Исаак Башевис-Зингер - Сатана в Горае. Повесть о былых временах

• Название: Сатана в Горае. Повесть о былых временах
• Автор: Исаак Башевис-Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7516-0813-2, 978-5-9953-0022-9

Повесть «Сатана в Горае», первое большое произведение Исаака Башевиса Зингера (1904–1991), увидела свет в 1932 году в выходящем в Варшаве литературном журнале «Глобус». В этой повести уже было то, что впоследствии принесло писателю мировую славу и звание Нобелевского лауреата, — глубокое знание человеческой натуры, тонкое чувство стиля, сочно выписанный быт и мистицизм, уходящий корнями в еврейский фольклор.

---

Исаак Башевис Зингер Сатана в Горае Повесть о былых временах

Книга I

Глава 1 РАЗРУШЕНИЕ ГОРАЯ

В тысяча шестисот сорок восьмом году, когда полчища злодея Хмельницкого осадили Замостье, но не смогли взять город, окруженный мощной стеной, казаки устроили резню в Томашове, Билгорае, Краснике, Туробине, Фрамполе и в Горае, крошечном горном местечке. Резали, живьем сдирали с людей кожу, убивали детей, насиловали женщин, а потом вспарывали изнасилованной живот и зашивали туда кошку. Многие бежали в Люблин, многие были крещены или проданы в рабство. Горай, славившийся своими мудрецами и праведниками, совсем опустел. Круглая рыночная площадь заросла травой, синагога, в которой солдаты держали лошадей, была завалена навозом. Большинство домов сгорело. Еще не одну неделю после резни на улицах валялись мертвые тела, и некому было их похоронить. Только одичавшие собаки рвали их на куски, да коршуны и вороны кормились человеческим мясом. Малочисленные поляки, оставшиеся в живых, покинули город. Казалось, Горай уничтожен навсегда. Но прошло несколько лет, и жители стали понемногу возвращаться в родные места. Молодые поседели, как старики, раввины и ученые приходили с нищенскими сумами, одетые в лохмотья. Кто-то сбился с пути, кто-то впал в отчаяние. Но так уж устроен мир, со временем все становится так, как было. Одни за другими открывались заколоченные ставни; кости собрали, свезли на оскверненное кладбище и похоронили в общей могиле; потихоньку, робко отворялись двери лавчонок; ремесленники залатали прохудившиеся крыши, подправили печные трубы, оштукатурили стены, забрызганные кровью и человеческими мозгами. Почистили пересохшие колодцы, достали из них останки убитых. И вот уже торговцы стали ездить по окрестным деревням, привозить рожь, пшеницу, овощи и лен. Крестьяне, большей частью православные, до недавних пор боялись появляться в полном бесов Горае, но теперь стали приезжать на телегах, покупать соль и свечи, ситец на женские платья, ватные камзолы, глиняные горшки и мониста. Горай всегда был оторван от мира, на многие мили вокруг тянулись горы и густые леса. Зимой по дорогам рыскали медведи, волки и кабаны. После резни людей стало меньше, и расплодились дикие звери.

Последними, кто вернулся в Горай, были старый раввин Бинуш Ашкенази и глава общины реб Элузер Бабад, когда-то богатейший человек в городе. Реб Бинуш привез почти всю свою семью. Он снова поселился в своем доме у синагоги и сразу начал следить, чтобы в городе ели кошерное, чтобы женщины вовремя ходили в микву, чтобы опять, как прежде, изучали Тору. Двух дочерей и пять внуков похоронил он в Люблине, где жил до возвращения в Горай, но привычки раввина не изменились. Он вставал до восхода, изучал Талмуд при свете сальной свечи, окунался в холодную воду и встречал рассвет молитвой в синагоге. Реб Бинушу было уже за семьдесят, но лицо у него было гладким, седые волосы не поредели, и все зубы были целы. Когда он, вернувшись, впервые переступил порог синагоги — высокий, широкоплечий, с длинной, округлой, курчавой бородой, в бархатном кафтане до пят, меховая шапка на затылке — все поднялись с мест, бормоча: «Благословен Ты, Господь, воскрешающий мертвых». Ходили слухи, что реб Бинуш погиб в Люблине во время погрома. Кисти на турецком талесе реб Бинуша свисали до щиколоток, на нем были короткие белые штаны, белые чулки и туфли. Большим и указательным пальцами он приподнял лохматую бровь, чтобы лучше видеть, осмотрел закопченные, облезлые стены, пустые книжные полки и громко сказал:

— Все пропало… Видно, такова воля Всесильного, придется нам начинать заново…

Реб Бинуш происходил из старинного рода горайских раввинов. Он написал несколько книг, заседал в суде Ваада четырех земель[1], его считали одним из величайших знатоков Талмуда. Когда-то к нему, в захолустный Горай, ездили брошенные жены, чтобы получить разрешение снова выйти замуж: реб Бинуш знал законы до тонкостей и мог найти способ. Не раз приезжали к нему и посланники из больших городов, просили, чтобы он стал у них раввином, и уезжали, ничего не добившись. Реб Бинуш хотел прожить свои годы там, где раввинами издавна были его предки. Теперь он снова жил в своем доме, который чудом почти не пострадал. Сохранились два дубовых шкафа с книгами и рукописями, старые кресла, обитые желтым атласом, медные светильники, доставшиеся от прадедов. На чердаке слоем в локоть лежали исписанные листы пергамента, и говорили даже, что там спрятан глиняный Голем, когда-то, в трудные времена, спасший евреев Горая.

Реб Элузер Бабад привез с собой только младшую дочь. Старшую, замужнюю, казаки изнасиловали, а потом убили пикой. Жена умерла от чумы, а единственный сын пропал без вести, никто не знал даже, где покоятся его останки. Нижние комнаты в доме реб Элузера были разграблены, и он поселился наверху. Когда-то реб Элузер Бабад славился своим богатством. Даже в будни он носил шелковую одежду. Когда в городе играли свадьбу, невесту приводили к его дому и музыканты играли в его честь. В синагоге кантор не начинал без него молитву, по субботам у него на столе была серебряная посуда. Не раз к нему приезжал в карете помещик и закладывал украшения жены за золотые дукаты. Но теперь реб Элузер Бабад стал не тот. Высокое, худощавое тело ссутулилось, как подтаявшая свеча, острая клинышком бородка поседела, изможденное лицо приобрело красновато-кирпичный оттенок. Острый нос облупился, близко посаженные глаза навыкате будто все время высматривали что-то под ногами. Теперь реб Элузер носил старую шапку из овчины и тряпичный халат, подпоясанный веревкой, а ноги обматывал онучами, как бедняки, а то и нищие. В синагоге он не появлялся, сам делал всю работу по дому, убирал, готовил еду себе и дочери, даже ходил на рынок купить на грош укропу. Когда кто-нибудь пытался подступиться с расспросами, что он поделывает, как ему жилось на чужбине, реб Элузер вздрагивал, будто вспомнив что-то ужасное, съеживался, отводил глаза в сторону и отвечал:

— Да ну… О чем говорить? Что было, то было…

Некоторые говорили, что реб Элузер замаливает какой-то давнишний грех. Благочестивая Тема-Рухл рассказывала, что однажды она поздно вечером проходила мимо его дома и увидела в окне, как реб Элузер тяжело шагает из угла в угол, напевая что-то плачущим голосом. Другие шептались, что реб Элузер Бабад тронулся умом, что он спит в одежде и ночью кладет в головах длинный нож, как роженица. Его дочери Рейхеле уже исполнилось семнадцать. Она прихрамывала на левую ногу и поэтому редко выходила на улицу, больше отсиживалась у себя в комнате. Высокая, бледноватая девушка, очень красивая, с длинными, до колен, черными волосами. Поначалу, как только реб Элузер приехал, к нему стали ходить сваты: не пристало девушке ее лет быть без мужа. Но реб Элузер не отвечал ни «да», ни «нет», и сваты устали понапрасну обивать порог. К тому же быстро узнали, что Рейхеле ведет себя как-то странно. Когда гремел гром, она с воплями забивалась под кровать. Если соседские девушки заходили ее навестить, она, слова не говоря, выталкивала их на улицу. С утра до вечера она сидела в одиночестве, вязала чулки или даже читала на святом языке книжки[2] которые привезла с собой. Иногда она заплетала косы и становилась у окна. И скользил над крышами домов взгляд ее огромных, темных глаз, широко открытых, блестящих, будто она видела что-то такое, чего не видят другие.

Несмотря на ее хромоту, мужчины частенько думали о ней, а женщины шептали друг другу на ухо:

— Сирота, бедняжка, да еще и калека…

— Людей сторонится…

Глава 2 РЕБ БИНУШ И ЕГО ДОМОЧАДЦЫ

В Люблине у реб Бинуша не было ни одной свободной минуты. После резни Хмельницкого тысячи женщин потеряли мужей, и судьи не раз отступали от буквы закона, чтобы позволить им снова выйти замуж. В здании, где реб Бинуш и другие великие раввины вершили суд, все время слышался женский плач. Многие женщины ходили из города в город и в записях погребальных братств искали имена своих мужей. Некоторые не хотели выходить замуж за деверя[3] и приезжали жаловаться, что он требует за освобождение от брака слишком высокую плату. То и дело случалось, что после свадьбы объявлялся первый муж: ему удалось вырваться из татарского плена, или еврейская община Стамбула выкупила его из рабства и переправила в Польшу. Возле здания Ваада крутились сваты, подыскивали пары, выпрашивали задаток, нищие хватали прохожих за полы, полусумасшедшие и сумасшедшие хохотали, плакали, пели. Бездомные валялись во дворе, голодные, покрытые коростой, просили милостыню, выкрикивали непристойности. Что ни день, приезжал посланник какой-нибудь общины и рассказывал о бедствиях, причиненных казаками Хмельницкого и шведскими солдатами. Не раз реб Бинуш просил Бога забрать его на тот свет, уже не было сил все это видеть и слышать. А в Горае была благодать. Никого не надо судить, с вопросами приходят редко. Заработок невелик, но зато свободного времени хватает. В помещении раввинского суда, отделенном от других комнат перегородкой, было тихо и спокойно. Жужжала муха, билась в оконное стекло. Скреблась мышь под полом. Сверчок за печкой то начинал стрекотать, то замолкал, как бы прислушивался к эху и начинал опять, будто плакал о какой-то давней беде, которую никак не забыть. Потолок почернел от копоти, на заплесневелых стенах по ночам вырастали грибы, белые, хрупкие и призрачные, будто из другого мира. На столе валялись листы бумаги и гусиные перья. Реб Бинуш часами сидел, погруженный в размышления, хмурил высокий лоб, иногда отодвигал желтую занавеску и выглядывал в окно, словно кого-то ждал. Хотя больше половины городка спаслось и уже вернулось в родные места, человеческая речь или детская возня редко доносились с улицы. Казалось, люди скрываются, боятся, как бы враг не пришел снова.