Виктор Конецкий - Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

• Название: Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
• Автор: Виктор Конецкий
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-91181-077-8

Виктор Конецкий — любимый писатель нескольких поколений российских читателей. Он автор романа-странствия в восьми книгах «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ», куда вошла путевая проза «Соленый лед», «Ледовые брызги», «Среди мифов и рифов», а также повести «Завтрашние заботы», «Третий лишний» и многое другое. Конецкий — автор книг «Камни под водой», «Кто смотрит на облака», «Эхо».

Конецкий — соавтор блистательных сценариев к ставшим культовыми кинофильмам, и среди них — «Полосатый рейс», «Путь к причалу», «Тридцать три».

В конце жизни Конецкий задумывал подготовить книгу на основе материалов своего архива, но замысел этот так и не был осуществлен.

Настоящая книга — попытка исполнить волю писателя. Попытка создать его посмертную «ненаписанную автобиографию».

Большая часть книги состоит из ранее не публиковавшихся рассказов, отрывков из дневников Конецкого, а также переписки и литературных заметок разных лет.

Вторая часть книги — это монтаж из отзывов писателей, критиков и читателей на прозу и сам «феномен Конецкого».

В приложении впервые публикуется литературный сценарий кинокомедии «Через звезды к терниям».

---

В. К.: Да, у нас ведь официально цензуры не было…

Б. Н.: Конечно, все это было секретом Полишинеля, поскольку, если возникали какие-то новые требования к автору на уровне последней корректуры, при подписании в печать, и дураку было ясно, откуда исходят эти требования — либо от цензуры, либо от обкома. Одним словом, мне совершенно понятно, как и почему в твоей душе зародилась ненависть к цензуре, стремление с ней бороться. Это проявлялось по-разному. Было письмо, о котором я уже упоминал, по поводу требований Солженицына отменить цензуру. Это был настоящий гражданский поступок, насколько я знаю, не так уж много нашлось тогда писателей, готовых поступить так же…

В. К.: Ты знаешь, когда мне пришло «Письмо съезду» Солженицына (Александр Исаевич, как известно, направил это письмо целому ряду писателей), письмо, как ты помнишь, очень резкое, его и читать-то было страшно, я думаю: ну все, если я его поддерживаю, если я принимаю такое решение, с моим писательством будет покончено. Пошел к матери, даю ей письмо, вот, мать, решай, что будем делать. Мы с ней тогда вдвоем жили. Она письмо просмотрела — старенькая уже была — и говорит: я не понимаю, что ты со мной советуешься? Иди и пиши ответ! Я-то боялся, что если со мной что произойдет, то и ее это саданет — как-никак, а я единственный был кормилец… А она с каким-то даже недоумением — мол, что ты раздумываешь…

Б. Н.: Да, было это письмо. Кстати, я его только что перечитал в твоей новой книге «Эхо», письмо это и сейчас, спустя тридцать с лишним лет, производит впечатление. Но я помню и другое. Я помню, например, твое горячее, эмоциональное выступление в обкоме партии. В те времена, если помнишь, нас после выборов нового правления обычно собирали в обкоме, точнее говоря, партийную группу нового правления, и вот тут перед нами выступал тогдашний первый секретарь обкома — Григорий Васильевич Романов, все обставлялось очень серьезно, очень значительно. И вдруг берет слово писатель Конецкий. И выступает с очень резкой, горячей речью — по тем временам сам тон этой речи уже был необычен. И говорил ты о цензуре, о том, что цензура душит писателей, уродует литературу…

В. К.: Я помню, как мы шли на это заседание с Федором Александровичем Абрамовым, царство ему небесное, и он меня подзаводил немного — ты, мол, такой лихой моряк, мореман и прочее, прочее… Я ему говорю: ты что меня заводишь? Сам-то ты — вокруг да около… Подшучивал я. Ты помнишь, тогда вокруг этого его очерка «Вокруг да около» был скандал…

Б. Н.: Не знаю, возможно, в этом была и заслуга «заводившего» тебя Абрамова, но твое выступление на этом заседании было настолько сильным, что оно до сих пор мне помнится. Правда, его тогда сразу же попытался дезавуировать Холопов…

В. К.: Совершенно точно. Он тут же вскочил с места…

Б. Н.: Да, потому что Романов сказал: «Ка-ак?» — он вроде бы разыграл такое деланое удивление и сказал: «Как? Неужели цензура действительно себе такие вещи позволяет?» И тут вскочил Георгий Константинович Холопов, главный редактор «Звезды», в общем-то он человек неплохой был, и я всегда к нему неплохо относился, но в данном случае он поторопился воскликнуть: «Нет, нет, Григорий Васильевич, у нас нет никаких претензий к цензуре, цензура, наоборот, нам помогает разглядеть наши промахи, предотвратить…»

В. К.: Ведь выступая тогда, я сказал, что цензура таким образом втягивает в свою орбиту главных редакторов, хороших писателей… Вот тогда Холопов и вскочил и сказал: «Мы знать не знаем никакой цензуры…»

Тут я опять хочу несколько отвлечься от диктофонной записи. Дело в том, что этот эпизод — выступление В. Конецкого по поводу цензуры, своего рода этакий демарш перед партийным начальством, — сегодня вспоминают многие, воздавая должное его смелости и бескомпромиссности, но вот о поспешной попытке его дезавуировать, о стремлении некоторых литераторов выглядеть святее Папы Римского, продемонстрировать свою верноподданность, как правило, не упоминает никто. А ведь это весьма показательный момент, я бы сказал, принципиальный. Говоря о негативных явлениях недавнего прошлого, мы часто — и вполне справедливо — клеймим партийные органы, цензуру и т. п., но при этом словно бы забываем, что многое из того, что вызывало и вызывает теперь наше негодование, вершилось руками самих же литераторов.

Б. Н.: Итак, что же происходит дальше? Дальше — спустя двадцать с лишним лет — мы добиваемся отмены цензуры. Мы, по-моему, сами до конца не верили, что это когда-нибудь произойдет. Но вот произошло. Я, конечно, горжусь тем, что это было сделано не без моего участия, потому что и в разработке, и в обсуждении, и в принятии первого нашего Закона о печати, точнее, закона о свободе печати, поскольку в первых его строках говорилось: «Печать свободна. Никакая цензура не допускается», есть доля и моих усилий. Итак, был принят Закон о печати, цензуры не стало, печать свободна, но… К чему в результате пришли? Что получили? Не оказались ли мы, победив, в роли побежденных? Потому что тогда многие из нас по наивности, как мне кажется, рисовали себе такую картину: вот стоит только отменить цензуру, и сразу начнется расцвет свободной, яркой, честной литературы, будут торжествовать те писатели, которые талантливы…

В. К.: Которые пишут правду…

Б. Н.: Да, вот именно. Но оказалось — ничего подобного. Сразу хлынула так называемая массовая агрессивная культура, реклама, причем иной раз уже, глядя на телеэкран, перестаешь понимать, где рекламный клип, а где фильм, все сделано на одном эстетическом уровне, все пропитано одним духом…

В. К.: Поскольку я теперь в основном человек лежачий, телевизор я включаю часто, и телевидение, должен сказать, не только не помогает жить, оно меня глубоко травмирует… Если я органически не приемлю порнографии, если меня голые женские задницы крупным планом на экране раздражают… не привык я… мне даже трудно употреблять матерные слова, а мне все это навязывают…

Б. Н.: Но тебе же скажут: не нравится — выключи. Нажми кнопку, у тебя свобода выбора…

В. К.: Это так, конечно, хотя… Я включаю телевизор, хочу посмотреть хороший фильм, но мне через каждые десять минут вдалбливают в голову какую-то белиберду… эти ощущения у меня умножаются на то, что я-то считаю: все это отражает современную Россию. Пускай в какой-то уродливой форме, но все равно это отражение той действительности, которая нас окружает. Правда, я, как человек, который уже почти не выходит из дому, получаю представление об этой действительности главным образом при помощи газет и телевидения, но все равно этот «сумбур вместо музыки», то есть сумбур вместо литературы, которой сегодня практически не существует, он, вероятно, отражает тот сумбур, который происходит нынче на гигантских просторах от Чукотки до Калининграда. И думаю, если Россия когда-нибудь преодолеет весь этот кошмар, который сейчас творится, вероятно, и литературой отражаться будет нечто более жизнеутверждающее. А сегодня, когда сама окружающая действительность столь безысходна, о чем говорить? Ну, вот мы с тобой рвались к тому, чтобы была отменена цензура, практически ее сейчас нет, ну и что? Для меня сейчас это никакой роли уже не играет, потому что у меня угнетено сознание от кошмара происходящей вокруг жизни. Короче говоря, ты сейчас имеешь дело с зашедшим в духовный тупик человеком.

Б. Н.: Я думаю, это касается не только тебя, это касается многих из нас. Потому что надежды наши, которые пробудились тогда, в конце восьмидесятых…

В. К.: Я помню, я помню все это, я тогда был членом вашей редколлегии и помню, как все это светилось буквально, казалось, что прорвались мы к какому-то свету, года полтора, по-моему, это длилось… Я помню эту эйфорию, эти надежды…

Б. Н.: Меня сегодня, должен признаться, во многом удивляет, а то и отвращает позиция нашей творческой интеллигенции. Хотя сам этот термин мне кажется странным — получается, есть творческая интеллигенция, а есть нетворческая. Ну ладно, раз уже определение принято, будем его придерживаться. И вот сегодня многие представители этой самой творческой интеллигенции из тех, кто находится на виду, в центре внимания и телевидения, и прессы, усиленно поют хвалу богатству, богатым — дескать, чем больше будет у нас богатых, тем богаче будет страна, — сомнительный, на мой взгляд, тезис! — и вроде бы совсем не замечают страданий людей, обездоленных, обнищавших, униженных этой своей нищетой. Отсюда и разного рода так называемые тусовки в элитных клубах, заискивание перед спонсорами, перед властью, бесчисленные презентации и так далее, и так далее. Я не могу понять, как можно на фоне той далеко не счастливой жизни, которая нас окружает, быть столь цинично самодовольными!

В. К.: Ох, как мы с тобой старомодны! Ну, уж наверно, горбатого только могила исправит. Но действительно, Москва этими тусовками отличается особенно. Определенные группы составились и из писателей, которые беспрерывно мелькают в этих клубах, в этих шикарных ресторанах московских, и из актеров — конечно, все это не может не раздражать, диким кажется… Однако я говорю: для меня лично все уже позади, я могу лишь наблюдать, писать сегодня художественную прозу, я считаю, я вообще не имею права, потому что убежден: и мой возраст, и хвори, недуги, то есть мое состояние, оно ведь непонятно каким образом передается читателю… Даже если я попробую написать нечто юмористическое и у меня получится, все равно где-то в подтексте все это негативное, тяжелое проявится. У меня вообще есть такое ощущение, что литература — это не только написанные слова и буквы, там что-то мистическое в литературе есть, и это мистическое передастся тебе, читателю. И ту черноту, тот тупик, который ощущаю я, я незаметно буду распространять на своих читателей. Поэтому в последней моей книге — она ведь не случайно названа «Эхо» — лишь немного моих эссе, в основном же она возникла за счет моих корреспондентов…