Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

• Название: Квадратное колесо Фортуны
• Автор: Андрей Глухов
• Жанр: Современная проза

Как бы ни были лестны отзывы критиков на какое-либо произведение, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.

История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.

А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль-ноль трижды прокричал петух.

---

Лев Михайлович замолчал и задумался. В блиндаже стало тихо, и только прерывистое дыхание Кузьмича нарушало эту тишину.

— И что же, вы прямо в Москву попали? — не выдержал Витька.

— Нет, Москву я перепрыгнул километров на восемьдесят и приземлился в Орехово-Зуевских лесах в зенитно-ракетном полку.

Лев Михайлович снова замолчал, вспоминая что-то своё. Внезапно глаза его увлажнились, и он заговорил срывающимся слезливым голосом:

— Вам, молодёжь, этого не понять, но когда я вышел из бани в двух парах нового белья, в новеньких х/б, сапогах и шинели, с новой ушанкой на голове, держа в руках новенький бушлат, я был просто счастлив. Понимаете, за всю мою девятнадцатилетнюю жизнь такого роскошного гардероба у меня не было. Вы вообще многого не понимаете! — И рыжий окинул нас злобно презрительным взглядом. — После бани нас повели в столовую, и я впервые в жизни наелся до отвала. Никогда не забуду этот свой первый армейский обед: давали макароны по-флотски. Я впервые ел макароны, и они мне так понравились, что я их до сих пор обожаю!

Лев Михайлович смахнул покатившуюся слезинку и глотнул водки.

— Всё это лирика, молодые люди, но суть в другом: мне надо было строить свою судьбу, и я её выстроил. На следующий день нас, новобранцев, согнали в клуб. На сцене всё командование за столом с красной скатертью, ну, вы сами представляете. Выступают, правильные слова произносят, стращают, что-то обещают, от чего-то предостерегают…

Всё это неважно. Дошла очередь до начальника штаба, а он, между прочим, говорит:

— Нам нужны грамотные специалисты, а практически у каждого из вас есть гражданская специальность, поэтому сообщите о ней своему командиру отделения, а мы потом определим, где вас лучше использовать.

Вот, думаю, сейчас всё и решится. Пошли отцы командиры через зал к выходу, а я подскакиваю к начальнику штаба:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

Он на меня как зыркнет, прямо в порошок стереть готов:

— Что, боец, не успел начать служить, а уже жаловаться бежишь?

— Никак нет, — говорю, — вопрос задать разрешите?

Вижу, смягчился чуток:

— Задавай, но чтоб через голову непосредственного начальника больше не обращаться!

— Виноват, — говорю, — исправлюсь. У меня вопрос такой: я на гражданке делопроизводителем в военкомате работал и печатаю десятью пальцами с листа и с голоса. Мне что, командиру отделения сказать про гражданскую специальность?

Смотрю, у майора глазки засверкали:

— А ну, пойдем со мной, — говорит.

Привёл меня в штаб, посадил за машинку, бросил мне газету:

— Время — минута. Начали!

Тут уж я выложился сполна — 132 знака за минуту выдал без единой ошибки. Он газету схватил и давай читать, а я снова застрочил на своём пулемёте. Взял он мой военный билет, брови нахмурил:

— Сам заполнял?

— Никак нет, — говорю, — я тогда ещё в школе учился.

Он мне ручку суёт: пиши, мол. Я и написал каллиграфическим почерком: «Заявление. Прошу зачислить меня на должность писаря штаба». Майор рассмеялся и кричит посыльному:

— Писаря ко мне!

Пришел солдатик и говорит ему майор:

— Вот, Зеленцов, как подготовишь из него замену, так домой. Экзамен у него лично принимать буду. Свободны.

Вышли мы, оба сияем, а он мне:

— Неделя тебе, салажонок, максимум. Подведёшь, такую тебе жизнь устрою, что пожалеешь, что родился.

Привёл он меня в казарму, вызвал старшину и «отделённого»:

— Салагу не трогать, в наряды не назначать, будить в полшестого, на отбой не ждать.

Два дня приходил он за мной в шесть утра и отпускал от себя только к двенадцати ночи.

Тут я ему говорю, что всё, хорош, веди к майору. Наутро пошли. Зеленцов белее снега, а я чувствую, что полностью готов. Майор Зеленцова отослал, а меня гонять начал. В конце велел на Зеленцова дембельские документы подготовить. Проверил всё до запятой и велел самостоятельно написать приказ о назначении меня писарем штаба с допуском к документам ДСП. Прочитал приказ:

— Это ты в военкомате так наблатыкался?

— Так точно, — говорю.

— Ну, давай, зови Зеленцова.

Так и стал я штабным писарем ещё до принятия Присяги.

Рыжий гордо оглядел каждого из нас. Я одобрительно улыбнулся, Витька поаплодировал, Анатолий показал большой палец.

— Поверите, за всю службу ни в одном наряде не был, ни в одном карауле не отстоял! А уж как я тётке за её хворостину благодарен был, царствие ей…

Лев Михайлович снова пригубил из кружки.

— Где-то в марте-апреле приходит из Политотдела разнарядка: дают квоту на одного солдата и одного младшего командира для приёма в партию. Я к замполиту:

— Товарищ подполковник, хочу в партию, дайте рекомендацию.

А уж он-то счастлив, что не надо бегать да уговаривать.

— Дам, — говорит, — солдат ты справный. Вторую у начштаба возьми.

В мае был я уже кандидатом. Осенью подошел к концу первый год службы, а тут как раз демобилизуется комсомольский секретарь части. Мне партийное поручение — занять эту должность. Занимаю. В клубе за сценой маленькая комнатенка была: музыкальные инструменты, наглядная агитация и прочая мура. Взял я солдатиков, разгребли они всё, покрасили что надо, повесил я табличку «Комитет ВЛКСМ», притащил столик, провёл полевой телефон и поставил кровать. До конца службы так и прожил в номере «люкс».

Рыжий пьяно хохотнул и заговорщицки подмигнул нам:

— Была у нас одна телефонистка вольнонаёмная, лет под тридцать. Длинная, плоская и лицо неприятное, но всё, что бабе иметь положено, у неё было. Стала она ко мне по субботам захаживать. Придет вроде как в кино, а как свет погасят, так пробирается ко мне за экран. Так что и с этим всё в порядке было — с Дунькой Кулаковой ласкаться нужды не было.

Он снова рассмеялся и стало видно, что пьян Лев Михайлович был уже изрядно.

— Должен честно вам сказать, — продолжил он, — что на этом мой план закончился, все намеченные пункты я закрыл, а дальнейшее должна была жизнь подсказать. Она и подсказала. Начался третий год службы, но что дальше делать, я не представлял. Среди новобранцев оказался чудной паренёк — маленький, тощий и к тому же кривобокий. Росту в нём было метра полтора, а весил килограмм тридцать. В раннем детстве попал он под лошадь, но в деревеньке его даже фельдшера не было, да и оккупация… В общем, выжил, и слава богу. Спросил я его, как он умудрился в армию попасть, он мне и рассказал.

Лев Михайлович захлебнулся от смеха и вытер рукавом глаза.

— Вызывает его военком и говорит: «Петрушкин, давай я тебя в армию призову? Есть у меня хорошая команда — в самую Москву тебя отправлю. Служить ты, конечно, не будешь — комиссуют тебя через пару месяцев, а ты Москву увидишь, да и в госпитале хорошем полежишь. Соглашайся, и тебе хорошо, и я план по призыву выполню». Он и согласился. Да только говорит мне по секрету: «Я комиссовываться не хочу, мне здесь нравится: и сыт, и одет, и людей много». Что-то жалко мне его стало. Тут в штабе разговор о нём зашел, а что с ним делать, никто не знает. Комиссовывать — морока, оставлять, так ни на что не годен. «Что думаешь, комсомол?» — спрашивает начштаба. «А отдайте его мне, — говорю, — я вам из него за год писаря подготовлю. И польза от него будет и с комиссией связываться не надо». Петрушкин мне готов руки целовать, а я его дрючу хлеще, чем меня тётка дрючила. Взял в штабе старенькую разбитую машинку, поставил у себя в комнатке за экраном, преподал ему основы и заставлял часов по двенадцать в день стучать. Ему и прут не нужен был — чуть что, припугну комиссией, так он в ноги бухается: «Не гони!» Всё это здорово, но что дальше делать, ума не приложу. Кажется, в феврале это было, разбираю поступившие документы, а там приказ: «Разрешить с этого года лучших солдат и сержантов, имеющих среднее образование, в порядке поощрения демобилизовывать в июле для сдачи вступительных экзаменов в высшие учебные заведения». Вот оно, то, что надо было! Всё сразу на свои места встало. Я этот приказ тогда ещё наизусть выучил. Петрушкина загонял в хвост и в гриву, но к маю он у меня освоил слепой метод и знаков девяносто в минуту выдавал.

Рыжий обвёл нас торжествующим взглядом и мы выразили ответный восторг.

— С документацией было проще, и в конце июня я пошел к начштаба. Был я к тому времени старшим сержантом и в первых числах июля при полном параде прибыл в Москву. За три года я побывал в Москве раз пять, благо близко, и институт, самый захудалый, в который конкурса почти не было, я себе выбрал. Прибыл я на Курский вокзал и отправился прямиком в институт, а там прямёхонько в… Ну, и куда же я по вашему разумению отправился, молодые люди?

На этот раз Лев Михайлович посмотрел на нас с сожалением, явно сомневаясь в наших умственных способностях.

— В приёмную комиссию, естественно, — Витька сделал вид, что не почувствовал подвоха.