Сергей Семенов - Степь ковыльная

• Название: Степь ковыльная
• Автор: Сергей Семенов
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1981

Роман повествует о событиях на Дону в конце XVIII века. В его основу положена исторические факты о восстании казачества против притеснений царского самодержавия, охватившем 68 станиц. В произведении прослеживаются судьбы простых казаков, чье свободомыслие не смогли сломить жесточайшие репрессии.

Роман «Степь ковыльная» переиздается в связи со столетним юбилеем его автора — Сергея Ивановича Семенова, творчество которого посвящено историческому прошлому Донщины.

---

— Едва ли мы скоро увидимся. Знаете что: приезжайте к нам на крещенскую ярмарку. Встретимся часов в двенадцать у лавок золотых дел мастеров. — И добавил: — Подождите до весны, а тогда непременно устрою ваш побег.

X. Ярмарка у стен крепости

Вечером под крещенье пришел к Позднееву архитектор Павел Петрович Смолин. Оба они успели подружиться за две последние недели, которые провел Смолин в крепости.

Анатолий показал Смолину старинную бронзовую статуэтку, купленную им когда-то в Париже. Она изображала однорукого старого воина с поднятой наполовину сломанной шпагой, как бы готового отразить нападение. Казалось, все для него было кончено, пощады от врагов он не мог ждать, но суровое, мужественное лицо его, воинственная поза говорили о гордой решимости биться до конца.

Рассматривая статуэтку, Смолин сказал:

— Прекрасным мастером она изваяна. А почему левой руки нет у воина по самый локоть? Отбита, что ли? Да нет, непохоже…

Анатолий ответил:

— Антиквар сказывал мне, что это — изображение одного из гуситских полководцев, сподвижника знаменитого Яна Жижки. Этот воин был комендантом крепости, прикрывавшей доступ к Праге. Когда немецкие рыцари, осаждавшие Прагу, предложили ему отворить ворота той крепости, сей славный чех насмешливо ответствовал: «У меня лишь одна рука, да и та занята шпагой. Посудите сами, могу ли я открыть тяжелый засов крепостных ворот».

— Отменно острый ответ… А знаете, Анатолий Михайлович, лицо воина похоже на лицо Суворова.

— И я это заметил, потому и сказал Александру Васильевичу. А он горько усмехнулся в ответ мне: «Да, сходство есть, и не только в лице. Левая рука у меня, правда, имеется, но она как бы в параличе из-за интриг придворных, из-за недругов моих — баловней роскоши и неги, у истоков власти стоящих».

Смолян рассмеялся:

— Метко сказал старик. О тех интригах даже нам, людям невоенным, ведомо.

Анатолий произнес задумчиво:

— Признаться, дивлюсь я искусству скульпторов, но плохо понимаю, как это из холодной, бездушной материи, с таким трудом поддающейся резцу, возникают наполненные движением и мыслью статуи. Ну совсем как живые люди!

Архитектор живо подхватил:

— О, этот вопрос уже многими задаваем был, и на него славнейший скульптор древности Пракситель дал такой ответ: «Дело, в сущности, очень простое: я беру кусок мрамора и отсекаю от него все лишнее». — Немного подумав, Смолин добавил: — И знаете что? Мудрый ответ этот надобно отнести не только к скульптуре, но и ко всем иным искусствам изящным, в числе оных и к писательству… Вот, кстати, расскажу вам забавную историйку, что слышал я в столице от самого Гаврилы Романовича Державина. Спустя месяц после смерти Клермона умер другой знатный пиита Буало, заклятый враг его. Освобожденная от земных пут душа Буало порхнула ввысь, к дверям райской обители. Суровый привратник апостол Петр, бренча ключами, чуть приоткрыл врата рая: «Ты кто, грешная душа?» — «На земле я был писателем, много страдал, тяжко мучился… Ведь и твои друзья-апостолы евангелия сочинили. Знаешь, сколь много забот причиняет эта работенка… Пропусти в рай, хоть там отдохнуть удастся!» — «Нет, не пущу, не велено самим господом богом. Все сочинители — каверзники, души у них беспокойные. Они и тут бесчинства натворить могут».

В этот миг, заглянув через плечо апостола, Буало увидел, как по усыпанной желтым песочком дороге райского сада важно прогуливается Клермон.

«Позволь, любезный отче Петр, но ведь пропустил же ты в рай Клермона!» — «Ну какой же он писатель? — усмехнулся в длинную бороду Петр. — Не каждый, кто печатается, есть настоящий писатель. Это же бездарь, тупица. С ним никаких неприятностей не будет. Потому и пустил его… А тебе нет здесь места, ты — талантливый, иди-ка, иди в ад, нечего тут зря околачиваться!»

— Забавная историйка, — засмеялся Анатолий и спохватился: — А что же это я? Ведь сегодня крещенский вечерок, да вдобавок пришел ко мне гость хороший, а я ничем не угощаю… — И, не слушая отговорок архитектора, Анатолий подошел к шкафчику, стоявшему у стены, вынул оттуда бутылку вина, большой кусок сыра, нож, два стакана и белые сухарики. — Давайте выпьем и закусим немного. Не обессудьте, ничего другого у меня нет… Я столуюсь у коменданта. А вино это — здешнее, цимлянское… Я уже немного испробовал его — отменного качества.

Когда, чокнувшись, выпили по стакану вина, Смолин сказал весело:

— Перед отъездом из Петербурга вызывал меня к себе граф Панин, поздравил с успешным, с золотой медалью, окончанием Академии художеств, предложил поездку в Париж. Правда, я мечтаю о другом — о возвращении к формам строгой, величественной классики, а не о теперешнем вычурном изяществе архитектуры французской… Льщу себя надеждой воссоздать благородные традиции далекой древности, когда сам народ, под руководством великих мастеров, строил здания, кои в веках останутся как образец нетленной красоты… Но есть многое интересное по части архитектурной и во Франции. К примеру, Собор Парижской богоматери — создание гениальных зодчих… К тому же, не скрою, увлекает меня стремление ознакомиться с просвещенными людьми зарубежными — с последователями Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Монтескье. Я знаю их произведения и многое из читанного мне близко… Ведь вам ведомо — я из мещан, мой дед крепостной был…

— Во Франции пахнет грозой, — сказал в раздумье Анатолий, — и, может, та гроза каким-то краем и нас коснется… А просвещенных людей и у нас немало… Ну вот хотя бы Новиков…

Смолин недоверчиво усмехнулся:

— Таких, как Новиков, кои и впрямь болеют о нуждах крепостных, легко по пальцам пересчитать. А остальные — сотни тех дворян, что вольтерьянцами слывут и вольномыслием щеголяют, — многого ли они стоят? Сколь немало в них напускного, не от правдивости идущего, сколь сильно поражены они язвой дикого крепостничества. Сидя у себя в уютном кабинете и почитывая славных авторов «Энциклопедии», такой барин вольнодумный умиляется тем чтением, да еще, пожалуй, негодует в душе, что у нас говорить об этом в печати никак невозможно по причине хладного борея, дующего из Тайной канцелярии Шешковского. А потом этот просвещенный читатель-помещик зевнет сладко разок-другой да и прикажет дворецкому призвать к себе из девичьей Наташу или Машу для утехи барской либо в конюшню направится — проследить, исправно ли там, по его приказу, дерут розгами холопов.

Взволнованный Смолин залпом допил вино из стакана и продолжал:

— К вам, Анатолий Михайлович, питаю я полное доверие. Вы не такой, как те, о коих я речь держал. Ведомо мне, что крепостных своих вы отпустили на волю и тем избавились от скверны крепостничества.

Позднеев смутился и перевел разговор на другое:

— Знаете что, оставайтесь ночевать у меня, а завтра вместе пойдем на ярмарку. Я надеюсь показать вам кое-что интересное для вас.

Раскинувшись между крепостной стеной и Нахичеванью, ярмарка кипела-бурлила, нестройно гомонила, шумела разноязычной речью, переливалась красками одежд и товаров.

На ярмарку съехались купцы из Черкасска-города, Таганрога, Азова, кое-кто прибыл с Кавказа, из Крыма и даже из Турции. Немало было и нахичеванских армян.

Длинной чередой тянулись торговые ряды. Вот «улица» торговцев оружием. У прилавков толпятся юноши, среди них много казаков. Тут пистолеты и ружья с клеймами тульскими, турецкими, английскими, французскими, и горящие на январском солнце ручьистой синеватой сталью клинки работы тульских, Златоустовских, дагестанских, дамасских мастеров-умельцев, и богатый выбор кинжалов и поясных ножей вороненой стали, изукрашенных позолоченными и серебряными насечками.

Но еще богаче другой ряд — с материями всех цветов и оттенков. На прилавках лежали: тяжелая парча с золотистыми разводами, лионский бархат от скромных темноватых тонов до ярко-малиновых, голубых, сукна английские, нежные шелка персидские и из далекого Китая, прозрачная кисея индийская, ковры турецкие, хивинские, бухарские, белоснежное полотно ярославских и подмосковных мануфактур, тончайшие кружева работы русских крепостных.

Пушной ряд… Руки сами тянутся, чтобы погладить шелк дорогих черноватых соболей, белых, с голубоватым оттенком песцов, темно-бурых лис, рыжеватых куниц, белоснежных белок… Нежат взгляд черные волны каракуля. Разостланы меха медвежьи, куньи, лисьи, волчьи и привезенные издалека шкуры тигров, леопардов и барсов. Возле прилавков немало чужеземных купцов: русские меха и кожи всегда считались лучшими в мире.

Много и других рядов — с сапогами и туфлями мягкого сафьяна разных цветов, с шапками из меха каракуля, куницы, барана, с посудой глиняной с узорами киноварью, фаянсовой, саксонского фарфора и венецианского хрусталя…

Анатолий взглянул на свой брегет и вздохнул: было только десять часов, время тянулось нестерпимо медленно.