Норман Дуглас - Южный ветер

• Название: Южный ветер
• Автор: Норман Дуглас
• Издательство: И.Т.Д. «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93381-147-5

«Южный ветер» (1917) — самая знаменитая книга английского писателя Нормана Дугласа (1868–1952), выдержавшая более двух десятков переизданий у себя на родине и переведенная на многие языки, впервые издается в России. Действие романа происходит на вымышленном острове Непенте, название которого означает лекарство, избавляющее от боли и страданий или «блаженство», однако именно здесь героев ждут непростые испытания…

…У Дугласа настолько оригинальный склад мысли, что, читая «Южный ветер», ты нет-нет да похвалишь автора за точно найденную форму выражения вещей весьма тонких, едва уловимых.

…Ведь на самом деле лишь ничтожнейшая часть того, что мы называем «сутью вещей», попадает на страницы романов, а главное обычно остается «за кадром». Именно в этом я нахожу достоинство «Южного ветра»: в нем схвачено многое из потаенного, невысказанного, и это лишний раз доказывает, в каких жестких тисках литературных условностей находится обычно писатель, а вместе с ним и мы, читатели.

Вирджиния Вулф

Позволю себе расслабиться и немного побрюзжать. Мне семьдесят пять. За свои годы я прочел столько романов, что их хватило бы на все семьсот пятьдесят. Более двадцати лет я, профессор английской литературы Эдинбургского университета, занимался тем, что рецензировал книги — десятки и сотни французских и английских книг. Следующие двадцать лет — уже в начале так называемого нового столетия — ушли на поиски действительно «нового» романа, который было бы не стыдно порекомендовать почитать другу. И вот итог: две книги. Вторая по очередности, но не по значимости принадлежит Норману Дугласу — это его «Южный ветер».

Джордж Сейнтсбери

Я согласен, что ваш шедевр — это «Южный ветер», а самое внушительное произведение — «Старая Калабрия»… В самом деле, не перестаешь поражаться бесконечной игре фантазии, притом, что общее впечатление — донельзя емкое и целостное. Большая редкость, скажу я вам, в наше-то худосочное время встретить эдакие молочные реки. У вас всего через край: энциклопедической учености, юмора, художественности, философской глубины, и что поразительно — понимаешь, что все это — лишь верхушка айсберга…

Литтон Стречи

---

Став человеком, объявленным вне закона, он остановил свой выбор на Непенте, в котором его привлёк отчасти климат, но главным образом рассказы об изумительной рыбе и лангустах, пище, к которой он всегда питал необычайное пристрастие. Ученики следовали за ним поодиночке и стайками. Их алые рубахи скоро примелькались на улицах городка; людьми они были по большей части добродушными и безвредными, и если понаделали кучу долгов в местных лавчонках, то не из врождённой бесчестности, а просто потому, что у них не было денег. По летнему времени они пристрастились купаться в одной маленькой бухточке у основания мыса, на котором стояла вилла госпожи Стейнлин. Последняя поначалу с неодобрением наблюдала, как они резвятся там голышом — чего ещё, говорила она, можно ждать от русских? Потом ей случилось увидеть, как они поедают сырых крабов и прочую живность, и она вдруг сообразила, что они, видимо, голодны. Будучи женщиной чувствительной, бездетной и испытывавшей наибольшее счастье, когда ей приходилось кого-либо кормить и нянчить, она стала посылать им корзины с едой, а иногда и относить эти корзины собственноручно. Они были так бедны, так далеки от дома, так живописны в их красных рубахах и кожаных поясках!

В последние годы госпожа Стейнлин больше уже не выходила замуж, убедившись наконец, после крушения многих надежд, что мужей интересовали лишь её деньги. По праву или без оного, но она желала, чтобы её любили за собственные её достоинства, любили телом и душой, настоятельно подчёркивала она. Подобно тому, как жар Эребуса дремлет под ледяным его покрывалом{90}, под светским лоском госпожи Стейнлин — корочкой, в её случае не такой уж и плотной, — таилась натура, трепещущая от страсти. Госпожа Стейнлин оставалась вечно неудовлетворённой, причиной чему служила её непоправимая романтичность. Вся жизнь, вполне справедливо провозглашала она, есть не что иное, как поиски друга. К сожалению, она предавалась этим поискам с открытыми глазами, так и не усвоив простейшей истины, согласно которой для того, чтобы найти себе друга, нужно закрыть один глаз: а чтобы сохранить его — оба. Она постоянно наделяла мужчин качествами, которыми, как госпожа Стейнлин затем обнаруживала, они не обладали. Со времени завершения брачного периода она без передышки влюблялась, и каждая любовь была ещё более вечной, чем предыдущая.

В этом отношении госпожа Стейнлин представляла собой полную противоположность Герцогини. Последней, хранившей верность своему идеалу, «La Pompadour», было решительно всё равно, сколько мужчин увивается вокруг неё, оказывая ей знаки внимания, — чем больше, тем лучше. Возраст их также её не заботил, пусть будут хоть дряхлыми развалинами, какая разница? С другой стороны, она была довольно придирчива по части стоячих воротничков и иных деталей костюма; наружность и разговоры её свиты, заявляла она, должны быть приемлемыми для любого хорошего общества. Госпожа Стейнлин, со своей стороны, предпочитала иметь в сопровождающих не более одного человека, но непременно молодого, пышущего здоровьем и полного жизни. Что касается прочих мелочей, то она если и отдавала чему-либо предпочтение, так это байроновским воротникам перед стоячими, в остальном мало обращая внимания на то, как одевается её кавалер и какие высказывает мнения. По правде говоря, она предпочитала юношей прямых, дерзких, с экстравагантными взглядами и вообще питающих склонность к непроторённым путям. Двух этих дам уподобляли Любви Небесной и Любви Земной, а также Венере Урании и Венере Пандемос{91} — сравнение, вопиюще несправедливое по отношению к каждой из них.

Во время тех летних купаний госпожа Стейнлин и познакомилась с человеком, ходившим тогда у Учителя в любимых учениках. Звали его Петром — Петром Арсеньевичем Красножабкиным. Он был истинным сыном земли — здоровенным молодым великаном, с завидным варварским пылом предававшимся пьянству, обжорству и прочим радостям жизни. Натура его не содержала в себе ни грана благочестия. Алую рубаху он напялил потому, что хотел побывать на Непенте, а денег, подобно христианам древних времён, не имел. Движимый скитальческим духом, который достаётся в наследство каждому московиту, а также присущей любому разумному человеку потребностью узнать вкус новых земель, новых вин и новых женщин, он открыто объявил себя Белой Коровкой. И очень правильно сделал. Такой поступок привлекал к человеку внимание подпольного комитета ревнителей, а те оплачивали ему путевые расходы, позволяя задаром проехаться на солнечный юг. Попав сюда, он ко всеобщему удивлению быстро завоевал благоволение Учителя. Но теперь между ними встала госпожа Стейнлин. Она отличила Петра, проникнувшись к нему тёплыми чувствами. Он удовлетворял каждому из условий, выдвигаемых ею в отношении возраста, обличия и мнений. К тому же, он всегда был так голоден! Раз или два она пригласила его позавтракать с нею, а затем начала брать у него уроки русского языка.

— Он всего только мальчик, — говорила она.

В разговорах, которые вело с нею это дитя природы, и которые она по мере возможности поддерживала, ей понемногу открылось, насколько ошибочными были её суждения о русском характере. Она начала постигать сокровенный смысл той братской любви, того апостольского духа, который связывал воедино все сословия необъятной Империи, начала уважать простоту русской души, её спокойную, величавую веру. Она пересмотрела свои ограниченные лютеранские взгляды и открыто признала, что была кругом неправа, заявив однажды, будто Белым Коровкам следует «уделять побольше внимания мылу и поменьше спасению души». Магия любви! Она смягчила, и далеко не впервые, её отношение и к человечеству вообще, и в частности, в данном конкретном случае, к членам благочестивой общины; разве все они не братья ей и не сёстры? Она даже связала шесть пар тёплых шерстяных носков и с учтивой запиской отправила их Учителю — записка осталась без ответа, но и носки назад не вернулись. Что же касается Петра, она называла его своим Петриком или, в наиболее несдержанные минуты, Петром Великим. Вскоре он стал приходить на виллу всякий раз, как там садились за стол и оставаться на несколько часов, которые они посвящали борьбе с русскими родовыми окончаниями. Он не скрывал удовольствия, с которым набивал за её счёт свой крепкий молодой желудок; это было самое главное, а всё, получаемое в довесок, он принимал как дар богов. Не будь он таким простаком, он мог бы вытянуть из неё сколько угодно денег. Их роман продолжался уже четыре месяца — срок для таких романов немалый.

Не впервые пришлось госпоже Стейнлин испытать на собственном опыте неудобства, связанные с местонахождением её дома. Это была, как часто указывал дон Франческо, «наиболее неудачно расположенная в стратегическом отношении вилла на всём Непенте». Ах, этот мыс, перешеек или как он там называется, чем он её только привлёк? Какой демон соблазнил её купить эту землю? Как она завидовала другим — Киту, к примеру, который, будь он человеком подобного склада, мог средь белейшего дня принять какого угодно гостя, и тот вошёл бы в обветшалые ворота и вышел из них так, что никто бы ничего не заметил! Она совещалась с самыми дорогостоящими специалистами по земледелию, добиваясь ответа, — как вырастить на этом мысу хоть что-то, способное прикрыть подходы к дому. Безуспешно. Почва была неплодородной до крайности, неподатливый камень; несколько растрёпанных ветром олив ничего не скрывали, а углядеть рубаху Петра не составляло труда ниоткуда — даже с рыночной площади. На Непенте всё быстро становится известным. Её уже начали донимать ехидными вопросами о том, как подвигаются «уроки русского языка». Назревал скандал. Пуще всех ярился синьор Малипиццо. Он ненавидел всю русскую шатию и строил различные планы насчёт того, как изгнать её с острова. Друг Судьи, Консул, целиком разделял его взгляды. Он то и дело повторял, что надо что-то делать.

Прослышал об их романе и Учитель, даром что жил он затворником. Он опечалился, но не чрезмерно, выбор учеников у него был богатый. Каждый, кто прибывал из Святой Руси, независимо от пола и возраста на несколько часов или дней — как получится — уединялся с Учителем в его обители, дабы пройти посвящение в Закон и проникнуться пониманием значения оного: таков был обычай Нового Иерусалима. Эта система духовного контроля давала Учителю веру в то, что рано или поздно он отыщет преемника. К тому же, отступничество любимого ученика было лишь каплей в океане его печалей. Его терзала тайная мысль о том, что на самом пороге возвращения к былому мирскому процветанию он, поддавшись вдохновению, изрёк это несчастное Второе Откровение касательно теплокровных скотов. Как он не вспомнил о Великих Князьях, о том, какая это богохульственная, скорая на расправу клика? «Вот что бывает, — говорил он, — когда ставишь служение Господу превыше услужения властителям земным». Положение со Вторым Откровением было безвыходным, оно-то и вынуждало его оставаться изгоем на этом острове. Период изгнания никак не кончался, хотя Непенте, в целом, был бы рад никогда больше его не видеть, — в особенности синьор Малипиццо.