Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)

• Название: Судьба (книга вторая)
• Автор: Хидыр Дерьяев
• Издательство: Туркменское издательство
• Жанр: Роман
• Год: 1964

Во второй книге романа «Судьба», X. Дерьяев охватывает период 1916-17 гг. Тот же аул, те же герои, но иное время. В России назревает революция. Эхо её набата докатывается до городов и сёл далёкой Туркмении. Активизируются русские рабочие, неспокойно среди бедняков-дайхан.

Автор широко показывает пробуждение народных масс в борьбе за свободу и лучшую долю.

---

Но Узук была уже далеко и не слышала призыва шиха. А если бы и услышала, всё равно не остановилась бы: она находилась во власти странного экстаза, который словно ветер пушинку, нёс её неизвестно куда.

Габак-ших досадливо покряхтел, поглаживая себя по груди, проводил взглядом так неожиданно ускользнувшую из его рук жертву и, тяжело шаркая по земле задниками калош, поплёлся в келью. Там он повздыхал некоторое время, сетуя на неудачу, потом вспомнил о сидящей в колодце жене и пошёл её вытаскивать,

Энекути показалась из колодца, как пленный джин из горлышка волшебного сосуда. Это был до омерзения скверный джин: потный, хрипло дышащий, весь перемазанный в грязи. Он повёл вытаращенными глазами, сипло прошипел: «Ну, как?..» и, спотыкаясь, поковылял к дому.

Напившись воды, Энекути отдышалась, прокашлялась и снова повторила свой вопрос.

— Убежала! — махнул рукой Габак-ших. — Как камень из праши унеслась. Кричал ей, чтобы остановилась, не послушалась.

— А вознаграждение?!

— Нет вознаграждения. Я только и видел, что пыль, которую она подняла.

— Неужто мы её так напугали?

— Не знаю.

— Может быть, она голос мой узнала?

— Не знаю.

_ Может, она за приношением побежала?

— Не знаю.

— Или может быть…

— Ничего я не знаю! — рассердился Габак-ших. — Может быть! Может быть!.. Всё может быть! И не стой ты в таком виде, словно из могилы вылезла! Пока люди не пришли, одежду от грязи отряхни, вымой лицо, руки!..

Узук бежала по тропинке, петляющей среди кустарника, вдруг услышала, кто-то окликает её по имени. Оклик подействовал на неё, как удар плети на горячую лошадь: она задрожала и припустилась быстрее. Волнение уступило место страху, все помыслы сосредоточились на том, как бы побыстрее выбраться из кустарника на открытое место.

А голос сзади продолжал звать. Мало того, он становился громче, он приближался! Кто-то бежал вслед за Узук, кто-то пытался её догнать! Подобрав платье, Узук летела птицей, но тяжёлый топот преследователя раздавался всё яснее и ближе.

Холодный ужас овладел молодой женщиной, мутя сознание, отнимая силы. Она задыхалась, ноги отказывались ей повиноваться — и не было сил закричать, позвать на помощь. А тот, сзади, уже догнал, тяжело дыша, крепко схватил за плечи. Цепенея, Узук обернулась, готовая лишиться сознания от страха, и… мягко, безвольно сникла в сильных объятиях Берды.

— Моя Узук… моя милая Узук… — задыхаясь, шептал Берды, крепко прижимая к груди молодую женщину. — Ты бежишь от меня, будто я твой враг, не хочешь глянуть мне в лицо… А я в тюрьме только и жил мыслями о тебе… Я пришёл увидеть тебя, спросить, как ты живёшь, и уйти… Посмотри на меня, мой джейран, моя козочка… покажи мне своё лицо, скажи хоть два слова…

Оцепенение постепенно отпускало Узук. Не злой дух и не посланец аллаха гнался за ней по колючим зарослям. Живой человек прижимал её к своей груди, живое человеческое сердце крупными толчками билось у её лица и где-то вверху звучал человеческий голос, приобретая давно забытые интонации Берды. Она подняла голову, напряжённо вглядываясь в незнакомые и в то же время такие до боли знакомые черты. Два бездонной глубины чёрных озера замерцали перед Берды кристальной влагой и он ринулся в них, захлебнувшись острой болью, горькой нежностью к этой женщине.

— Берды… мой Берды… — говорила Узук, обретшая наконец способность говорить. — Мои глаза видят тебя… Мои руки чувствуют тебя… Мои уши слышат тебя… Или — это только сон?.. Или — это мне только кажется?..

— Это я, любимая, — ответил Берды, осторожно касаясь пальцем чёрных, стремительно раскинутых, словно крылья ласточки, бровей Узук. — Это я пришёл к тебе. Я долго думал о нашей встрече, я жил это встречей в тюремной камере. Только мысли о тебе помогли мне остаться в живых…

— Я тоже думала о тебе, мой Берды! Я думала о тебе день и ночь! Я ложилась с мыслью о тебе и, просыпаясь, говорила: «Здравствуй, мой Берды!» Но я не надеялась, что мы встретимся. Это — аллах нам помог, это он сохранил нас!

— И аллах, и добрые люди.

— Нет, Берды, не говори так! Я сейчас была на святом месте. Я думала только о том, чтобы повидать тебя, и просила аллаха исполнить моё желание. И какой-то голос мне вдруг ответил: «Дам исполнение!» Я испугалась и побежала, сама не знаю куда. Разве сейчас не исполнилось моё желание? Разве голос святого места солгал?

— Где это святое место, на котором ты была? — спросил Берды. — Не у мазара ли Хатам-шиха?

— Да. Святая мать Энекути и святой ишан Габак-ших сказали мне о хорошем сие. А сегодня..

— Энекути? — переспросил Берды. — Так… попятно…

— Что понятно?

— Думаю, что голос, который ты слышала, был… был действительно голосом бога. Надо надеяться. Аллах благоволит к тебе и скоро пошлёт тебе новые радости.

— Да, мой Берды, да!.. Но — ты присядь… нот здесь присядь, расскажи о себе. Как ты ушёл из тюрьмы?

— С помощью добрых людей, моя Узук. Добрые люди помогли мне выйти на волю. Я жил у своего дяди Нурмамеда, — помнишь его? — в Ахале. Не хотел он меня отпускать сюда. Но что поделаешь, моя Узук, если когда-то на весенних выпасах ты дала мне букет цветов, а взамен забрала моё сердце! Не мог я жить без сердца, не мог жить без тебя…

— О мой Берды!..

— Да, любимая! Когда я думал, что тебя привезли в Мары и там убили, я бился головой об стену, хотел своими руками порвать нить своей жизни. Потом я немного успокоился. Я говорил себе, что, как невозможно погасить солнце, так невозможно убить тебя. Мир без тебя — не мир, а пустыня. Нет тебя — кто светит и греет людям? И я жил, я боролся, чтобы увидеть тебя. Пусть — только увидеть! Даже за это буду считать не напрасными свои страдания.

— Берды!.. — позвала Узук низким, изменившимся голосом и протянула к нему руки.

… Они не знали, сколько прошло времени — они не считали его. Жёсткая холодная земля была им мягче хлопкового пуха и белёсый купол осеннего неба раскинулся над ними, как полог белой восьмикрылой кибитки. Холодный ветер овевал их разгорячённые лица, — они не чувствовали ветра, они чувствовали только друг Друга.

Судьба наконец смилостивилась над своими пасынками. Судьба дала им выпить глоток счастья и не помешала выпить его до конца: ни один человек не прошёл за это время по тропинке, ничей нескромный взгляд не упал в озеро их уединения.

Берды опомнился первым.

— Иди, моя Узук, — сказал он. — Мы уже долго здесь. Как бы не случилось чего худого, если тебя хватятся,

— Да-да, — заторопилась Узук, — пойду…

— Иди и думай о нашем счастье. Я слышал добрые вести о том, что скоро должно произойти на земле что-то хорошее, все люди будут иметь исполнение своих желаний.

— Дай бог… А когда мы с тобой снова увидимся?

— Я приду завтра на это место. Видишь вон то отдельное дерево? Я привяжу к его ветке белый платок, и ты будешь знать, что я пришёл и жду тебя.

— Люди увидят платок — подумают, что новое святое место появилось, — улыбнулась Узук.

— Пусть думают, — сказал Берды, — это место и в самом деле святое.

* * *

Река стремится к морю, и мотылёк летит к благоухающему цветку. Ищет себе пару степной орёл, и робкая горлинка воркует, когда приходит её время. Кто упрекнёт их, кто скажет, что это противно законам природы, законам бытия? Падает семечко на землю и прорастает, когда сомкнутся вокруг него живительные объятия влаги.

Не один раз степной ветер призывно махал белым платочком на ветке одинокого дерева. И как бабочка летит на огонёк, каждый раз Узук спешила на призыв. Судьба помалкивала. Может быть, она окончательно решила снизойти к тем, кого так долго и безжалостно трепала. А может, просто забавлялась, как сытый кот полуживой мышью.

Так или иначе, но минул положенный срок — и Узук родила сына. «Лучше попросить один раз у аллаха, чем тысячу раз у пророка! — сказала Кыныш-бай. — Аллах велик и каждому воздаёт по его заслугам». Она пожелала внуку благородства и свершения желаний и нарекла его Довлетмурадом.

Сын мачехи — не брат

Огульнияз-эдже была великой мастерицей красить пряжу. Ковры, сотканные из выкрашенной ею шерсти, не линяли. Чем больше ходили по ним, тем чище и глубже становились тона красок. Поэтому у старой мастерицы не было отбоя от заказчиц.

Но ещё большим знатоком в крашении была Ораз-солтан-эдже: недаром Сухан Скупой так ценил ковры, сотканные Узук. Огульнияз-эдже часто обращалась к подруге с просьбой покрасить партию шерсти. Тут была двойная цель: с одной стороны, работа отвлекала оставшуюся одинокой женщину от мрачных мыслей, с другой — это был заработок, так как гордая Оразсолтан-эдже не хотела жить подаяниями, даже если они исходили от её ближайших друзей.

Не знала Огульнияз-эдже, что этой работой онa лишний раз наталкивает подругу на мысли о прошлом. Как ритуальную молитву повторяла Оразсолтак-эдже перед началом работы фразу: «Преклоняюсь перед твоими чёрными глазами, Узук-джан». Запах краски, мотки цветной пряжи вызывали перед её глазами образ дочери, и она шептала: «Не смогли поработать твои руки, доченька, не выткали себе свадебный коврик. Под их прикосновением увядшие цветы оживали, а теперь грубеют на чёрной работе твои пальцы, доченька, и сама ты, как увядший цветок, поникла».