Николай Веревочкин - Белая дыра

• Название: Белая дыра
• Автор: Николай Веревочкин
• Издательство: «Дружба Народов» 2007, №6
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007

Что такое «черная дыра» мы более или менее знаем из книг о космосе и из научной фантастики. А — «белая дыра»? Николай Верёвочкин утверждает, что есть и такое явление. Герои романа живут обычной жизнью, но постоянно попадают в необычные ситуации. Прокл Шайкин очень хочет разбогатеть, но его на пути к золоту ожидают сплошные дыры-перевёртыши, местами невероятно мерзкие. Одной семейки, интимно спящей с домашними животными, и отвратительной крысобаки хватит, чтобы представить себе мутантное состояние деревенской глубинки. Но вот Прокл наконец-то попадает из антиутопического «Преддырья» в утопическую «Дыру», где происходит смена героя: появляется Тритон Охломоныч, который решает покончить жизнь самоубийством, но в самый последний момент судьба внезапно дает ему в руки могущество бога. Но как трудно быть богом! Сумеет ли он распорядиться этим даром?

Роман изобилует неожиданными поворотами сюжета. В нем неразрывно связаны реальность и фантастика, юмор и печаль, причем печаль, исключающая уныние.

Через оба произведения Николая Верёвочкина лейтмотивом проходит тема выбора — между разрушением и созиданием, жизнью и смертью, душевной чуткостью и духовной глухотой. Его произведения помогают увидеть в трагическом хаосе происходящего ценности вечные, остановиться среди суеты и попытаться определить смысл своей жизни и свое место во вселенной. Человек может быть беден, неталантлив, неумен, доведен до отчаяния, может совершать ошибки и даже утратить имя. Но человек не может жить без души, и он не должен быть подлым.

Если разрушена душа — нет человека, предупреждает автор.

---

— Давай, Фома Игуанович, рассказывай. Внимательно тебя слушаю.

И поведал косматый лесной человек под печальный вороний хор еще более печальную историю своей жизни.

В лесхозе закрыли семилетку, и учитель пения Фома Игуаныч остался без работы.

Пышнобедрая красавица жена его настаивала на переезде к родителям в Новостаровку, но даже думать об этом Фоме Игуанычу было страшно.

Тоска по родине, словно бешеный пес, набрасывалась на него сразу за околицей у последних плетней родного захолустья, где от покосившегося столба-указателя крутым виражом в глубь леса уходил грейдерок, весь в колдобинах и ухабах. Тоска, вцепившись в штанину крепкими зубами, не отпускала ни на шаг, а стоило этот шаг все-таки сделать — загрызала до смерти. От ее утробного, свирепого рычания сотрясались душа и сердце бедного Игуаныча.

Есть, оказывается, такая болезнь — ностальгия, бич поэтических душ. Слава богу, не заразная. Одни лишь думы о переезде ввергали Фому Игуаныча в такую безысходность, что и жить не хотелось.

— Нет смысла, — говорил он жене виновато, — в Новостаровской очень средней школе уже есть учитель пения. К тому же новостаровские учителя больше года не получают зарплату.

— И есть же, прости Господи, такие ненужные профессии, — удивлялась жена-домохозяйка.

Хотя, справедливости ради, следовало сказать, что к тому времени в Новостаровке никто не получал зарплату.

— Да и дом жалко бросать, — робко приводил новый аргумент против переезда Фома.

— Дом — лес кругом, — с иронией отвечала жена.

Дни напролет Фома Игуанович играл на стареньком аккордеоне печальные мелодии. Другой бы, нормальный, мужик на его месте зверски запил, а, протрезвев, стал думать, как жить дальше. И что-нибудь да придумал бы. Но Фома Игуаныч на беду свою был человеком непьющим. Под испепеляющим, презрительным взглядом жены он играл себе и играл выматывающие душу мотивы и с изумлением думал: оказывается, не только профессия, но и сама его жизнь, вместе с этой прекрасной музыкой, никому не нужны. Внезапное открытие своей ненужности настолько глубоко поразило впечатлительного Игуаныча, что вскоре он и вовсе перестал играть. Просто сидел с аккордеоном на коленях и смотрел, как за окном облетают листья с рябины. Чем он отличается от одного из этих листьев? Вот так же за поколением поколение облетают люди, и так же становятся безымянной общей почвой. Бессмысленность человеческого листопада вводила в грех уныния. И, когда начались нескончаемые осенние дожди, Фома Игуаныч впал в глубокую депрессию.

Нет ничего тоскливее, безысходнее нудных ночных дождей глубокой осени в лесной деревушке, отрезанной от электричества и всей цивилизации, с размытой до полной непроезжести дорогой. Особенно для человека, лишенного к тому же женского тепла. Вот уже год, как жена не пускала Фому Игуаныча спать с собой.

Дом безработного учителя пения стоял напротив семилетней школы. Заброшенное здание, где еще недавно звенели детские голоса, где был сосредоточен весь смысл жизни, стремительно ветшало и на глазах рушилось. Особенно этот процесс усилился после того, как со школы содрали шифер. Рушился уютный, маленький мир, который так любил Фома Игуаныч. Высокие сосны, высаженные когда-то на субботнике вокруг школы, почернели от дождей, а многие вдруг засохли. На голые, терзаемые пронзительным ветром березы холодно было смотреть. Ветры дули со стороны кладбища и пахли близким снегом. Школьная ограда завалилась, и большая ее часть лежала в луже. По ней, как по тротуару, ходили угрюмые жители лесхоза, одетые в мрачные рабочие одежды.

Однажды Фома Игуаныч с печалью в сердце заглянул в учительскую. Потолок — серое небо — наискосок пересекала последняя, запоздавшая с отлетом стая диких гусей. Сквозь разбитые окна, повинуясь ветру, влетали и вылетали последние листья. Отсыревшая штукатурка отвалилась от стены, качнув покореженный сыростью портрет Менделеева. Портрет висел вниз головой, а на лбу великого химика было написано нехорошее слово. Фома Игуаныч снял портрет, попытался стереть ругательство, но тщетно. Он долго смотрел на освободившийся гвоздь, испытывая большой соблазн тут же на нем и повеситься.

После этой прогулки он боялся не только заходить в разрушенную школу, но и вообще выходить из дому. Все чаще мысли о самоубийстве как о самоспасении навещали его. Он смотрел в палисадник и представлял себя повесившимся на гибком стволе молодой березки, согнувшейся под его тяжестью дугой. Ветер дует и его труп раскачивается равномерно, как маятник Фуко. Отрешенный взгляд задерживался на колодце, и ему хотелось повеситься на его цепи. Холодное железо туго впечаталось в шею. Улетающим журавлем скрипит ворот, звенья пощелкивают — это тетя Поля вытягивает его труп, как полное ведро, из сырой штольни, боясь расплескать. На что бы он ни глядел и о чем бы ни думал, вещи рассматривались с точки зрения удобств сведения счетов с жизнью. И мир представлялся ему палачом, с нетерпением ждущим часа казни.

— Я грибной суп сварила, — сердито приглашала к столу молодая, но угрюмая по причине бездетности и безденежья жена. — Есть будешь?

— Не имею такой вредной привычки, — тихо отказывался Фома Игуаныч.

— Ну и хрен с тобой, — по-мужски грубо отвечала она.

Фома Игуаныч смотрел на старенький халат, облезлую шаль, на которой любил спать кот Шныра, о чем свидетельствовали клочья рыжей шерсти, расплывшийся, тяжелый, как наковальня, зад, согбенную спину, раннюю седину, и ему до слез было жаль жену. Он с раскаяньем убийцы вспоминал, какой она была всего десять лет назад. Впервые он увидел ее на смотре художественной самодеятельности во всем очаровании застенчивой юности. Белоснежная рубашка, юбочка обтягивала бедра и звенела, как колокольчик, восторгом и надеждой на неизбежное счастье светились глаза. А как она пела, как пела… Воспоминания о счастливом прошлом с новой силой затягивали его в воронку тоски, усиленной виной, которую невозможно исправить. Зачем, зачем он испортил ей жизнь?

В гробовой тишине холодного дома жена громко ела суп прямо из кастрюли. Была она толста от скудной, неправильной пищи, неряшлива и красива. Сейчас он любил ее даже больше, чем в юности.

— Ты бы сходил в контору, — хмуро советовала она, не переставая есть.

По имени она давно его не называла.

— Зачем?

— Может быть, лесником возьмут.

— Лесники тоже зарплату не получают.

— Зачем леснику зарплата? — сердито изумлялась его тупости супруга и отворачивалась со словами: — Глаза бы мои на тебя не смотрели, недотепа.

Фома виновато отмалчивался.

— Так сходишь, нет? Сколько можно бревном лежать.

— Нет смысла, вакансий нет, — отвечал он тихо, опустив голову.

— Сегодня нет, а завтра, глядишь, Педрович от водки сгорит — вот тебе и вакансия. Сходи, поговори с Бидонычем.

— Как мне с ним говорить, если я хрюкать не умею?

— Ты посмотри на него — хрюкать он не умеет! Гордый какой, — выходила из себя жена и, наговорив много обидных, но справедливых слов, садилась к окну плакать и смотреть сквозь слезы на бесконечное однообразие холодного осеннего дождя, на островок колодца в луже, к которому вброд шла соседка в худых сапогах, на сырые развалины школы, в черном оконном проеме которой сидела, нахохлившись, ворона.

Она плакала, сморкаясь в шаль, каждый день после обеда до ужина, пока не выпал первый снег. А как только грязь схватило морозцем, со словами: «Слава богу, что не дал нам детей, прости меня, Господи, грешную», — собралась и ушла в родную Новостаровку, прихватив кота Шныру.

И правильно, конечно, сделала.

Фома давно уже не брился, не чистил зубы, а с уходом жены и вовсе перестал умываться. Он даже не вставал с кровати. Лежал совершенно без движения в старом, застиранном спортивном костюме с пузырями на локтях и коленях. Лежал и смотрел в потолок, лишь изредка моргая.

На третий день после ухода жены к нему зашла дальняя родственница, сердобольная тетя Поля. Всплакнув над ним, как над покойником, старушка жалостливо молвила:

— Ты бы встал, Фомушка, в баньке бы помылся. Баньку я протопила.

— Какой смысл? — спросил Фома, сосредоточенно глядя в потолок.

— Да какой же смысл? — растерялась старушка. — Грязью ты зарос — смотреть тошно. Вот и весь смысл. Что люди-то скажут?

Что скажут о нем люди, Фому давно уже не волновало, поэтому он ничего не ответил сердобольной старушке.

Более того, с этого дня он вообще перестал говорить.

Зайдет кто из неждановцев и спросит, оглядев хозяйским глазом чужой дом: «Я на время возьму швейную машинку попользоваться? Все равно без дела стоит». А Фома лупит зенки в потолок и даже глазом не покосится. Сосед так и уйдет с вещью, не дождавшись ответа.

Тетя Поля забегала к нему дважды в день — утром и вечером. Печь протопит, поставит на стул перед кроватью кружку воды да ломоть хлеба и убежит хлопотать по делам. У нее свой дом на плечах. Придет иной раз, а хлеб и не надкушен.