Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

• Название: Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
• Автор: Ариадна Васильева
• Жанр: Историческая проза

Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.

Вторая книга романа охватывает период с 1947 по 1953 годы, посвящена трудному жизненному пути возвратившихся в Советский Союз эмигрантов и их бесконечным скитаниям по неведомой стране.

---

— Господи, конечно, помню, читай дальше.

«Как поживаете? Как идут ваши дела? Хорошо ли вы устроились на новом месте?

У нас все по-старому. Комната ваша стоит пустая, с тех самых пор, как вы уехали. Никто к нам не хочет. А меня Ольга моя пилит, чтобы переехать в Алушту. Оно бы и ладно и работы мне больше будет, да жить, спрашивается, где? Хатки считать? На Рождество ездили с Олей в Симферополь, стояли службу, записали всех родных и знакомых батюшке помолиться во здравие. Вы уж, Сергей Николаевич, простите за самоуправство, но мы и Вас, раба божьего записали, и жену Вашу, Наталью, и доченьку Вашу, Викторию тоже записали, пускай Вы и не верите в господа Бога нашего Иисуса Христа.

А у меня к Вам, Сергей Николаевич дело, хоть Вы, может, над нами и посмеетесь. Переругались мы с Трофимом и Настей насчет французской игры в белот. Забыли, сколько очков, за сколько карт положено объявлять. С того игра у нас и не клеится. Отпишите нам, сделайте милость, полные правила игры. Вечера у нас, сами знаете, долгие, деваться некуда, вот и маемся дурью, прости, Господи.

А в совхозе у нас тоже все по-старому. Директор наш, Петр Иванович, хороший человек, а в эту зиму совсем голову потерял. Есть тут, на втором участке, бабенка одна, Манька. Шустрая бабенка, шалавистая. Так Петр Иванович и давай за этой Манькой ухлестывать, и давай ухлестывать. Чуть свет, он уже на втором участке. Жена даже на развод подавать хотела, но парторг новый вмешался, усовестил обоих, помирил.

А еще, Сергей Николаевич, плачь — не плачь, померзли все Ваши цитрусы, лимоны и апельсины. Не знаю, как у вас, на Донбассе, а у нас зима была дюже холодная. Да еще до февраля без снега. А потом как пошло валить, как пошло валить, верите — нет, неделю в центральную усадьбу не могли пробиться, девочки в школу не ходили.

Из-за лимонов главного агронома из партии исключили, хотели под суд отдать, за вредительство. Но Петр Иванович отстоял, мол, не вредительство, а сплошные климатические условия.

Слыхал краем уха, что больше лимоны в Крыму сажать не будут.

На этом заканчиваю свое письмо, Ольга и соседи все вам кланяются и передают привет. Таня и Вера доченьку вашу помнят и скучают.

На этом остаюсь ваш Матвей Перевезенцев. Пишите и не забывайте».

Сергей Николаевич ответил сразу, расписал подробно правила игры. Он отнесся к просьбе Матвея Ильича со всей серьезностью. А вскоре пришло еще одно письмо из Крыма. На этот раз от Риммы Андреевны.

«Здравствуйте, дорогая Наталья Александровна!

Ваше письмо обрадовало меня несказанно. Все эти дни куксилась и хандрила, а прочла ваше послание, и словно глотнула свежего воздуха.

Если говорить в буквальном смысле слова, то свежего воздуха у нас тут хватает в избытке. Один за другим следуют злейшие шторма и сыплет противный мокрый снег. Короче говоря, из дому носа не высунешь, а о том, чтобы пойти куда-нибудь и речи быть не может.

А помните наши прогулки? Тот заброшенный санаторий, представьте себе, мне даже во сне однажды приснился. Беда мне теперь, — с вашим отъездом в походы ходить будет не с кем. Наших мещанствующих дам, директоршу и агрономшу никакими силами в горы не выманишь.

Не знаю, правильно ли я сделала, но у меня слезно выпросил Ваш адрес этот чудак, Матвей Ильич, кажется, с четвертого участка. Вы знаете, о ком я говорю. Какая-то игра… я толком ничего не уразумела, но адрес дала. Надеюсь, Вы не будете в большой претензии.

В совхозе у нас все по-старому. Если бы все это «старое» имело место не в Крыму, на фоне гор и моря, то можно было бы удавиться с тоски. Бог мой, до чего скучны и неинтересны люди! Как особа, приближенная в качестве супруги к высшему руководству, я обязана бывать на домашних торжествах у директора и остальных. И давать ответные вечера, естественно. Вы бы послушали разговоры во время застолий. Мухи дохнут! «Что купила, где достала, что ели вчера, что съедим завтра». Чтобы не прослыть нелюдимкой, вынуждена поддакивать и во всем соглашаться.

Пишите мне! Ваши письма согревают душу, хоть и описываете Вы совсем не веселые вещи. Ваш зимний поход на колонку за водой — это же прелесть! Я и плакала и смеялась одновременно. Вы обладаете чудесной способностью видеть в жизненных невзгодах смешные стороны. Это не каждому дано.

Милый мой человек, передайте поклон Вашему мужу, он у вас замечательный. Кстати, лимоны его благополучно вымерзли, чего и следовало ожидать. При этом имел место грандиозный скандал. А еще поцелуйте десять раз свое черноглазое дитя. Остаюсь ваша взбалмошная Римма Андреевна».

В тот вечер, о котором идет речь, Наталья Александровна перечитала письмо, сложила его и сунула обратно в конверт. Она уже ответила Римме Андреевне. Писала, что скучает по Крыму, что завидует ее одиноким прогулкам, «пусть не с кем ходить по горам, но зато есть горы, по которым можно ходить даже в одиночку». Писала она о том, как был огорчен Сергей Николаевич сведениями о погибших лимонах. Но о своем «пейзаже» за окном говорить не стала, зачем огорчать хорошего человека. Да она уже и привыкла к серому забору, просто перестала обращать на него внимание.

Потом был небольшой перерыв, и вот уже в марте, пришло еще одно письмо, и оно послужило причиной окончательного запрета писать в Париж. Это было письмо от Нины Понаровской из Дмитрова. С ней-то Наталья Александровна переписывалась регулярно и была в курсе всех ее дел.

«Наташа, Сережа, здравствуйте!

Простите, давно не писала. Честное слово, не знаю, с чего начать, со своих бедствий или чужих.

В начале января я получила совершенно сумасшедшее письмо от Сонечки. Арестовали Панкрата. За ним пришли ночью и увезли в неизвестном направлении. Сколько она ни билась, чтобы узнать, где он, что с ним — ничего. Глухо.

Что я могла ей написать! Утешать? Разве утешишь в такой беде? Чем я могла ей помочь? Я ничем не могла ей помочь. Я даже не знала, как подступиться к ответу на ее письмо. Написала все же. Но она молчит.

Бедный Панкрат, за что, за какие грехи на него такая напасть. Он же мухи никогда не обидел, а тут такое. Мало он в плену у немцев насиделся, так теперь здесь. Не представляю, чего он мог натворить. Одна надежда, что это какая-то ошибка. Разберутся и отпустят.

У нас тоже дела не ахти. Анна Андреевна совсем расхворалась — сердце. Вот не ладили мы с нею, а как подумаю, что мы можем ее потерять, так и тоска берет. Кроме нее, Славика и детей никого у меня больше на свете нет. И еще надоел мне этот крохотный городишко, где на тебя смотрят, как на зачумленную, где ни от кого слова доброго не услышишь, а только змеиное шипение вслед. Не понимаю, что плохого мы сделали этим людям. И ведь, что самое удивительное, — все знают, откуда мы приехали. Алеша постоянно дерется со сверстниками в школе, вечно приходит домой в синяках и ссадинах. И отмалчивается. Никак не могу добиться, отчего у него нелады в классе. Слава Богу, Андрюша только в четвертом, у него славная учительница, и его никто не обижает.

Мне посоветовали написать письмо Сталину, чтобы разрешили прописку в Москве. Вот думаем со Славиком — стоит или не стоит. Наверное, решусь. Все надоело. А больше всего надоел этот привокзальный буфет, где я зарабатываю гроши, продавая пирожки с капустой, жидкий чай и, и так называемый кофе.

Ну вот, поплакалась вам в жилетку, вроде бы легче стало. Наташа, напиши, как живете вы, что у вас нового. Последнее письмо было довольно бодрое, но у меня сложилось впечатление, что все твои остроты — это смех сквозь слезы. Пиши. Не забывай. Крепко всех обнимаю и целую. Нина».

Тревожное сообщение об аресте Панкрата повергло Сергея Николаевича в глубокую задумчивость. Он брал два листка синеватой, тонкой бумаги, перечитывал письмо Нины, откладывал в сторону и снова хватал, словно хотел найти в них еще какие-то сведения, улавливаемые между строк. Но между строк ничего не прочитывалось. Наконец, Наталья Александровна не выдержала, отняла у него письмо и положила среди остальных конвертов. Именно после страшного известия о Панкрате Сергей Николаевич запретил ей писать в Париж.

В этот поздний вечер Наталья Александровна заново перечитала письмо Нины и стала думать, правильно или неправильно она поступила, не обмолвившись ни словом в ответном послании о Панкрате. Но что она могла сказать! Ей почему-то показалось, что о таких вещах не следует писать в письмах. И словно в подтверждение ее мыслям пришло письмо от Алексея Алексеевича.

«Звенигород, 18 марта, 1950 г.

Глубокоуважаемый Сергей Николаевич!

Ваше письмо от 25 февраля подоспело весьма кстати. Но получил я его уже в Звенигороде. Мне любезно переслали его из Ялты. Как вы понимаете, мое пребывание в Крыму завершилось. Три месяца тянулась неизвестность, разрешат или не разрешать остаться. Три месяца за меня воевали на всех и всяческих «верхах». И вот резюме — немедленно уезжать. Вы прекрасно знаете, по какой причине.