Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

• Название: Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
• Автор: Ариадна Васильева
• Жанр: Историческая проза

Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.

Вторая книга романа охватывает период с 1947 по 1953 годы, посвящена трудному жизненному пути возвратившихся в Советский Союз эмигрантов и их бесконечным скитаниям по неведомой стране.

---

— Считаю, двенадцать.

— Поехали дальше. Вышла замуж за Борю. Сначала была квартира, потом отель. Развелась, снова стала жить у мамы и Саши. С тобой мы жили на первых порах в отеле, потом у мамы. Дважды в Казачьем доме. После попали на Лурмель к матери Марии. Оттуда сбежали в Мезон Лаффит к Трено, не к ночи будь помянут. От него вернулись на Лурмель. В конце войны переехали на мансарду. Потом Россия: Гродно, Брянск. В Брянске сначала общежитие, потом квартира. В Крыму жили с Сонечкой и Панкратом, после переехали в старый дом, оттуда — на электростанцию. Гостиницу в Лисичанске можно не считать. Теперь вот, — Наталья Александровна обвела комнату рукой, — итого? Сколько?

— Да ну тебя в болото, Наташка, я сбился. Давай спать.

Но она не тронулась с места. Стояла лицом к слепому окну.

— Ты думаешь, это все? Причал?

— Гм, — вскинул бровь Сергей Николаевич.

— Вот то-то и оно, — вздохнула Наталья Александровна и повторила, — то-то и оно.

На другой день было воскресенье. Наталья Александровна проснулась рано. Полежала немного с закрытыми глазами. Не спалось. Тогда она встала и потихоньку оделась. Подошла к окну и отодвинула угол простыни, прикрепленной вчера наспех на двух гвоздиках. Пейзаж за окном поразил ее.

— Боже мой, — прошептала она, — что это?

Внизу, метрах в десяти параллельно дому шла неширокая проезжая дорога в колдобинах со стоячими лужами. В лужах отражалось низкое, затянутое тучами небо. Лохматые, быстро плывущие, они грозили затяжными дождями. Но не это изумило и повергло ее в состояние, близкое к столбняку.

Вдоль дороги в одну и другую сторону бесконечно тянулся высоченный, вровень с крышей их дома, глухой дощатый забор. Даже с высоты второго этажа заглянуть и увидеть, что там, внутри, не было никакой возможности.

Доски забора были плотно пригнаны одна к другой, и давно утратили первоначальный цвет древесины. Летом пекло их солнце, весной и осенью хлестали дожди, в зимние холода стыли они под степными ветрами. Забор имел однообразный, удручающий серый цвет.

Поверх забора в несколько рядов была натянута колючая проволока. Наискосок, почти напротив окна, сбитая из не струганных досок, возвышалась караульная вышка. Внутри нее неподвижно стоял красноармеец с винтовкой. Лица его Наталья Александровна не могла разглядеть, оно было обращено внутрь огороженного пространства.

«Интересно, что он там видит?» — подумала она.

— Ты чего вскочила? — проснулся Сергей Николаевич.

— Иди сюда, посмотри.

Босиком, в нижнем белье, он подошел к жене.

— Елки зеленые! Что за чертовщина?

— Не стой босиком, пол холодный, — машинально заметила Наталья Александровна.

Он послушно нашел возле кровати и сунул ноги в стоптанные тапочки. Вернулся к окну.

— Ну-ка, давай попробуем его открыть, — потянулся он к верхнему шпингалету.

— Холоду напустишь, Ника проснется!

— Не мороз же там, в самом деле.

Сергей Николаевич решительно толкнул обе створки, высунулся наружу, глянул влево и вправо.

С правой стороны, метрах в двухстах от дома, начинался какой-то пустырь. Забор поворачивал и, по-видимому, продолжал тянуться вдоль пустыря. Где он заканчивался, не видно было.

В левую сторону эта странная дощатая стена шла, насколько хватал глаз, вдоль дороги. На равных расстояниях одна от другой торчали однообразные вышки.

Наталья Александровна соскучилась у окна. Она сказала «бррр…» и попросила закрыть его.

— Что же это такое? — прошептала она, ни к кому не обращаясь.

— Впечатление безрадостное, — пробормотал Сергей Николаевич и стал одеваться.

Через некоторое время они пришли на кухню. Там уже хозяйничала Муся. Топила печку, гремела заслонкой, наливала воду в чайник, сдвигала кочергой чугунные кружки на плите. Веселые языки пламени вырывались наружу, не до конца прогоревшие дрова потрескивали, брошенные сверху куски антрацита наливались жаром.

— Вот так топишь ее, проклятую, топишь, а все не натопишься, — Муся в сердцах бросила кочергу и убрала со лба мелкие завитки волос.

— Почему? — удивилась Наталья Александровна.

— Да потому, что это барак!

— Как это «барак»?

— Очень просто, наш дом — барак и все. Стенки внутри пустые. Была промеж них стекловата, так вата эта вся на первый этаж провалилась. Там жара — не продохнешь, а мы мерзнем. Подождите, зима придет, узнаете.

— Скажите, Муся, — осторожно спросил Сергей Николаевич, — что это там за окном? Забор какой-то…

— Где?

— Там, с той стороны.

— А-а, — Муся пожала плечами, — лагерь там.

Наталья Александровна удивилась. Слово вызвало в памяти солнце, море, лица подруг. А тут за серым забором пятиметровой высоты тоже лагерь.

— Какой лагерь? — продолжал расспрашивать Сергей Николаевич.

— Какой-какой, обыкновенный. Лагерь заключенных.

— Тюрьма, что ли?

— Ну, да!

— Кто ж там сидит?

— Известно кто. Бандиты. Ставьте свой чайник, мой закипел уже.

Она сняла с плиты чайник и унесла к себе. Сергей Николаевич и Наталья Александровна переглянулись. Странно, каждый подумал об одном и том же. Это сколько же здесь бандитов, подумали они, если для них отгородили такое большое пространство.

То-то бы они удивились, если б дано было им узнать, что совсем недавно, чуть ли не за неделю до приезда на Мельниково, их соседом по ту сторону забора среди множества других заключенных был никакой не бандит, а старый добрый знакомый Борис Федорович Попов.

2

За прошедший год Борис Федорович сильно переменился. Исхудал, пожелтел лицом. Впалые щеки обросли неопрятной щетиной. Бритую голову его, едва отросший ежик, покрывала замызганная красноармейская шапка с выдранным клочком рыбьего меха на месте звезды. Вся остальная одежда: телогрейка, латаные штаны — давно утратили первоначальный защитный цвет. Только светлели на левой стороне груди, на спине, на левой штанине полотняные прямоугольники с зэковским номером Т 736.

Разбитые, стоптанные сапоги были велики, просили толстых шерстяных носков или двойных портянок, да где взять?

Бориса Федоровича вполне можно было принять за опустившегося побирушку, бродягу, если бы не глаза. У него, низведенного за грань нормального человеческого бытия, за грань, где человек легко превращается в животное, взгляд приобрел необычайную кротость и ясность. Кротость, запечатленную на ликах святых, познавших навет, телесные муки и душевную скорбь.

Самого Бориса Федоровича совершенно не заботило выражение его глаз. Скажи кто-нибудь ему о производимом впечатлении, удивился бы, запротестовал. Он не утратил ни силы духа, ни намерений бороться за справедливость. И пусть весь остальной лагерь кишел подобными ему оборванцами, Борис Федорович оставался при убеждении, что несправедливость допущена в отношении его одного.

За время недолгого этапа он принял твердое решение написать письмо товарищу Сталину. Хотелось лаконично, в словах, способных растрогать даже самое черствое сердце, просить пересмотреть его дело. Он не совершал никаких преступлений. Он не вел антисоветской пропаганды и, уж, ясное дело, не шпионил в пользу иностранных разведок. Он всю свою жизнь был предан делу коммунистической партии большевиков, он стал жертвой ошибки или еще чего пострашней. Но чего страшней — он и сам толком не знал.

Слова, обращенные к Сталину, сами собой складывались в его голове, да на беду не было в распоряжении Бориса Федоровича ни клочка бумаги, ни самого малого огрызка карандаша.

С этапа письма написать не удалось. «Ладно, уж, в зоне, как прибуду на место», — думал Борис Федорович.

Но и тут пока ситуация складывалась не в его пользу.

В малых промежутках между ужином, проверкой и каменным ночным сном сосед по нарам, сморщенный старичок, таясь от вертухая, отговаривал его.

— Брось, не пиши, хуже будет. У них правды не сыщешь.

— У кого, «у них»? — недоверчиво спрашивал Борис Федорович.

Старичок на всякий случай зыркнув по сторонам, поднимал глаза и указательный палец к балкам кровельного перекрытия. Привычный жест советского человека во все времена.

— Не-ет, не может быть, — шептал Борис Федорович.

Старичок успокоительно хлопал его по руке. Мол, все может, все может быть. А вслух бормотал:

— Ты лучше, сынок, спи, не на курорт, на каторгу, чай приехал.

Каторга не заставила себя ждать. На другой день Бориса Федоровича с десятком молчаливых людей спустили в тесной клети в шахту.

Он волновался, боясь приступа клаустрофобии там, на дне преисподней, под многометровой толщей земли. Борис Федорович не любил замкнутого пространства. В тесных помещениях ему всегда не хватало воздуха.