Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

• Название: Квадратное колесо Фортуны
• Автор: Андрей Глухов
• Жанр: Современная проза

Как бы ни были лестны отзывы критиков на какое-либо произведение, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.

История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.

А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль-ноль трижды прокричал петух.

---

— А в этот раз кого он привезёт, не знаешь?

— Малыш, ты и впрямь дитя малое? Откуда мне знать? А может, он вообще не приедет, или один прикатит. Ты же на воздухе, на природе побудешь, чудак. Поехали, со всех сторон не прогадаешь. Мне завтра к девяти за мотылём к одному деятелю заскочить надо. Электричка 9-55, у последнего вагона. Решайся.

Витька втиснулся в переполненный троллейбус и исчез, оставив меня обдумывать неожиданное предложение.

Часам к девяти небо заволокло тучами, и пошел снег. Я твердо решил не ехать, но в десять позвонил Витька:

— Малыш, забыл сказать: возьмешь пять лавриков, десяток горошин и бутылку водки.

— Каких ещё лавриков? — мне показалось, что Витька сошел с ума.

— Лавровых листиков для ухи, сообразительный ты мой. И не опаздывай, ждать не буду.

Скрежет лопаты об асфальт поднял меня ровно в шесть. За окном была кромешная тьма, но черное небо сияло яркими звездами, градусник показывал минус двенадцать и день обещал быть просто превосходным.

— Решено, — сказал я, обращаясь к телефону, и пошел собираться.

На вокзале царила обычная субботняя суета, пестрило в глазах от ярких свитеров, курток и лыжных шапочек, все куда-то бежали, что-то кричали, чему-то смеялись. Даже воробьи скакали бодрей и чирикали особенно весело. Возле последнего вагона, обтекаемое пестрой толпой стояло нечто, забредшее в последнюю четверть 20 века из древней Руси. Из-под овчинного тулупа, подпоясанного красным кушаком, высовывалась левая нога в огромном валенке, обтянутом ядовито зеленой галошей. Правая нога пряталась в полах тулупа, не доходивших до земли на полтора сантиметра. Торчащая нога стояла на самодельном рыбацком сундучке, левая рука, согнутая в локте, опиралась на колено и поддерживала некое сооружение, состоявшее из овчинного же малахая, из-под которого чёрным провалом на мир смотрели горнолыжные очки. Правая рука этого чудища покоилась на пешне, торчавшей на манер короткого копья. Кисти рук прикрывали огромные меховые рукавицы. Каким-то шестым чувством распознав Витьку, я согнулся пополам и завывая от смеха, чуть ли не пополз по перрону в его сторону. Толстомясая, затянутая в лыжный костюм тетка в страхе отпрыгнула от меня, врезалась в Витьку, ужаснулась и, пробормотав: «Свят, свят…», — помчалась прочь, что-то бормоча и оглядываясь. Витька сдвинул очки на лоб и посмотрел на меня соболезнующим взглядом:

— Ну и чем, коллега, вызвано ваше буйное веселье? — поинтересовался он голосом нашего шефа. — Потрудитесь объясниться.

— Виктор Петрович, — бормотал я сквозь всхлипывания, — не веселюсь, но скорблю, болея душой, что даром скульптора не владею, что не могу отлить вас в бронзе. А кабы смог, то старик Роден в гробу бы перевернулся от зависти.

Витька ухмыльнулся и изрёк:

— Запишите, коллега: «Хорошо смеётся тот, кто цыплят по осени считает». Просю! — и он широким жестом пригласил меня в вагон.

До отхода оставалось минут пятнадцать, и вагон был почти пуст. Мы уселись у заиндевелого окна и дружно уткнулись в книги. Не прошло и пяти минут, как я понял причину Витькиного соболезнующего взгляда: в вагоне было холоднее, чем на улице, и свитерок под брезентовой штормовкой, лыжные ботинки и шапочка с помпоном не могли согреть моего дрожащего тела.

— Свободно? — спросила толстая тетка в шубе.

— Да, да, вот здесь, — зачастил я, надеясь на тепло хотя бы с одного бока.

Тётка плюхнула на лавку огромную суму, из которой торчали хвосты замороженных рыб и ледяные ноги синюшных кур, и тяжело упала по другую сторону. Вместо тепла под боком у меня оказался переносной холодильник. Из-под малахая послышалось удовлетворённое урчание. Наконец, чавкнув дверями, поезд тронулся. Из плохо заделанных окон потянуло ветерком, и лязганье моих зубов слилось с лязганьем колёс. Минут через пять Витька наклонился ко мне и обдал жаром раскалённой печки:

— Если хочешь обозреть цветовую гамму своей физиономии, — ласково проворковал он, — то обрати свой роденовский взор к этой несчастной птице, — Витька скосил глаза на тёткину сумку, — а если, насладившись этим зрелищем, ты три раза произнесёшь «Я глупый самовлюблённый ишак» и извинишься за свой идиотский смех, то я одарю тебя шубой со своего плеча.

— Вить, — прошептал я немеющими губами, — а можно шубу вперёд?

— Можно, но смотри — обмана не прощу!

Витька скинул шубу и протянул мне. Я не стал искать рукава из боязни потерять хоть малую калорию накопленного в ней тепла, а просто завернулся, как в одеяло. Витька, между тем, остался в валенках, ватных штанах и меховой душегрейке без рукавов. Малахай закрывал ему едва не полспины, а меховые рукавицы доходили почти до локтя.

— Благодарствуйте, барин, — пропел я тоненько, — зачтётся вам доброта ваша.

— Какой у тебя дружок заботливый — шубу отдал замерзающему товарищу, ай молодец какой! — тётка явно затевала разговор на вечные темы добра и зла в человеческих отношениях.

— Это не дружок, — ответил я тоненьким голоском, — это — отец родной.

— В каком смысле? — не поняла тётка.

— К сожалению, в прямом, — басовито подхватил Витька, — Вот уродил акселерата на свою голову: двенадцать лет уже, рост под два метра, а мозги восьмилетнего остались.

Тетка открыла рот, закрыла, пожевала губами, по нескольку раз оглядела нас с Витькой и спросила:

— А тебе самому-то сколько?

— Двадцать четыре, — тяжёлый вздох сопроводил это признание, — Предупреждали ведь, что от ранней половой жизни ничего хорошего родиться не может.

Тётка с минуту сидела, хлопая глазами и раздувая ноздри, потом подхватила сумку и пересела в другой конец вагона. На её место тут же плюхнулся мужичок, который сходу стал излагать Витьке свои взгляды на зимнюю рыбалку, а я, подняв воротник, привалился к вагонной стенке и стал медленно таять в горячем тулупе.

Из состояния нирваны меня выдернул грубый Витькин тычок:

— Просыпайся, соня, на следующей выходить.

Он бесцеремонно стянул с меня тулуп и, ловко скатав его на манер ковра, перевязал своим красным кушаком, сделав зачем-то две петли. Электричка дважды чавкнула дверями и умчалась, а мы и еще с десяток рыбаков остались на заснеженной платформе. Рыбаки неуклюже попрыгали с платформы и, помогая друг другу, взобрались на противоположную.

— Сейчас я увижу неповторимое зрелище, — я радостно потер ладони.

— Не дождёсси! — Витька просунул руки в петли и тулуп прочно улёгся у него на плечах.

Открыв сундучок, он достал четыре деревяшки, которые вдруг превратились в две лыжицы. Неуловимым движением Витька прищелкнул их к сундучку, который стал салазками, и бодро покатил к торцу платформы, от которого до земли было сантиметров двадцать.

— Как у тебя всё продумано, — искренне восхитился я.

— На том стоим, Малыш, — Витька счастливо улыбнулся, — учись, пока я жив!

— Когда-нибудь, Витька, я начну физически вышибать из тебя страсть к «шаблонизмам».

— Вот и спасай вам жизнь после этого, — пробурчал он в ответ и расхохотался.

Перед нами лежало заснеженное поле. На другом его конце синел лес. Яркое солнце, отражаясь от чистейшего снега, резало глаза, и Витька надвинул затемнённые очки.

— А эти-то куда попрыгали? — я кивнул в сторону других рыболовов.

— О, эти бедолаги сейчас влезут в автобус, из которого вывалятся через двенадцать арбатов и, протопав ещё пол-арбата, усядутся на головы друг другу и начнут воровать друг у дружки окуньков. — Витька снова залился счастливым детским смехом.

Расстояния Витька измерял в арбатах. Он где-то вычитал, что длина Арбата ровно километр и с тех пор применял только эту единицу измерения расстояний. В этом был большой резон: «Согласись, — говорил он, — что съездить за сто двадцать арбатов гораздо проще и ближе, чем за сто двадцать километров».

Мы весело топали через поле, саночки бежали за Витькой хорошо выдрессированной собачкой, мои лыжи легко катили по сухому снегу, жизнь была прекрасна, и я уже раз десять известил округу о своей принадлежности к стаду глупых самовлюблённых ишаков.

Поле закончилось и упёрлось в еловый лес. Откуда-то сбоку вынырнула нечищеная дорога, по которой стелился одинокий автомобильный след.

— А вот и Анатолий проехал, — радостно сообщил Витька.

След представлял собой две необыкновенно широкие колеи, в одну из которых поместились саночки, а в другую мои лыжи.

— Представляешь, — восторженно тарахтел Витька, — у него не только всё собрано из разных машин, так ещё задние колёса стоят шире передних, оттого и колея такая. Его года два на каждом посту ГАИ останавливали — всё не верили, что такое можно было официально зарегистрировать. А Анатолий смог. — Витька задумался и добавил — Он вообще, мне кажется, многое может.

— Далеко нам?