Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

• Название: Ты так любишь эти фильмы
• Автор: Фигль-Мигль
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0572-5

В подъезде своего дома убит редактор модного журнала. В школе, где преподаёт известный кинокритик, погибла, упав на лестнице, завуч. Что это, несчастный случай? Есть ли связь между этими событиями? И правда ли, что директор школы — резидент иностранной разведки? И что за странный заказчик появляется у его красавицы жены? Обо всём этом читайте в новом романе Фигля-Мигля, чей роман «Щастье» многими был признан лучшим литературным дебютом 2010 года.

---

Фигль-Мигль Ты так любишь эти фильмы

Корней

Ух, как они орали друг на друга. «Стерва», «чмырь», и «поблядушка», и «недоумок», и «эгоистка», и «где моё пальто, я еду к маме». Я так разволновался, что пошёл на кухню и попил водички. Вода, в отличие от пищи, в нашем доме всегда есть. Полный большой кувшин — поливать цветы — стоит на полу между диваном и холодильником. Проблема в том, что кувшин высокий. Мне приходится залезать на диван и с дивана, изловчившись, пить. Вода есть и в моей миске. Но пить из кувшина солиднее. Принцесса этого не понимает. Ругается. Говорит глупости о некипячёной воде. Глисты будут! Пей кипячёную! Пей кипячёную! Кипячёная противная.

Я залез на диван, попил, устроился поудобнее и стал думать. «Думать, — говорит Принцесса, — полезно». Не замечал.

К маме она, конечно, не поедет. Мы не поедем. Мама у нас — центровая, а мамин молодой муж не выносит собачьей шерсти. Ну, много, скажите, шерсти от гладкошёрстной таксы? Молодой хер обязательно найдёт где-нибудь волосок и понесёт его выкидывать, как флаг в руке. Церемониальным шагом, и чтобы все видели. Если он находит такой волосок у себя в тарелке, Принцесса вскакивает из-за стола, хватает меня под мышку, и мы мчимся прочь. Я думаю, что он кладёт его туда специально. Находит же где-то, гад, из маминой шубы, наверное, выдёргивает. Нет, у мамы мы не нужны.

А где мы нужны? Наш собственный супруг тоже всё чаще пьёт на стороне. Раньше у нас была своя жилплощадь, а теперь — вот эта большая квартира, и мы, а также наш супруг, все трое, вечно путаемся друг у друга под ногами.

Первым делом радикально встал вопрос о спальне. В спальне на бескрайней, как родина, кровати спит наш супруг, а мы спим в кабинете на диване. Даже если бы я был вдвое упитаннее, чем есть, то не занимал бы в постели столько места, как ему кажется. Втрое упитаннее. Вчетверо. Да хоть бы был бульдогом! На этой кровати слону не тесно.

Стоило разместиться по разным комнатам, как в квартире стало не протолкнуться. Если мы возвращались с прогулки и шли мыть лапы, в ванной брился наш супруг. Если наш супруг читал на кухне газету, мы приходили туда слушать радио. Когда Принцесса говорила: «Здесь, в конце концов, не коммунальная квартира», он отвечал: «Вот именно, в коммунальной квартире у меня было бы больше прав, чем у твоей шавки». И как-то, уж не знаю как, разговоры превратились в вопли, шутки — в издёвки, пространства — в тупики, а семейная жизнь всем встала поперёк жопы.

Наш хахаль говорит, что это в порядке вещей: мрачный вид и неряшливая одежда — симптомы семейного счастья. Говорит и скалится, зубы демонстрирует. А зубы все целы, хотя он постоянно нарывается: то он бьёт, то его. Это не кинокритик, это Рэмбо какой-то. Мы с ним и познакомились при мордобое: наш тогда будущий хахаль наводил справедливость в автобусе, в котором мы ехали от мамы после очередной взбучки.

И вот, едва мы вошли, я почуял, что там беспокойно — такой злобой воняло, сильнее обычного, — но орать начали позже, зато сразу с подвыванием. Тётка-кондуктор пыталась их остановить, Принцесса зажимала меня под мышкой и проталкивалась к выходу, пассажиры, не осмелившиеся лаять в полный голос, потихоньку шипели, почему-то и в мой адрес тоже — кого я там мог испачкать, я чистый, блох нет, — и Принцесса тоже прошипела кому-то из шипевших «цыц», и в эту минуту один грязнюка в шапочке сказал кондуктору, что он вообще всех здесь имел, её первую, а дальше так матерно, что я не понял. Я ж не виртуоз.

Тогда высокий парень (он-то молчал и сторонился) ка-а-а-к ему хряснет! Кулаком! В верх живота! Грязнюка одновременно упал и заткнулся, а парень ухмыльнулся так лениво, не стал ничего говорить, не стал даже плечи особо расправлять — а плечи, я сразу заметил, были широкие, и футболка на теле сидела рельефно. И Принцесса посмотрела на него так, как смотрит на новые туфли, когда решила их купить и остаются только формальности типа денег, а туфли уже, можно сказать, на ногах или лежат в нашем шкафу в коробке — а я сижу на примерочном коврике, но уже тоже знаю, что этим английским производством мне при случае наподдадут. Так и хахаль всё понял и вышел из автобуса вместе с нами, хотя, наверное, в тот момент ещё не разобрался, хочет ли этого. Да кто его спрашивал. Мы-то точно не спросили.

И тут хлопает входная дверь, а Принцесса врывается ко мне на кухню и вопит: «Ну и проваливай! Скотина! Нет, Корень, ты посмотри на него! Сироп от кашля вместо крови! Фурацилина раствор! Корней! Я с кем разговариваю?! Хоть моргни, если бессловесный!»

Это твоё счастье, дура, что я бессловесный.

Я — Корней. У меня и в паспорте написано: Корней. Без отчества, хотя я не безродный, и прародители мои были с медалями, что удостоверено. Принцесса иногда зовёт меня Корней Иванович, но это говорится по недомыслию или злобе, потому что наш с Принцессой покойный папа был Алексей, и мы с ней, следовательно, Алексеевна и Алексеевич. А если звать меня по прародителям, то откуда иваны среди родовитых такс? Разве что джон затесался.

Ничего, Корней так Корней. (В просторечии Корень, Кореш.) Вот у нашего завкафедрой ротвейлер — Кулёк. Принцесса спрашивает: «Откуда такое странное имя?» — «Ничего странного. Мы его Кул назвали — понимаешь, be cool, всё такое. А это — уменьшительно-ласкательная форма. И на слух роднее». А ротвейлер сидит тут же, и вид у него, словно мордой в чужое дерьмо окунули.

И вот, когда Принцесса успокоилась (на меня-то какой интерес кричать?) и мы выпили пива и прилегли отдышаться, Принцесса сказала: «Посмотрим». Годы и годы я вертел головой — туда смотрел, сюда смотрел, — но ничего особенного не видел, пока не научился понимать, что смотреть предлагается в будущее. Я этого не умею.

Шизофреник

Я не то чтобы слепой, но не люблю смотреть. Точнее, не люблю видеть. Никогда не знаешь, что именно бросится в глаза (выражение-то какое: «бросится»! так и представляешь прицельно брошенные камень, бутылку, кусок стекла, можно ещё поразмыслить, кто их бросил, откуда, зачем — если, конечно, захочется спрашивать «зачем» и это на тот момент будет иметь какое-либо значение), да, простите, — что именно бросится в глаза, особенно когда не ждёшь ничего хорошего. На прошлой неделе, например, я не остерёгся и увидел раздавленную крысу. Как её так раздавило, просто раскатало по асфальту в платочек, я уже потом, когда подумал (да и вообще, к вопросу о слове «бросится», захочешь ли размышлять, лёжа на носилках «скорой помощи», которая в таких случаях приезжает не сразу, так что придётся сперва полежать на дороге или газоне, не знаю, как оно влияет на размышления, может, даже способствует), простите, когда подумал и сопоставил, то пришёл к выводу, что это именно крыса, не кошка, нет.

Я ведь почти не выхожу: за пенсией, за продуктами. Да, получаю пенсию. Да, по инвалидности. Ещё вопросы? Нет, руки-ноги у меня целы. Не скажу. Скажу, конечно, но не сейчас.

Значит, не люблю смотреть и видеть. (Забыл сказать о телевизоре. Что о нём нужно сказать? Телевизора у меня нет. Это, конечно, тоже информация; сказать: «у меня нет телевизора» — почти так же много, как сказать, какие программы обычно смотришь по телевизору, если он есть, почти так же. Если не больше.)

Я слушаю: во-первых, радио, во-вторых, голоса на улице и ещё кое-что: голоса по телефону. Нет — нет, сам я не разговариваю, и они даже не знают, что, пока они говорят, я там тоже есть. Я знаю один специальный тайный номер, по которому можно выйти в эфир. Когда-то очень, очень давно, у меня тогда ещё не было инвалидности и тех страхов, которые есть сейчас, это так и называлось: «выйти в эфир». Вы звонили по секретному номеру, и отвечал не гудок, а пустота, и в эту пустоту все выкрикивали свои имена, номера телефонов, желания и всё, что кто-либо хотел и успевал о себе крикнуть, и можно было договориться о встрече или созвониться после, уже по обычному номеру, а потом всё это исчезло, и в секретном номере не стало смысла, потому что и эфира не стало.

И только совсем недавно (а ведь прошло столько лет, и мне ни разу не пришло в голову, что это огромное пространство, эфир, никуда не делось, просто не могло деться, потому что если вещи и всё такое исчезают, то есть на их месте теперь ничего нет, то пустота исчезнуть не может, ведь в таком виде — чтобы она могла исчезнуть — её нет с самого начала), да, простите, совсем недавно я придумывал и набирал разные номера и неожиданно услышал пустоту и разговор в пустоте, и я поглядел, какой номер горит у меня на определителе, и стал звонить туда и слушать чужие разговоры, хотя если это и был эфир, то всё равно не тот.

И каждый раз это были другие люди, и иногда я сожалел о ком-то, кто мне понравился, сожалел о голосе, который я больше никогда не услышу и буду помнить всегда, всегда.

Люди запоминают так: вот человек с протезом, человек без зубов, одноглазый, лысый, с бородавкой в углу рта, что-нибудь ещё. По таким же приметам я узнаю голоса: одноглазый голос, голос со вставной челюстью, голоса со шрамами и бородавками. Вам смешно? Есть голоса скрипучие, низкие, высокие (это понятно), но также и жирные, худые, с потными руками, с дурным запахом, некоторые пугали меня так, что я тут же клал трубку. Я не хочу сказать, что они говорили о чём-то страшном: ругались, или замышляли убийство, или что-то требовали, или выясняли, что кто кому должен. Они были страшные сами по себе, особенно некоторые женские, хотя это и нелегко объяснить.