Валерий Еремеев - Тремориада (сборник)

• Название: Тремориада (сборник)
• Автор: Валерий Еремеев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-905693-6

Валерий Еремеев родился в 1974 году. Мурманчанин. Моряк с 19 лет. В конце 90-х начал писать тексты песен для местных рок-групп. «Тремориада» – первая книга автора. Её жанр, как говорит он сам, «хмельная комедия и посталкогольный кошмар». Первая глава (Тремориада) была написана ещё 1999 году, после предложения солиста рок-группы написать «чего-нибудь про него». Так появился рассказик «Будь проклято это солнце!» Следом были написаны и остальные рассказы, составляющие первую главу книги. Затем «Тремориада» пролежала в столе более десятка лет, пока автор не вернулся к ней, поняв, что это было только началом истории.

Автор благодарит за помощь: Куликова Сергея (Борода); Котуза Александра (Альхин); Татаренко Алексея (Лёлик); Майковского Андрея; Кузнецова Сергея; Алексея Амосова; Лию Литвинову; Ирину Колотуша; Ольгу Дресвянкину (Трулялянская); Татьяну Емельянову. И Ольгу, включавшую Бетховена.

---

Валерий Еремеев Тремориада

ТРЕМОРИАДА

Тремор (лат. tremor – дрожание) – ритмические, колебательные движения конечностей, головы, языка и т. д. при поражении нервной системы; может быть наследственным.

(советский энциклопедический словарь)

Летят перелётные птицы

Ура! Наконец-то весна!

Придурок, пить надо меньше –

Сентябрь, уж осень пришла.

Посвящается моим друзьям.

1 БУДЬ ПРОКЛЯТО ЭТО СОЛНЦЕ!

Будь проклято это солнце! Оно меня ослепит, оно изжарит меня живьем. Хотя, скорее, чем это случится, я упаду. Я буду лететь вниз и кричать, пока передо мною мелькают окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырастет до размеров вселенной, пока кроме него ничего не останется в этом мире.

Черт, даже не знаю, зачем мне понадобилось карабкаться вверх по стене этого дома. Кажется, я лезу уже целую вечность, и целую вечность светит… нет, слепит и жарит это долбаное солнце. Из-за него не видно крыши, перед глазами лишь кусок стены, усеянный мелкими камушками, за которые, срывая ногти, цепляюсь пальцами рук и ног. Такие стены бывают у девятиэтажек, но мне кажется, что я карабкаюсь намного дольше. Посмотреть вниз? Нет! Уж лучше ослепнуть от этих раскалённых добела лучей, лучше вообще больше ничего и никогда не видеть, чем хоть мельком сейчас взглянуть себе под ноги.

От холодного пота рубаха липнет к спине… Холодного! Чёрт, да я ведь жарюсь живьём! Во рту пересохло, язык наждачной бумагой царапает нёбо, губы потрескались и кровоточат. Господи! Вразуми идиота: откуда холодный пот? Разве мясо в духовке покрывается холодным потом?

Надо ползти, хоть по чуть-чуть, но вверх. Только не стоять (скорее – не висеть) на месте. Но как страшно оторвать от стены руку или ногу! Я словно прирос к ней и в тоже время чувствую, что в любой миг могу сорваться и полететь вниз, к раскрывающему навстречу мне свои асфальтированные объятия тротуару. С чего это я вообще возомнил себя человеком-пауком? У пауков должны быть лапки, а не ноги; и, коль не имеешь лапок – изволь ходить по земле. По стенам пусть ползают те, у кого лапки.

Так, всё, меня определённо нужно спасать. Кому станет лучше, если я разобьюсь? Детишкам, играющим в Чужого против Хищника? А что: взаправдашний труп, да ещё мозги по асфальту. Это как раз то, что нужно, чего так не хватает: никакой бутафории – реальная кровища, можно даже потрогать… можно даже попробовать! Да, детишки только обрадуются моей смерти. Кто ещё? Старушки, сидящие на лавочке у подъезда. Недаром говорят: что стар – что мал. Ну, что им, мало того, что я забрался на эту стену? Они же и так теперь об этом смогут говорить с полгода без умолку! Нет, им нужен непременно труп: чтобы история имела остроту, чтоб у неё была особая изюминка. Н у, что за кровожадный народ? То ли дело – я. Разве я рад буду разбиться, да так, чтоб мозги по асфальту? Нет! Я не такой. Разве ж можно назвать такое хеппи-эндом? Никак нельзя. А ведь я так люблю, когда со мной случаются хеппи-энды…

Эх, надо что-то делать. Буду орать.

– Пожар! Пожар! – кричу во всё пересохшее горло.

– Заткнись, придурок! – рявкнул кто – то слева и повыше. От неожиданности вздрагиваю, мокрые от пота пальцы чуть не срываются с мелких камушков.

– Нажрался и орёт. Делать больше нечего?

Поворачиваю голову в сторону злобного и до боли знакомого голоса. В двух метрах от меня из открытого окна торчит чья-то голова. Черты лица не разглядеть: проклятое солнце светит так, что ломит глаза.

– Я просто хочу привлечь внимание пожарных, – оправдываюсь дрожащим голосом. – Видите ли, у меня тут возникло затруднительное положение… Конфуз, так сказать вышел: полез на крышу, да так и застрял здесь. Не могли бы вы вызвать пожарных, чтобы они сняли меня отсюда? – заискивающе смотрю на голову, и в тоже время щурюсь от солнечных лучей: кто же это такой?

– Делать мне больше нечего! – сердито бурчит он. Похоже, ему понравилась эта фраза. И тут мне приходит гениальнейшая, в своей простоте, мысль.

– Тогда давайте – я к вам в окно залезу. Это же лучше, чем карабкаться до самой крыши.

Голова молчит, а, как известно: молчание – знак согласия. С трудом отрываю левую руку от стены и переношу её в сторону. Затем, затаив дыхание, аккуратно передвигаю левую ногу. Уже не чувствую страха. Страх – это ничто по сравнению с обуревающим меня сейчас ужасом. И, как ни странно, виновата в этом появившаяся надежда. Вот оно, спасение – рукой подать; вот он, чёрный квадрат окна в пылающих лучах солнца. Но ведь до него ещё надо добраться! Спасение так близко, но одно неверное движение и… Меня затрясло. Руки и ноги сделались ватными. Упершись лбом в остроугольные камушки на стене, я начал глубоко вдыхать и выдыхать горячий воздух. Главное – успокоиться, быть сосредоточенным и спокойным, спокойным и сосредоточенным…

Наконец удалось совладать с дрожью, пальцы вновь крепко держатся за стену. Так, хорошо. Потихоньку начинаю двигаться. Хоть очень медленно, но всё-таки приближаюсь к окну. Вдох-выдох – передвигаю руку, ногу. Скоро, ещё чуть-чуть… Наконец, хватаюсь пальцами за раскалённый жестяной карниз. Начинаю подтягиваться и поднимаю лицо вверх. Сквозь щёлочки закрытых век пытаюсь рассмотреть своего спасителя. Никак. Вижу только контуры головы, мне они кажутся опять-таки знакомыми. Открываю глаза шире.

– А-а-а! – Их обжигает, я слепну.

– Делать мне больше нечего! – истерично взвизгивает мой спаситель. И окно захлопывается перед самым моим носом.

– Не-е-ет!! – кричу я, что есть силы. – Нет! Открой! Нет! Нет!! – Чувствую, как из незрячих глаз текут слёзы. – Нет, нет… – уже не ору, а всхлипываю я. Наконец, разжимаю пальцы и поворачиваюсь на бок…

НА БОК?! Я же падаю! Рвусь вперёд и ударяюсь лбом о гладкую стену. Пальцы не находят остроугольных камушков. Передо мною – стена, покрытая обоями. Ложусь на спину, в глаза ударяет яркий свет настольной лампы.

– Будь проклято это солнце, – произношу я шёпотом. Голова гудит похмельным набатом. Сажусь на кровати. На мне одета «косуха», ноги накрыты пуховым одеялом. Провожу ладонью по пересохшим губам. Они потрескались, но не кровоточат, как было во сне. Рукой вытираю выступивший на лбу, действительно холодный, пот. Скинув с себя одеяло, потихоньку встаю. Подкатывает тошнота, сдержать её удаётся еле-еле. Как это я завалился спать одетый, даже ботинки не снял? Подхожу к двери, обклеенной старыми, ещё советскими рублями и, толкнув её, прохожу из спальни в зал.

– О-о-о! – вырывается из моей груди стон. Кажется, что стонет душа.

Возле кресла стоит табуретка, заваленная всяким дерьмом. Тут и миска с застывшим пельменным бульоном, и растерзанный до неузнаваемости труп леща, пустая консервная банка из-под неизвестно чего, грязные вилки и ложки, рюмки, искусанные ломтики чёрного хлеба и чёрт знает что ещё. Как это всё на ней уместилось? Хотя, уместилось, конечно же, не всё… На полу валяется перевёрнутая пепельница, сделанная в виде человеческого черепа. Окурки и пепел усеивают палас. Кругом валяются пустые бутылки. Возле телевизора лежит механический будильник. Я подымаю его: стекло отлетело, стрелка, отсчитывающая часы, куда-то пропала.

– Друзья, мать их… – зло процеживаю сквозь стиснутые зубы, вспоминая, как вчера один из них уронил будильник с телевизора. Ставлю часы на место и обхожу поломанный стул.

– А! Сука! – наступив на валявшуюся деревянную ножку и чуть не упав, кричу я. В бешенстве пинаю её, и она, пролетев пару метров, врезается в строй пустых бутылок. Три падают, а одна – пивная – разбивается вдребезги.

Необходимо успокоиться. Главное – не сидеть в полной тишине. Иду к магнитофону, в него со вчерашнего дня вставлена кассета. Нажимаю «воспроизвести», и через мгновение стоваттные динамики взрываются оглушительным рёвом гитар и грохотом ударных. Выкрикивается единственное: «хрен ли!» и… музыка резко обрывается. Комната вновь погружается в тишину, слышны лишь тихие шумы мотающейся, не записанной плёнки. Ошалело смотрю на магнитофон – опять слушали музыку ночью. Ничего не помню… Заранее убавляю громкость и переворачиваю кассету. На этот раз музыка не бьёт по ушам, колонки работают негромко. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, – в нём я отражаюсь по пояс. Ну и рожа… Распущенные, длинные волосы перепутаны и висят безжизненным париком, покрасневшие глаза блестят, лицо опухло.

– Ты кто? – спрашиваю у отражения. Оно в унисон повторяет мои слова и умолкает вместе со мной. – Я – Иннокентий.

Поглядев ещё немного на себя, усмехнувшись, говорю:

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

И иду через коридор в туалет. Кран почему-то ностальгически нависает над тем местом, где год назад была разбита раковина. Скидываю «косуху» на пол и поворачиваю кран в положение «над ванной».

Открываю холодную воду и принимаюсь умываться. Лицо словно азотом обжигает, и это хорошо. Пить! Жадно прильнул губами к крану. Ох, здорово! И… тут же кидаюсь к унитазу. Тошнит… Выворачивает! Я извергаю какую-то дрянь неопределённого цвета. От её вида и вони меня вновь рвёт. Чтоб я ещё пил – да никогда! Умывшись, пошатываясь от накатившей слабости, бреду в комнату. Выключаю магнитофон: захотелось тишины. Вновь подхожу к зеркалу. На этот раз, вроде, выгляжу чуть получше, хотя всё равно хреново. Присматриваюсь внимательнее и… у меня появляется ощущение, будто я смотрю на самого себя. То есть на себя реального, находящегося по ту сторону зеркала, а здесь – лишь моё отражение. От этой мысли голова начинает кружиться. Делаю глубокий вдох… Или это он, там, делает глубокий вдох, а я только повторяю за ним? Мороз по коже, меня начинает трясти. Я резко отворачиваюсь и подхожу к табуретке. В одной из рюмок осталась водка. Дрожащей рукой беру её и выпиваю залпом. Горло обжигает. И что за чушь лезет мне в голову?.. Отражение не может пить настоящую водку! Подымаю с пола довольно-таки приличный окурок, и прикуриваю от зажигалки.