Оралхан Бокеев - След молнии

• Название: След молнии
• Автор: Оралхан Бокеев
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1982

---

— Люди болтают, мол, племянник чудом отыскался, все равно что из мертвых воскрес, а женге его к старухе на квартиру поставила. Конечно, чужой рот не ворота, на замок не запереть, путь себе болтают, а все равно обидно. Оно лучше было бы, если б ты у нас жил, да разве смог бы при таком шуме и гаме. Ведь кто пишет или рисует, для того дом с детьми не жилье. Но ты бы хоть питался с нами, чтобы не тратиться отдельно на еду, Киялхан. А то ведь неудобно как-то…

— Ничего, женге, мне неплохо и у старухи. А то, что я вам деньги отдаю, это просто моя помощь дядюшке. Не беспокойтесь ни о чем. Ак-апе ведь тоже одной несладко живется. А со мною ей полегче…

— Ну, сам знаешь, что делать. Ак-апа, считай, не совсем чужая нам. Из одного корня мы, родня дальняя. Но ты все ж почаще заходи к нам, чтоб соседи поменьше сплетничали. Дядька твой вон в сорок лет только очнулся, кинулся искать тебя… и нашел, гляди-ка! Так ты уж постарайся не обижать его. Тихий он человек, а такому в горе-то и тяжелее всего приходится. Другой раз подумаю: где он там сейчас бродит со стадом, все один да один… уж не помер ли случайно. — И, отвернувшись на ходу, тетка хлюпнула носом.

— Не надо, женге. Дядя не из таких, чтоб легко умереть. Тот, кто за скотом ходит, живет на земле дольше всех.

На покосе Киялхан глубоко задумался, вспоминая свой яркий многоцветный сон, и не заметил даже, как выронил вилы. Пожилой скирдовальщик, уже давно косо посматривавший на него, не выдержал и заорал сверху, покраснев от злости так, что уши засветились:

— Эй ты, учитель! Брось дурить, работай нормально. Здесь тебе не книжки мусолить! А то знаешь только, что детей морочить.

— Ладно, не разоряйся! — крикнул снизу другой, бросив навивать сено на высокую уже скирду. — Твоему олуху, видать, учеба не дается, а ты на учителя злишься. Иди, дорогой, — повернулся он к Киялхану, — отдохни маленько. Нелегко ведь без привычки черную работу справлять.

— А не может работать, так чего же к нам приехал? — продолжал орать тот наверху. — Да таких мухоротиков на два километра к аулу не надо подпускать! Чего им нужно у нас? Мы-то к ним в город не лезем? А то для них и налоги плати, и курей им давай, и шерсти, и масла — и всего этого мало! А те, которые за них пашут, сеют, убирают, те ничего не значат. А они, вишь, только «думать» умеют, а вилы удержать в руках не могут.

— Заткнись ты! — крикнул нижний скирдовальщик, пожилой дядька с рябым лицом и выпученными глазами. — Если рот до ушей, то завязочки пришей. Ишь, разболтался! Читал я когда-то книгу «Алитет уходит в горы» — так там точно про такого дурака, как ты. А ну слазь давай, пока я тебя там вилами не достал! Вот ведь какой злодей уродился, гак и кипит, словно черный казан… Слазь!

Пока они ссорились и ругались из-за него, Киялхан потихоньку отошел в сторону… Возвращаясь домой, он шагал, понуро свесив голову. Уж лучше бы он остался дома, как Тойганбай, тогда бы и не слышал обидных слов. До чего же люди бывают нетерпимы к другим! А ведь единственный смысл всего как раз в противоположном. И будущее человечества, о, вся его надежда связана с умением людей жить единым братством, не набрасываясь один на другого.

Ак-апа уже поджидала его к ужину. Вынесла кувшин воды, слила ему на руки.

— Чего невеселый такой, джигит? Устал?

— Ох, не от работы устал, бабушка, — вздохнул Киялхан. — Мысли разные замучили меня. Лезут, словно мухи на сладкое, роятся в голове, жужжат…

— Легкое ли дело! Потому и личико больное у тебя. А ты ни о чем не думай, сынок!

— И сны, бабушка, странные сны меня замучили.

— Ладно, ты ешь, я уж тебе расскажу потом, какие бывают у людей сны…

«Хотя бы солнце не заходило, — угрюмо думал Киялхан, — хотя бы раз на земле…» Но оно закатилось. Ужин, приготовленный заботливыми руками старухи, был вкусен, но не принес он радости его душе. Мрачно думал Киялхан, что после Хиросимы вряд ли какой-нибудь здравый человек сможет порадоваться малым радостям этого мира. И, вздохнув, философ обратился к сморщенной маленькой старухе:

— Ну так что же… про сон вы хотели, Ак-апа?

— Ах, да-да! Слушай, сынок, — оживилась старуха. — Когда-то давно жил, говорят, на дальнем зимовье один человек. Ушел он на охоту да задержался, а дома оставалась беременная жена. Приснился ей сон. Будто два волка вцепились ей в груди и отъели их. Она проснулась, ахнула и побежала в аул, чтобы гадальщик разгадал ей сон. Зима, метель, ох, тяжело ей пришлось. Добралась до аула, а гадальщика дома нет. Хозяйка одна. Ну рассказывает жене гадальщика про свой сон, а та, молодая, глупая, брякнула недолго думавши: «Что ж, значит, наяву съедят волки твое тело». Обомлела женщина, вскочила и быстрей побежала обратно к зимовью. Ну а гадальщик приходит домой, жена и рассказывает ему, кто приходил и что было. А тот ей: «Напрасно ты так сказала. Ты ведь ничего не понимаешь! Всякий сон надо толковать только к добру. Двойню она родить должна, двух сыновей. А теперь я боюсь, как бы с ней и на самом деле беда не случилась…» Сел он на коня и поскакал по следам женщины. Но чему быть, того не миновать. Не успел он догнать ее, и волки загрызли женщину. А на окровавленном снегу валялись двое новорожденных малышей… Вот так-то, сынок: не было такого случая, чтобы сон не сбылся. И толковать его надо, как говорил гадальщик, только к добру. И так оно и сбудется…

Закончив рассказ, старуха обернулась, взглянула на Киялхана и с испугом заметила, что тот неподвижными странными глазами уставился в огонь и вряд ли что-нибудь слышал, подобно глухонемому, который внимает лишь своим беззвучным мыслям. И вид у него был жалкий, страдающий, тревожный.

— Сынок, — позвала его старуха, легко прикоснувшись ладонью к его лицу, — ведь ты один-одинешенек на свете… О ком тебе горевать?

— Если бы один, апа, то и не горевал бы. — Теплое прикосновение человека словно придало Киялхану сил, он улыбнулся. — Не о себе говорю. Да и как же я один, апа? Мы же с вами вдвоем…

— Я знала твою мать. Нравом как шелк была! Ты был пятимесячным, когда пришла похоронная на отца. Не вынесла она горя, умерла, а тебя отдали в детдом. О аллах, будто вчера это было! Сколько горя хлебнули, не меньше, чем в старину, во время Великого Степного Мора. Врага и в глаза не видели, а сколько смертей приняли от него.

— Что мне делать, Ак-апа? Мне грустно… так грустно, тяжело прожить хотя бы еще один день. Почему так, апа? — тихо пожаловался Киялхан маленькой старухе. — Я не знаю, как это — радоваться жизни, потому что меня никогда не ласкали руки матери. И я устал от этого, апа. Устал невольно ожидать от мира все время чего-нибудь страшного. И только с вами мне спокойно, апа! Вы словно мать, которую я однажды видел во сне, и от вас идет этот теплый материнский запах. О Ак-апа! — Киялхан, прижавшись лицом к плечу старушки, заплакал, как надломленный горем хрупкий подросток. Ак-апа, растроганная, гладила его по голове и смахивала навернувшиеся слезы.

— Что ж, поплачь, жеребенок мой, поплачь как следует, — бормотала она. — Прольется вся печаль твоя из души, словно желчь, и смоет горе слезами… Пусть будет это, свет мой, как самый первый плач новорожденного, с которым человек приходит в жизнь. И пусть это будет последним твоим плачем по отцу-матери, которых никогда не знал ты, сиротинка моя… И я с тобою поплачу: еще раз зажгу свет в своей памяти и вспомню про сына, который тридцать лет назад умер на чужбине от вражеской пули.

Но дни шли за днями, все такие же однообразные, незначительные, а ночами чаще застигала его бессонница, и он, не выдержав, покидал постель и выходил из дома, чтобы побродить в тишине ночи, в которой, словно в едином, растянувшемся до бесконечности мгновении, дремали горы, леса, птицы и люди. Тихим шагом, бесшумно пробирался к ручью, журчавшему в невнятной полутьме; гребни маленьких волн вспыхивали слабым мерцанием, отражая свет отдаленных звезд. Они были словно звенящие мониста и шолпы в черных косах ночи, и однажды Киялхан невольно воскликнул вслух:

— Ах, да это же поэзия! — и испугался звуков собственного голоса, и продолжал уже мысленно: «Да, это всего лишь колдовство поэзии. С восходом чары рассеются и пойдет реальная жизнь. И для чего только мир выглядит так, словно навечно отдан во власть волшебной поэзии. Чушь какая! Какой обман! Не мир и покой, но призрак мира, тишины, покоя… Эта кругленькая земля вся пылает изнутри, мается от собственного жара, глубинного, нестерпимого жара. А на ночных просторах ее веет ласковой прохладой с гор; вверху плывет, словно радуясь благословенной ласке матери, полная красавица луна, тихо погружая дрожащие персты свои в волны горного ручья, и от этого прикосновения загораются черные воды, и затеваются игры влюбленных, и гулко лают вдали пастушеские волкодавы — все это как бы напоминает ненароком, что над туманами ночи продолжает летать и творить добро вечная птица жизни».