Тимур Пулатов - Плавающая Евразия

• Название: Плавающая Евразия
• Автор: Тимур Пулатов
• Жанр: Мифы. Легенды. Эпос

Причудливое переплетение фантастики и реальности, мифологии и сатиры, истории и современности. Действие романа разворачивается в большом среднеазиатском городе в дни, наполненные драматическим ожидание очередного землетрясения.

---

В неслабеющем ритме Давлятов подбежал к дверям кабинета Лютфи. Тот его ждал, полуразвалившись в кресле, совсем другой, чем вчера. Во время первого своего рассказа Лютфи был угрюмо-сосредоточен, хотя и изредка ироничен. Одет в черный пиджак, сидел прямо на жестком стуле и был весьма убедителен. Сейчас же какой-то опереточный легкий пиджак и эта дурацкая бабочка, которая никак не подходила ни по цвету, ни по фактуре к его лицу, мягкому, чуть одутловатому, с выражением сладострастия. Словом, весьма и весьма. И это не то чтобы смутило Давлятова, скорее насторожило, настраивая на сарказм. Он готов был уже что-то сказать язвительное, но Лютфи повелительным жестом остановил его:

— Не подумайте ничего такого, мой впечатлительный умалише… После беседы с вами я поеду в наш клуб. Там мы разыгрываем спектакль — я в главной роли нефтяного шейха — в честь высокого зарубежного гостя Ибн-Муддафи. «В крови утопленные» — пьеса нашего шахградского автора… Неужели не видели?

Вопрос его лишь на секунду сбил Давлятова с ноты, и он пробормотал:

— Не люблю я театр…

— И музыку не любите? — лукаво прищурился Лютфи и нагнулся, чтобы поправить шнурок на кроссовках, самых дорогих и модных, самых отсутствующих в продаже — фирмы «Карху». Тут его белая накидка сползла с затылка на лицо, и, когда он поправил ее и выпрямился, на Давлятова глянул чернокожий с орлиным носом, с толстыми чувственными губами, знакомый незнакомец, с привычкой светски невоспитанного бедуина — прикладывать палец к влажным губам, прежде чем загнуть край пачки с нефтедолларами. Шейх глянул неодобрительно и исчез, и Лютфи выжидающе повернулся к Давлятову, так и не получив ответ на свой вопрос о музыке.

Давлятов хмыкнул, и мысль его потекла мимо основной темы.

— И что же это вы грешите против эстетики и бытового реализма? — выразился Давлятов. — Какой же это шейх нацепит на себя дурацкую бабочку времен нэпа, да еще и в кроссовках. Клетчатый костюм ваш, простите, времен оных… между оттепелью и заморозками, между муссоном и самумом…

Лютфи ничуть не смутился, наоборот, воспрянул, как всегда, когда разговор касался искусства.

— Все натурально и бытово, — поднял он вверх указательный палец. Даже слишком густо натурально. Образ шейха в моей трактовке выражает движение времени, смену эпох, борьбу за сферу влияния, колебание цен на нефтяном рынке и светотень в коридорах власти…

Давлятов был не рад, что затронул эту тему, ибо обилие информации у Лютфи удручающе подействовало на него. Чтобы сбить его с этой побочной линии разговора, Давлятов мрачно сказал:

— А вас, человека правосудия, не смущает подозрительное занятие вашего братца — тоже Лютфи — в Бюро гуманных услуг? — и заерзал на стуле не то от удовольствия, что каверзу такую сковырнул, не то от беспокойства, что вмешался в недозволенное.

Лютфи поправил бабочку и вдруг сделался надменным, даже чересчур.

— Ах вы письмоносец мой пеший! — воскликнул он. — Все-таки не удержались… решили мне каверзу скипидаром прижечь. А я ведь еще вчера ждал вашего каверзного вопроса… а когда вы ушли, подумал по дороге в клуб — какой бы он ни был, а все-таки не лишен благородных штрихов. Еле заметных под микроскопом штрихов с благородным налетом…

Ощущая в собеседнике внутреннее беспокойство, несмотря на весь его словесный камуфляж, Давлятов решил еще раз нажать, чтобы завладеть инициативой.

— Ну к чему эти литературные художества?! Я ведь вам прямой вопрос задал… Кстати, вчера я встретил его в компании возле моего дома. Я его сразу узнал. Тоже Лютфи… Он нам с покойным Мирабовым предлагал свои услуги — бункер в доме построить, место на кладбище высшего разряда получить, где академиков хоронят… и прочий подпольный сервис…

Хитрая усмешка промелькнула по лицу Лютфи, и он, откинув обе руки на спинку кресла, еле слышно засмеялся:

— Нет, с вами не соскучишься! Как в театре абсурда! Слышали про такой театр?

— Слышал, — резковато ответил Давлятов, чувствуя подвох.

— А я видел! Собственными глазами! Абсурд чистейший! К нам в клуб приезжал один высокого ранга среднеевропеец, премьер… Мы разыграли перед ним и его свитой наш коронный спектакль, про все тех же, в крови утопленных. Он смотрел внимательно через монокль, местами смеялся, местами негодовал, в конце стоя аплодировал… А потом говорит своей свите: «За мной, господа министры, на сцену!» И, не переодеваясь, не гримируясь, без бедуинских накидок и приклеенных орлиных носов, разыграли такое… словом, передовое их авангард-искусство… Примерно в таком духе… «Мой шейх, и они сумели… такую пятиэтажную эквилибристику нагородили, что на какой этаж ни сунься — всюду цены на нефть падают…» — «Понятно, триллион „мерседесов“… А каким путем вы думаете пригнать их к нашим берегам? Ведь мы закупили огромный айсберг пресной воды; его тянут к нам из Антарктиды японцы…» Все в таком духе. Шейх об одном, министр о другом. Правда, в пьесе абсурда речь не шла о шейхе и айсберге, там был среднеевропейский сюжет, но смысл тот же — в бессмыслице… Так и у вас, мой факир, а вы говорите о деле, которое предлагал мой братец покойному Мирабову. Но вы-то, надеюсь, не были тогда покойным, когда речь шла о респектабельном кладбище?

— Как же я мог быть покойником, когда я все слышал и видел, и слышал из уст вашего живого братца? — нервно дернул плечами Давлятов.

— Тогда кто же покойный? — в упор глянул на него Лютфи.

— Мирабов…

Лютфи с укором посмотрел на собеседника и покачал головой:

— Вы ведь понимаете: все, о чем мы здесь говорим, записывается на ленту. — И Лютфи протянул руку к столику, куда был вставлен невидимый аппарат, и нажал на кнопку. Послышался свист и бормотание, затем внятный текст: «…Он нам с покойным Мирабовым предлагал свои услуги — бункер в доме построить, место на кладбище высшего разряда получить, где академиков хоронят… и прочий подпольный сервис…»; «Нет, с вами не соскучишься! Как в театре абсурда!» Лютфи остановил магнитофон и сказал бледному, растерянному Давлятову: — Если вы кого-то еще будете убеждать, что живой предлагал мертвому место на кладбище… вас запрячут в сумасшедший дом или в лучшем случае дадут три года в лагере строгого режима за клевету…

Давлятов смахнул с лица пот и вымученно улыбнулся:

— Ну ладно… Зачем вы так? Мы ведь просто беседуем… как в театре… Лютфи тоже сразу же подстроился, словно ждал этого момента, и сказал деловито:

— Тогда продолжим то, ради чего мы с вами встретились, — рассказ о странных отношениях двух отцов — вашего отца и отца вашей подружки Шахло и ее брата…

— Слушаю! — подался телом вперед Давлятов.

Лютфи уютно закинул ногу за ногу и с ленцой в голосе пояснил:

— Я бы, конечно, мог дальше не идти, когда мне стала ясна роль Мелиса в истории с убитым, ваша роль и роль вашей подружки Шахло. Этого вполне достаточно, чтобы назвать мое расследование первоклассным. И закрыть дело… как это и случилось. Но я не был бы Лютфи, играющий все главные мужские роли в нашем самодеятельном театре, если бы не интересовался любой историей в ее совокупности и многосложности. Имя Байбутаева вам знакомо? — задал неожиданно вопрос Лютфи.

Давлятов ухмыльнулся, как бы укоряя следователя за очередной подвох с вопросом.

— Можно подумать, что вы не знаете всех, кого я знаю… Знаете вы прекрасно и фемудянского Бабасоля, который все время ходит с Байбутаевым неразлучно… У вас, должно быть, и отдельная папочка заведена на сей счет — фото моего фигурного дома. Байбутаев со своим чудо-аппаратом, анализом желчного сока академика Бабасоля… Странная у них дружба, странная! Никак не пойму, что влечет к Байбутаеву солидного, респектабельного академика? Какой расчет? Какая польза? — вдруг сделался словоохотливым Давлятов.

— У них действительно свой расчет, — досадливо поморщился Лютфи, — но об этом после… Я хочу сказать другое — честь открытия под вашим домом бабасольной тектонической бомбы принадлежит вовсе не Байбутаеву. Еще раньше ее обнаружил Абду-Салимов — дрянной режиссеришка Шахградской киностудии, склочный человек, умерший недавно при загадочных обстоятельствах в одной недружественной арабской стране…

— Кто этот мировой зверь… даждаль? — явно заинтересовался Давлятов.

— Ну, не такой он и зверь. Были у него и кое-какие добродетели, у отца вашей подружки Шахло. Был он, к примеру, страстным изобретателем…

Услышав, какими эпитетами наградил Лютфи отца Шахло, Давлятов недовольно вздохнул.

— Зря вы так… делаете скучную физиономию. На вашем месте я бы отметил про себя его страсть, тем более что она сыграла роковую роль в судьбе вашего отца — Ахмета Давлятова… Но сначала, так сказать, о социальной физиономии Абду-Салимова. Живые контуры ее стали вырисовываться в постсталинский период, в переломные годы конца пятидесятых. Тогда все дышало жарким дыханием разоблачительности, и без этого нельзя было начинать свою биографию в искусстве, вернее, подозрительно было не начинать, дабы не удостоиться зловещей клички «сталинист». Абду-Салимов, естественно, тоже начал с так называемой «культовской темы». Тогда среди нас, если помните, всюду мелькали изможденные, пожелтевшие лица возвращенцев с фантастического — кхе-кхе! — архипелага ГУЛАГ. Самое удивительное то, что эти лица, на которых густо лежали черты небытия, и оказывались самыми живыми среди нас, ибо на них останавливали взгляд, приглядывались. Немудрено, что они выглядели самыми фотокиногеничны-ми, и режиссер Абду-Салимов не без труда нашел героя своего первого фильма. И им был, не удивляйтесь, ваш отец Ахмет Давлятов. Да, да, не удивляйтесь, — повторил Лютфи, слегка настороженный тем, как Давлятов весь сжался и побледнел. Но следователь тут же расслабился и нравоучительным тоном продолжал: — Особенность и непохожесть нашего времени в том, что оно как бы провисло и сгущается собственными маслами и жирами без связи с прошлым и без движения к будущему. Историческая память как бы начисто выветрилась. Вернее, кое-что мы помним из прошлого, но бытовое, кулинарное. Например, что были когда-то в продаже венгерские бройлеры в целлофане и индийский чай в бумажных мешочках. Только и всего, что помним. А вот, скажем, что-нибудь экзотическое про членов собственной фамилии — полный провал памяти. Дальше отца мы уже ничего не помним, а ближе внука еще ум не достает… Признавайтесь, вы ведь не знали, что и папаша ваш несколько лет пробыл заключенным в том фантастическом архипелаге…