Иэн Бурума - Ёсико

• Название: Ёсико
• Автор: Иэн Бурума
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-386-05223-2

Она не выглядела ни типичной японкой, ни китаянкой. Было в ней что-то от Великого шелкового пути, от караванов и рынков специй и пряностей Самарканда. Никто не догадывался, что это была обычная японка, которая родилась в Маньчжурии…

От Маньчжоу-Го до Голливуда. От сцены до японского парламента. От войны до победы. От Чарли Чаплина до Дада Уме Амина. Вся история Востока и Запада от начала XX века до наших дней вместилась в историю одной-единственной женщины.

«Острым и в то же время щедрым взглядом Бурума исследует настроения и эмоции кинематографического Китая в военное время и послевоенного Токио… Роман „Ёсико“ переполнен интригующими персонажами… прекрасно выписанными в полном соответствии с духом времени, о котором повествует автор».

Los Angeles Times

---

— Тогда мы называли их бандитами, — объяснила она. — Какими мы были глупцами! Сейчас я знаю, что они просто боролись за свою родину. Так же, как эти палестинцы.

Лейла Халед была самой прекрасной женщиной, какую мне довелось повстречать в своей жизни. Невысокая, с изящными руками и улыбкой доброй и чистой, как у ребенка. Платок закрывал ее голову почти как хиджаб. Но самыми поразительными на ее лице были глаза — черные, вытянутые, словно у кошки или рыси. Даже когда она улыбалась, обнажая ряд великолепных белых зубов, ее глаза оставались бездонными колодцами скорби. Как и всех палестинских беженцев в Бейруте, сионисты выгнали ее из родного дома. Она так сильно по нему скучала, что даже заставила пилота «TWA» пролететь над Хайфой, чтобы посмотреть на то место, где родилась.

Интервью было коротким. У Лейлы было совсем мало времени, и затягивать интервью было все равно что подвергать ее излишней опасности. Ямагути-сан и я были так тронуты ее искренностью, что на обратном пути в гостиницу не проронили почти ни слова. Она была такой нежной, что почти невозможно было представить ее в образе коммандос, с ручными гранатами и «Калашниковым» в руках. Лейла сказала нам, что ненавидит войну и убийство. Нет, она не может утверждать, что ненавидит евреев, — она ненавидит сионистов, сказала она, потому что они отобрали ее дом и изгнали ее народ с родной земли. К сожалению, объяснила она, вооруженная борьба — единственный способ вернуть людям свободу. Ямагути-сан спросила ее о жизни невинных людей. Разве честно было подвергать их жизнь опасности? Лейла нахмурилась, будто легкая тень пробежала по нежным чертам ее лица.

— Всякая смерть ужасна, — сказала она. — Я плачу даже над погибшей пташкой. Но, к сожалению, войны без жертв не бывает. Мы слабы. Наш враг силен, у него большая армия, их поддерживают американцы. И все равно мы должны бороться. Нет другого способа заставить мир обратить внимание на наши страдания. Знаете, я готова умереть. Я даже буду приветствовать свою смерть. Умереть за людей — самое прекрасное, что может сделать человек. Способность жертвовать собой ради справедливости — вот что отличает человека от зверя…

Я слушал ее — и ощущал себя полным ничтожеством. Я не готов пожертвовать собой ради чего бы то ни было. Вместо этого я беспокоюсь о своей карьере в кино, о своей сексуальной жизни, о деньгах. Пока палестинцы умирают за свою свободу, я снимаю «розовую» порнушку для грязных стариков, сидящих в кинотеатрах, где воняет мочой.

В тот вечер Ямагути-сан пришла на ужин в платке, обвязанном вокруг головы в точности так, как у Лейлы. Мы заказали мясо по-ливански и восхитительное красное вино из долины Бекаа. Я заметил, что она все еще потрясена дневными событиями. Мы говорили о храбрости Лейлы. Я сказал ей о том, что чувствую себя бесполезным. Она отвернулась. Я заметил, что ее глаза наполняются слезами.

— Потерять дом — это худшее, что может случиться с человеком, — сказала она. — Я тоже потеряла свой дом, ты знаешь. И я предала свой народ.

Я сказал:

— Но ведь вы японка.

— Да, я японка, знаю, но Япония никогда не была моим домом. Моим домом был Китай. Как только ты теряешь свой дом, ты становишься скитальцем без корней. Люди говорят, что я космополитка. Что весь мир — мой дом. Я и сама так часто говорю. Мне нравится думать, что это правда. Но на самом деле глубоко в душе я бездомна, как эти евреи. Оттого страдания бедных палестинцев поражают меня еще больше. Как могут евреи, которые так настрадались от преследований, вытворять то же самое с другими народами? Как они могут?

Я сказал, что дело не только в евреях. Постарался объяснить ей, что это целая система западного империализма, возглавляемая Америкой и управляемая евреями. Возможно, в прошлом евреи страдали, но они раздули свои страдания до небес, дабы оправдать себя за то, что сами ведут себя как нацисты. Это была их месть. Вопрос только в том, евреи ли манипулируют западными державами, желая до конца осуществить свою месть над невинными людьми, или же это западные державы используют евреев, чтобы контролировать Ближний Восток. Ведь без арабской нефти капиталистическая система рухнет…

Пока я говорил, Ямагути-сан молча наблюдала за людьми в ресторане. Она слегка упрекнула меня за то, что я такой интеллектуал.

— Вся это теория, — сказала она, — слишком сложна для меня. Я просто думаю о человеческом страдании. Политика — для академистов. Журналист должен показывать жизнь реальных людей, их храбрость, любовь, мечты.

Я понимал, что она чувствует. И сам чувствовал то же самое. Но было ли этого достаточно? Не рискуем ли мы скатиться в буржуазный сентиментализм? Что значат чувства, если за ними не следует действие? Лейла Халед всколыхнула во мне то, чего я не мог объяснить словами. В ее умении держать себя было нечто, адресованное не только сионистам, но и всем тем, кто, как и я, отказывался помочь палестинцам, кто поворачивался спиной к ним, возвращался домой, чтобы строчить свои статьи да клепать телепрограммки, у кого не было храбрости помочь молящим о справедливости. Знаю, это могло звучать нахально, но я сказал об этом Ямагути-сан, добавив, что мы, японцы, несем особую ответственность и должны бороться против колониального угнетения, потому что однажды мы сами были угнетателями.

Она снова надела очки. Ей не нравилось, когда люди видят, что она плачет. Я чувствовал себя немного виноватым — словно залез на чужую территорию или вроде того. Но она сказала то, чего я никогда не забуду:

— Я ненавижу жестокость и войну. Этого я достаточно насмотрелась, когда жила в Китае. И я все время желала одного — мира. Я не понимаю, почему люди хотят убивать друг друга. Я журналист, а не политический активист. А ты еще молод. Перед тобой целая жизнь. Ты прав: мы, японцы, должны загладить вину. Делай то, что считаешь правильным. Не подчиняйся власти слепо. Не будь лягушкой в колодце. Ты должен мыслить глобально. Все время, что мы находимся здесь, я думаю о Китае, о моих студенческих годах в Пекине, когда мои самые близкие друзья говорили о сопротивлении Японии. Все это было так сложно для меня. Я не могла ясно понять, что мы, японцы, творили. Сейчас понимаю. Евреи, которые страдали сами, стали новыми угнетателями. Но мы, японцы, которые когда-то были угнетателями, теперь должны помогать угнетенным. В этот раз мы должны быть на правильном пути.

Я не верю в совпадения. У всего в жизни есть причина. Да, моя встреча в Бейруте с одним из японских добровольцев произошла потому, что я делал телевизионную программу с Ёсико Ямагути, но это событие повлекло за собой такие важные для меня последствия, что я знаю: это должно было случиться. Как только я увидел милое круглое лицо Ханако, ее шелковистые черные волосы, доходящие до половины спины, ее добрые глаза, я сразу понял, что она не такая, как все женщины, которых я видел даже в кино. Будь я христианином, я сравнил бы ее лицо с ликом Мадонны. Как и у Лейлы, красота Ханако шла от ее веры. Внутренняя сила — вот что было ее главной красотой. Она испускала некий внутренний свет, который притягивал меня к ней, как беспомощного ребенка.

У Ханако Фудзисавы Ямагути-сан брала интервью в том же офисе, где мы раньше встречались с Абу Бассамом. Сам Абу также был там — прихлебывал кофе под плакатом с председателем Мао.

— Когда-нибудь, — сказал он, сияя доброжелательством, как Будда, — мы вернем обратно нашу любимую родину и заживем в мире со всеми: с евреями, христианами, мусульманами. Так всегда было в нашей культуре. Люди говорят, что мы ненавидим евреев. Они неправы. Ненависть к евреям — это европейское изобретение. Мы, арабы, всегда относились к евреям с большим уважением, как к людям Книги.

Ямагути-сан кивала, пока он говорил. Затем вздохнула так, словно была обременена великой печалью. Почему, спросила она Ханако, ее сподвижники так верят в вооруженную борьбу? Разве они не могут отстаивать свои идеалы без насилия? На этот раз пришла очередь Ханако кивать. Она хорошо понимает чувства Ямагути-сан, сказала она с мягкой улыбкой. Но оружие — это правильно.

Последовало неловкое молчание.

Все еще улыбаясь, Ханако продолжила:

— Без оружия у нас не будет настоящей демократии.

— Что вы под этим подразумеваете? — изумленно уточнила Ямагути-сан.

Ханако посмотрела на Бассама:

— Бассам, я тебе когда-нибудь рассказывала историю про пушки Танэгасимы?

Он покачал головой.

— Тогда давай расскажу. В середине шестнадцатого века несколько португальских кораблей встали на якорь близ японского острова Танэгасима. Они много всего привезли с собой — Библии, специи, бисквиты, шелк, вина, атлас, телескопы и мушкеты, два из которых они подарили властителю Танэгасимы. Властитель был сильно поражен этим бесценным оружием и немедленно начал им пользоваться на утиной охоте. У нас, японцев, всегда очень хорошо получалось копировать, а потом улучшать иностранные изобретения. Так вышло и с ружьями. Уже очень скоро кузнецы Танэгасимы изготавливали ружья лучше, чем португальцы. Европейцы не знали, как добиться, чтобы мушкеты работали во время дождя. А мы, японцы, поняли, что нужно сделать. Феодальные властители начали вооружать мушкетами громадные армии из мобилизованных на военную службу крестьян и воевать друг с другом. Великие битвы произошли на равнинах Центральной Японии. Солдаты с обеих сторон маршировали под градом пуль и гибли тысячами. Искусство фехтования стало никому не нужным. Впервые в истории простой солдат из крестьян получил физическую возможность убить высокопоставленного самурая. Даже генерал в полном вооружении был бессилен против крестьянина с мушкетом в руках. И когда самый могущественный сёгун, Хидэёси, объединил нашу страну, он решил положить этому конец. Все оружие, не принадлежавшее самураям, было конфисковано. Самураи снова взялись за мечи, ружья вышли из моды. Через несколько лет народ забыл, что они вообще когда-то существовали. В Японии мы достигли состояния абсолютного мира, который продолжался до тех пор, пока двести лет спустя американцы не вошли в порт Симода на своих знаменитых черных кораблях, груженных пушками и прочим огнестрельным оружием. Но японцы уже тогда помнили о его разрушительной силе так плохо, что тут же уверовали в то, что американские ружья — это волшебная сила белого человека.