пятнадцать лет работали вместе: он пел, она аккомпанировала. Десять лет он выступал в Москве по радио, а последние пять лет они разъезжали с концертами по всей стране.

Несколько песен и романсов в исполнении Стогова были записаны на пластинки.

Год назад Стогов заболел, ему удалили почку. После болезни почему-то исчез голос. Теперь Стогов говорил хрипло и тяжело. Операция была неудачной — Стогов продолжал болеть. Катя увезла его к родным на Волгу. И вот опять болезнь обострилась…

Вбежала Катя. Ее шумящий темно-красный плащ был забрызган дождем.

— Одевайся, Саша, — она подала брюки и полосатую куртку от пижамы.

— Подожди, — попросил Стогов. — Налей грузинского. Сухого. Нашего любимого.

Катя быстро глянула на него и не стала, как всегда, говорить, что вино запрещено врачами.

— И себе, — сказал Стогов ласково.

Катя наполнила бокалы.

— Посмотри мне в глаза, — попросил Стогов.

Он очень любил эти синеватые нежные глаза.

— За тебя! — сказал Стогов и чокнулся.

— И за тебя!

Видно было, что она глотает вино с трудом.

— Ну вот, а теперь… в путь, — Стогов поднялся.

Катя изо всех сил старалась унять сильную дрожь, вдруг охватившую ее, будто все тело вздрагивало, сотрясалось от ударов сердца…

Стогов обнял Катю за плечи: передвигать ноги было трудно. Неутомимый охотник, исходивший с ружьем сотни километров, сейчас он представлялся самому себе жалкой развалиной.

Не хотелось, чтобы в коридоре встретились соседи. Но там никого не было. Внезапно Стогов услыхал свой голос:

Ночевала тучка золотая…

Стогов вспомнил, как репетировал этот романс, как был сначала недоволен своим исполнением, как потом записывал на пластинку. Ясно вспомнилось, что он чувствовал, когда пел.

— Слышишь? — спросил Стогов.

Катя улыбнулась.

Песня неслась из соседней комнаты. Зашумели аплодисменты.

— А! Это запись концерта в Колонном зале. Два года назад. Помнишь?

Катя кивнула.

И на крыльце слышно было пение: оно доносилось с площади. Стогов прислушался к голосу конферансье:

— Узнаешь? Ярослава Тромбицкая.

Робко моросил реденький и теплый дождичек, из тьмы вылетали мокрые желтые листья, шлепались в лицо. Негромко плескались и позванивали в водосточных трубах скудные струйки. О крышу, о стены дома невнятно скреблись и толкались со всех сторон ветви кленов. Невидимая во мраке, тихонько и беспечно смеялась парочка. Слегка пахло сырым песком, намокшими заборами, опавшими листьями и ванилью: где-то пекли пироги. Ветер дул слабо и мягко — так дуют на блюдце с горячим чаем. Осторожно кропили лицо мелкие дождинки. И в лад со всем этим плыл задумчивый сильный голос:

Выхожу один я на дорогу…

Все это вместе составляло осеннюю ночь. И думалось, что ей не будет конца. И эта ночь, и эта песня, и этот голос всегда будут повторяться — они вечные.

Ночь внезапно показалась Стогову весенней. Не было в ней отходящего, отлетающего. Нет, в этой тьме определенно, как весной, что-то зарождалось, таилось, готовое вот-вот громко заявить о себе.

С трудом преодолевая спуск по четырем ступенькам и зная, куда и зачем он едет, Стогов все же испытывал радостное волнение.

Над городом опять зашумели аплодисменты.

— Ты купи себе на зиму валенки, — проговорил Стогов. — Береги себя.

Такси мчалось по слабо освещенным улицам. Мокрый асфальт на площади отражал огни. Его облепили желтые листья кленов.

Перед шофером качались маятником две палочки: «дворники» сметали со стекла дождевые брызги. Над машиной торчал металлический прут радиоантенны. Стогов продолжал слушать свой концерт и здесь: