Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

• Название: Возвращение в эмиграцию. Книга первая
• Автор: Ариадна Васильева
• Жанр: Историческая проза

Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.

В первой книге романа действие происходит во Франции. Автор описывает некоторые исторические события, непосредственными участниками которых оказались герои книги. Прототипами для них послужили многие известные личности: Татьяна Яковлева, Мать Мария (в миру Елизавета Скобцова), Николай Бердяев и др.

---

На втором этаже особняка на Лурмель посетитель оказывался в овальном холле с деревянными рассохшимися полами, темными, щелястыми. В том же порядке, что и внизу, здесь располагались комнаты общежития.

В самой большой (она находилась как раз над столовой) жили старушки. Шесть или восемь одиноких душ, и души их еле-еле держались в разрушенных временем телах.

Честно говоря, «одуванчики», как мы их тайком называли, были народцем ворчливым и занудливым. Матушку они постоянно третировали мелочными жалобами, между собой бранились, и до нас доносились отголоски их ссор. В комнате старух стояли кровати, тумбочки, были стенные шкафы, где хранился их скудный гардероб.

По соседству со старухами жила Софья Борисовна, беленькая, аккуратная, ласковая. Все нежно любили ее, и только она одна имела право называть дочь-монахиню светским именем Лиза. Да еще, пожалуй, Данила Ермолаевич.

Следом шла комната Любаши. Той самой Любаши, нашей руководительницы на Монпарнасе. Она по-прежнему работала массажисткой, а за двумя ее девочками смотрела Любашина тетка.

В следующей комнате жили Оцупы, бездетные муж и жена. Георгий Оцуп где-то работал, а жена его много времени отдавала церкви, прибирала там, мыла окна и вообще следила за порядком. И была еще одна комната, где, часто сменяясь, жили какие-то люди, но имена их знать неинтересно.

На третий мансардный этаж вела деревянная лестница, не широкая, не парадная, зато музыкальная, со скрипом на все голоса. Комнаты располагались в ряд, никакого холла здесь уже не было. Справа от лестницы — жилище отца Дмитрия, его жены Тамары Федоровны, их дочки Леночки, Ладика, как ее все называли. Слева находилась комната Юры, здесь же останавливался бывавший наездами Данила Ермолаевич. А комната между этими двумя, как выяснилось впоследствии, была предназначена нам с Сережей самой судьбой.

Замыкала третий этаж необъятных размеров ванная. Ванна в ней была. Ржавая, страшная. Было несколько кранов, но надежный только один. По утрам сюда приходили умываться старушки и спорили из-за постоянного нарушения очередности.

Во флигеле во дворе жили Анатолий, некая Татьяна с престарелым отцом. Старик часто болел и показывался во дворе только в теплую солнечную погоду. Жила молодая супружеская пара Алеша и Ольга Бабаджаны. Алеша был служкой в церкви, а Ольга работала на стороне и держалась особняком от остальных.

Вот и все названное и не названное население дома, человек тридцать, если не считать детей. В сороковом году их было трое, в сорок втором — пятеро. Большего числа жильцов дом на Лурмель вместить не мог. Ко всему прочему, был он ветхим и утратил архитектурную ценность задолго до появления в Париже русских эмигрантов.

Но помимо постоянных жильцов на Лурмель толклось куда больше народу, не считая приходящих в церковь. Я уже называла Пьянова и Ольгу Романовну. Была еще такая Софья Вениаминовна Медведева, Софочка, существо экзальтированное, восторженное. Она истово поклонялась матушке и обожала Юру. Мать на Софочкины изъявления чувств смотрела скептически, сбивала иронией. Софочка занималась исключительно делами церкви вместе с Константином Мочульским. Он же был церковным старостой.

По вечерам, когда хлопотливый день завершался и дом погружался в дрему, в канцелярии собиралась группа «Православное дело». К помощи семьям мобилизованных прибавилась еще обязанность устраивать воскресные обеды. Но это уже проводилось в содружестве с католическими благотворительными организациями. Откуда-то, приготовленные вне дома, привозились бидоны с едой, и зайти в столовую пообедать мог любой человек с улицы. На обед полагалось бесплатно одно, но сытное блюдо. Иногда это был густой суп, иногда каша либо макароны с редким вкраплением сбоя.

Люди выстраивались в молчаливую очередь, входили партиями в столовую, получали еду, обедали и, поблагодарив устроителей, уступали место другим. Никаких проповедей и благодарственных молитв никто не произносил. Было не до этого. Человеческий поток не иссякал с утра до трех пополудни.

В доме на Лурмель мы с Сережей прожили три с половиной года.

7

Отдых. — Возвращение Сережи. — Слухи. — Собираемся в дорогу

Утром, часов в одиннадцать, Маша повела меня знакомиться с матерью Марией. Мы вошли в канцелярию. Матушка сидела за письменным столом и печатала на машинке. Меня не узнала и не стала притворяться, будто узнала, когда я напомнила про давнюю экскурсию в Амьен и диспут «Любовь и жалость».

— Столько воды утекло, — развела она руками.

Без лишних разговоров повела на третий этаж, открыла дверь, пригласила войти осмотреться.

— Нравится?

Еще бы! Небольшая светлая комната. В ней, почти пустой, был какой-то изначальный уют.

— Вот и живите, — улыбнулась матушка, отчего на ее щеках образовались мягкие ямочки, — плата небольшая, вам по силам… Нет, нет, я знаю, вы в данный момент сидите без работы. Ничего, я подожду. Наладятся ваши дела, тогда и внесете деньги. А пока устраивайтесь. Мебель, какая-никакая, есть — вопрос решен.

На крыльях удачи я помчалась к тете Ляле, рассказывать, какая чудесная у меня будет комната, какая замечательная мать Мария и как прекрасно Маша Буслаева все устроила. Петя очень кстати находился на Жан-Жорес и помог перевезти большую часть вещей. В комнате на Лурмель уже стояли кровать-топчан, стол и стенной шкаф.

Скромную обстановку скрашивал старенький, в веселых изразцах, камин. Он не работал. Жерло его было наглухо закрыто листовым железом, изразцы потрескались, но, все равно, присутствие камина делало комнату жилой. Отопление же производилось печкой-саламандрой с трубой, встроенной в дымоход.

Матушка сама принесла ведерко угля и научила, как разжигать саламандру. Я была удивлена и тронута ее заботливостью. И вообще в этом доме как-то легко и вольно дышалось, я сразу почувствовала себя раскованно. Хотелось двигаться упруго и ловко, щеки разгорелись, пальцы стали гибкими. Матушка сидела на корточках возле печки, наклоняясь, дула на робкий огонек и сетовала на скверную растопку.

— А помните, Наташа, какая до войны была удобная растопка? — спрашивала она и поднимала раскрасневшееся лицо, — чиркнул спичкой, поднес — и готово.

Я помнила эти аккуратно связанные пахучие желтые лучины со смоченными чем-то смолистым концами. Думалось мне, что возле печки можно будет сидеть в тишине и смотреть на золотые огоньки.

В тот первый день я завозилась. Стелила кровать, развешивала в шкафу одежду, Сережину и мою. Шкаф оказался вместительным, на другой его половине я умудрилась поставить табуретку, на нее — таз для умывания и кувшин. Разобрала и поставила на каминную полку так называемые «Наташины коробочки». Сережа всегда смеялся над моим пристрастием к безделушкам, но потом неизменно соглашался, что с ними лучше и комната больше походит на человеческое жилье.

Хотела постелить на стол красивую скатерть, но таковой у меня не было, пришлось удовлетвориться салфеткой, она закрыла лишь середину.

Не было у меня и молотка с гвоздями. Я постучалась к Клепининым, и меня снабдили всем необходимым. Я бросилась развешивать картинки и фотографии в простеньких рамочках, пристраивать занавеску. Ту, мамину, из театра.

С занавеской у меня ничего не получилось. Я никак не могла дотянуться и вбить отсутствующий в нужном месте гвоздь. Пришла Тамара Федоровна, согнала меня с табуретки, велела принести из ванной стремянку и полезла сама. Она уверяла, что у нее получится лучше, так как она выше ростом.

Тамара Федоровна обращалась со мной как со старой знакомой. Да мы и были знакомы по первому лагерю близ Бордо. Но тогда я была девочкой и мечтала стать артисткой, а она дружила с мамой, жила с ней в одной комнате и была, как мне казалось, совсем взрослой.

Тамара Федоровна взобралась на шаткую стремянку, велела держать ее как можно крепче, стукнула молотком по гвоздю, попала по пальцу, испуганно глянула горячими черными глазами, засмеялась и стала уверять, что ей ни капельки не больно. Когда она говорила и смеялась, у нее очаровательно приподнималась верхняя губка с темным пушком.

На стук заглянул отец Дмитрий, согнал жену со стремянки, залез сам, и, наконец, гвоздь был вбит, проволока натянута, занавеска повешена.

Если бы я, не зная отца Дмитрия, увидела только его портрет, то непременно приняла бы изображенного на нем человека за молодого ученого из прошлых времен. Высоченный выпуклый лоб, темные усы и борода, зачесанные назад длинные волнистые волосы. Между густыми бровями глубокая складка, очки в тонкой оправе. Правый глаз его немного косил, но не к носу, а к виску, вбок, и это делало его лицо еще более умным и значительным. Он выглядел старше своих тридцати восьми лет, был прост в общении, доступен и удивительно добр. И еще в нем была какая-то изумительная деликатность. Впервые за много лет мне захотелось прийти на исповедь, что я и сделала, когда мы хорошенько познакомились.