Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

• Название: Возвращение в эмиграцию. Книга первая
• Автор: Ариадна Васильева
• Жанр: Историческая проза

Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.

В первой книге романа действие происходит во Франции. Автор описывает некоторые исторические события, непосредственными участниками которых оказались герои книги. Прототипами для них послужили многие известные личности: Татьяна Яковлева, Мать Мария (в миру Елизавета Скобцова), Николай Бердяев и др.

---

Точно так, украдкой, разглядывала я и братьев Годлевских. Один из них был артистом, крупный, высокий, немолодой. Другой, небольшого роста, делал эскизы, весьма примитивные, а потом под его руководством строились декорации.

Честно признаюсь, оформление в мамином театре было не на высоте. Но что поделаешь, настоящего художника пригласить она не могла, для этого нужны были немалые средства, а их-то как раз и не было. Годлевский же младший работал «за спасибо», из любви к искусству.

Это выражение — «из любви к искусству» — как-то потеряло первозданный смысл, его слишком часто употребляют с иронией. Без всякой иронии употребляю его я. Не один Годлевский, — все они жили подлинной, бескорыстной любовью к искусству. Просить жалование? Да это никому даже в голову не приходило! Все и без того были признательны маме. Она собрала их в труппу, дала возможность заниматься любимым делом. Жена Громова так и говорила:

— Не будь Надежды Дмитриевны, так и подохли бы без театра.

Муж ее, режиссер, досадливо морщился.

— Анюта, прошу тебя, не выражайся, как торговка на базаре.

Анюта была ослепительно хороша и походила на аристократку из древнего рода.

Не всех артистов я помню, не со всеми была знакома, но об одном не могу не рассказать. Я влюбилась в него с первого взгляда. Борис Карабанов! Талант, умница, душа труппы, скульптурная голова, в уголках рта мировая скорбь.

Он был прост и доступен, по ночам вместе с Годлевским колотил молотком по доскам, сбивая «хоть во что-нибудь удобоваримое» театральные декорации. Работал гримером на крупной французской киностудии, и все говорили, что в Париже ему сказочно повезло.

В тот день, в день моего первого выхода в свет, читали «За океаном». Читал Владимир Михайлович Дружинин. Он же собирался ставить эту пьесу. Про него мама рассказывала анекдот.

Они хотели взять что-то из наполеоновских времен. Размечтались, распределили роли. Потом только всполошились:

— Да, кстати, а кто же будет играть Наполеона?

Огляделись — нет никого на роль Наполеона.

— Пхи, — сказал маленький и толстенький еврей Дружинин, — Напольён, что такое Напольён? Напольёна вже таки могу сыграть я.

Стоял дикий хохот. Но, я думаю, Дружинин лукавил. Сильного еврейского акцента я у него не замечала.

Дружинин стал моим первым режиссером. Ко мне он относился бережно, никогда не сердился, если не получалось. Останавливал сцену, подолгу и серьезно говорил со мной, а все остальные, к великому моему удивлению, не роптали, не торопили Владимира Михайловича, а так же внимательно и сосредоточенно слушали.

Много он со мной возился. Наконец, на одной из репетиций свершилось! Ноги оторвались от земли, голос зазвенел.

— Хорошо, хорошо, — шептал под нос Дружинин, не сводя с меня пристального взгляда. После репетиции сказал маме: — Кажется, из этой малявочки будет толк.

На репетициях — Дружинин, а дома со мной занималась мама. Мы разбирали роль Генриха, придумали ему целую биографию, отрабатывали жесты, словом, трудились до полного изнеможения всего над несколькими положенными мне репликами. Тетя Ляля робко стучала в дверь:

— Артисты, идите-ка ужинать. Все на столе и стынет.

Смирилась.

Потом наступил роковой день. Не маминой дочкой, а полноправной артисткой стояла я на выходе и испуганно смотрела на отрешенные лица партнеров, неузнаваемые, страстные. У Дружинина мелко тряслись руки, Читорина, вытянувшись в струнку, закрыв глаза, что-то шептала. Осторожно, на цыпочках, к маме приблизился Саша и негромко сказал:

— Полный сбор, можно начинать.

— Господи помилуй, господи помилуй! — не отвечая, крестилась мама.

Пошел занавес.

До конца моих дней не забуду атмосферу любви и дружбы, царившую в мамином театре. Артисты никогда не ссорились, никто не интриговал, не подсиживал. Что декорации, весь реквизит, костюмы — это тоже приходилось делать самим. Костюмами и реквизитом заведовал такой дядя Гоша. Не артист, просто человек, безгранично преданный театру, всякий раз с надеждой ожидающий прибыли от сборов, чтобы купить какой-то замечательный прожектор и набор инструментов для изготовления париков.

Сборы не приносили прибыли. Аренда помещения и налоги съедали все. На одни афиши и программы уходила половина Сашиного заработка, но он не роптал. Положение обязывало.

Зато дни премьер! Толпы народу за кулисами, поцелуи, поздравления и цветы. С громом открываемые бутылки шампанского. И после каждой премьеры — трепетное ожидание рецензий.

Неизвестно, кто писал эти рецензии. Возможно, это были некогда знаменитые театральные критики, подрабатывающие теперь от случая к случаю в русских газетах. О нас говорили всегда в поощрительном тоне, в пух и прах разнесли лишь однажды.

Ставили «Дамскую войну», так, кажется, называлась пьеса, костюмная, дорогая. Пьесу взялась финансировать одна смазливая бабенка. Из богатеньких. Но с условием, что ей дадут главную роль. Роль ей дали, хоть она и не была артисткой. За это получили возможность воздвигнуть на сцене настоящий камин и сшить атласные кринолины.

На спектакле во втором отделении камин грохнулся, раскололся пополам и поднял кучу пыли. Атласные кринолины оказались слишком широкими для небольшой сцены, бедные дамы воевали в основном с проволочными каркасами, задевали декорации. Юбки задирались, зрители хохотали, «главная роль» сюсюкала и жеманилась. Словом, провалились с треском. Затея с богатым меценатом не пошла впрок.

А вот в рецензии на «Человека с портфелем» отметили даже меня. Но это уже позже.

Год двадцать девятый — расцвет театра и головокружительный мамин успех в «Макбете».

Не обошлось без нервотрепки. Платье для леди Макбет решили заказать у Ира де Беллин, довольно известной модельерши, державшей большую швейную мастерскую. При ближайшем рассмотрении «Ира де Беллин» оказалась Ириной Владимировной Белянкиной, но работали у нее превосходно.

Шили серо-жемчужное платье с квадратным вырезом, ниспадающими широкими рукавами, с золотой окантовкой по подолу.

За день до премьеры платье не было готово. Саша разрывался между театром, где шла генеральная репетиция, и мастерской Иры Беллин. Мама нервничала. Из-за нее останавливались сцены. Режиссер метал громы и молнии. В соседнем со сценой помещении дядя Гоша вколачивал дополнительные гвозди в трон, сломавшийся, как только король Дункан сел на него. Среди артистов назревала паника.

— Я не могу репетировать! — жаловалась в перерыве мама. — У меня не идет из головы это чертово платье! В чем я выйду завтра? В ночной рубашке?

— Душечка, — уговаривал ее Дружинин, одетый в костюм воина, — надо будет, пойдете в ночной рубашке. Пойдете и, как миленькая, будете играть. А кто явится с претензиями, скажем — так задумано.

И мама не могла удержаться от улыбки. Дружинин всегда умел разрядить обстановку.

К концу репетиции приехал Саша и сказал, что Ира Беллин поклялась всеми святыми — платье будет готово завтра к трем.

— Без примерки, без прохода… — ворчала мама.

Расстроенные, поехали домой. Там тоже все валилось из рук. Мама без толку ходила по комнатам, бросилась ничком на кровать и даже ужинать не захотела.

На следующий день Саша привез платье. Не распаковывая картонки, мы поехали в театр. На великое наше счастье, с нами увязался Фима. Ему было по дороге куда-то по своим делам до начала спектакля.

Не доезжая полквартала, Саша высадил нас в тихом переулке, а сам развернулся и, фырча мотором, умчался в типографию за программами. Мы отправились дальше пешком. Впереди мама с картонкой, я следом за нею, за нами Фима.

— Куда вы летите, как на пожар?

И только ему оставалось сделать несколько шагов, чтобы свернуть к метро, как вдруг — о, ужас! — из подворотни выскочила и перебежала нам дорогу черная, как ночь, кошка.

— Все! — вскричала мама и встала, как вкопанная, уронив картонку. — Вот теперь все! Как хотите, а дальше я не пойду.

Ровно секунда потребовалась Фиме, чтобы оценить ситуацию. Изловчившись, цапнул он кошку, усевшуюся тут же под деревом, за хвост и протащил задом наперед до подворотни, сняв тем самым колдовское воздействие, приписываемое этим ни в чем не повинным животным. Не разгибаясь, не отпуская орущее существо, он сделал маме приглашающий жест:

— Прошу вас, мадам!

Опасливо подобрав картонку, мама во весь дух помчалась в сторону театра. Я за нею. А Фима, прижимая оскорбленную в лучших чувствах кошку к толстому животу, посасывал оцарапанный палец, смеялся и кричал:

— Ни пуха, ни пера! Встретимся после спектакля!

Я обернулась на бегу. Какой-то француз удивленно таращился на Фиму и крутил пальцем возле виска.

В тесной маминой уборной, да и во всем театре было тихо. Часы только-только пробили три с половиной. Мы отдышались, потом развернули злосчастное платье, и мама надела его.