Сергей Максимов - Цепь грифона

• Название: Цепь грифона
• Автор: Сергей Максимов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077881-2

Сергей Максимов – писатель, поэт, режиссер, преподаватель Томского государственного университета. Член Союза писателей России, многократный лауреат фестивалей авторской песни.

История жизни офицера русской императорской армии, одного из генералов нашей Победы, хранителя тайны «золота Колчака».

Честь, верность долгу, преданность и любовь вопреки жестоким обстоятельствам и тяжким испытаниям. Смертельное противостояние «красных» и «белых», страшные годы репрессий, операции советской разведки, фронт и тыл.

Яркие, живые и запоминающиеся характеры, написанные в лучших традициях отечественной литературы.

Судьба страны – в судьбах нескольких героев…

---

И Гриценко и Суровцев были людьми похожими в умении быстро думать и анализировать. Внутреннюю логику приказа они схватили одновременно. Им всё было понятно. Понятно, почему офицеры-поляки, которых было много в старой русской армии, подлежали «строжайшему надзору» даже в лагерях.

Почему 4-я группа вызывала наибольшее недоверие. Именно кадровые обер-офицеры и офицеры из студентов, учителей и духовенства составили командную основу батальонного звена белых армий. Именно это звено было самым слабым в армиях красных. Опять же даже в пятой, не столь контрреволюционной, казалось бы, группе офицеров военного времени особо неблагонадёжными приказывалось считать выходцев из студентов, учителей и духовенства.

Положение Суровцева было не завидным. Как офицер Генштаба он интересовал командование и мог смело начинать делать карьеру в Красной армии. Но как контрразведчик он представлял опасность куда большую, чем полицейские чины. Осведомлённость русской контрразведки в вопросах финансирования антиправительственных партий дореволюционного и революционного времени несла смертельную опасность для укрепляющейся власти большевиков. А если касаться личностей партийных лидеров, то их дореволюционные контакты с иностранными разведками были столь обширны, что до Октябрьского переворота обвинений в предательстве просто невозможно было избежать. Свидетелей тех дореволюционных тайных партийных операций из числа бывших контрразведчиков и полицейских чекисты выявляли с особым рвением.

– Так это о бывших белых речь идёт, – резонно заметил Гриценко.

– Нам неизвестно, чем занимался этот человек два года, – кивнул Зведерис на Суровцева. – Может быть, он был у Деникина, Колчака или Юденича. И без этого приказа мы обязаны генштабистов, контрразведчиков и бывших полицейских конвоировать в столицу.

– А чего ты сразу не сказал, что генштабистов всех надо посылать в Москву?

– Товарищ Ворошилов самовольно нарушил это правило. Я даже не беседовал с ним, – опять кивнул на Суровцева особист.

– Ясно. А за все месяцы боёв прискакать на передовую ты времени не нашёл? – не скрывая презрения, спросил Гриценко. – Комиссары тоже о политических курсах для бывших офицеров только теперь вспомнили…

– Другие у всех были дела, – повышая голос, ответил военный чекист. – И нечего меня за горло брать! – почти крикнул он с прорвавшимся от волнения сильным латышским акцентом.

– Вот и ты не бери! – уже откровенно заорал в ответ Гриценко. – А то будешь лететь, свистеть и радоваться… Всяко-разно судьбу его не тебе решать.

– Посмотрим, – многозначительно сказал чекист.

– Посмотрим, – согласился Гриценко. – А пока мы до товарищей Будённого и Ворошилова сходим.

Они и пошли. Даже верхом ехать не надо было. Коней не стали и отвязывать. Штаб армии находился через дорогу в большой мазаной хате. Вокруг штаба тоже нельзя было не заметить царившего раздражения. То и дело подъезжали посыльные. И пока одни соскакивали с коней, другие, наоборот, взбирались в сёдла и неслись куда-то с приказами и распоряжениями.

– А я вам, как на духу, вот что скажу, – с раздражением говорил Гриценко Будённому, Ворошилову, члену военного совета армии Щаденко и начальнику полевого штаба армии Зотову, – он в первом бою, ещё под Самгородком, самолично поляков порубал столько, сколько иной особист их дохлых в своей жизни не видал.

– Чего-то у нас сегодня комдивы с комбригами с утра косяком прут, – по привычке разглаживая усы, вдруг обратился Будённый к Ворошилову. – Теперь вот и командиры полков потянулись. И все о своих начальниках штабов хлопочут, – говорил он уже Гриценко. – Ты пятый за сегодня…

– Приказ военного совета фронта, – развёл руками Щаденко, – сам Сталин вопрос контролирует.

– Не дрейфь, военспец! Мы с Семёном Михайловичем своих в обиду не даём, – заверил Ворошилов. – Если бы мы всех бывших офицеров чека отдавали, то и без начальника полевого штаба армии остались бы. Правильно я говорю, товарищ Зотов?

Выпускник школы подпрапорщиков и Тифлисского военного училища, награждённый за храбрость четырьмя Георгиями и тремя георгиевскими медалями, бывший хорунжий Степан Андреевич Зотов едва кивнул.

– А на политические курсы ты давай ходи. Чтобы комиссары тебя в лицо знали, – наставлял Климент Ефремович.

– А хромаешь чего? – спросил Будённый.

– Осколком достало. Рана пустячная.

– Докторам показывал? – заинтересованно спросил Ворошилов.

– Рана не стоит того, – попытался уйти от этой темы Суровцев.

– А ты всё же покажи. Покажи докторам. Ежели особый отдел не уймётся, то мы тебе отпуск по ранению оформим. А там, глядишь, другие ветры подуют.

– Если их слушать, мы без артиллерии останемся, – сказал своё слово Щаденко. – А уж авиаторов всех скопом нужно гнать, а то и расстреливать всех поголовно. Там у нас и вовсе офицер на офицере…

Про Будённого и Ворошилова написано и сказано много. Есть полные восхищения поэмы и песни. Есть грязные пасквили, из которых буквально сочится ненависть и бессильная злоба. В какой-то момент критическая масса обвинений стала заливать сама себя. Теперь даже невозможно вспомнить, кто приписал им идиотическое поклонение кавалерии в ущерб современным родам войск. Бросаться с шашкой на танки никогда никого они не призывали. Вот это можно утверждать точно. Остаётся только удивляться, как не обвинили их в пропаганде подобных действий против авиации. Были они, эти два будущих маршала, и карьеристами, и интриганами, и приспособленцами, и исполнителями чужой недоброй воли. Были и злодеями. Как тогда говорили, «по требованию текущего момента». Как многие и многие политики и руководители, были беспринципны. Но идиотами они никогда не были.

Госпиталь располагался в пустом амбаре. Ворота были открыты, а всё пространство внутри заставлено раскладными кроватями и лежанками. Люди лежали и на земле. Тень амбара мало спасала от стоявшей жары. Полное отсутствие даже лёгкого ветерка делало невыносимой смрадную атмосферу госпиталя. Жужжание крупных мух и стоны раненых вырывались из-под крыши даже во двор.

Когда Суровцев в сопровождении санитара проходил мимо какого-то искалеченного и всего перебинтованного человека, того забил страшный кашель, который буквально подбрасывал всё его изуродованное тело. Санитар бросился к раненому и скороговоркой заговорил:

– Да что ж с тобой, сердешным, поделаешь! И набок не положить, и на живот нельзя. И лёгкое всё осколками измахрачено. Терпи. Терпи, браток.

Через минуту раненый перестал кашлять. Жадно хватая зияющим из бинтов ртом воздух, широко раскрыв глаза, он пристально смотрел на Суровцева.

– Помереть ишо день назад должон был. Вся грудь вывернута наружу, – вполголоса сказал санитар, когда они чуть отошли.

Прошли в глубь амбара. Внутри оказалось ещё одно, с мазаными стенами, помещение. Здесь находилась операционная. Ещё что-то вроде смотровой комнаты с кушеткой и кабинет начальника. Он же главный врач и единственный хирург. Всё в одном лице и в одной персоне. Здесь были неширокие, но всё же окна.

– Иван Галактионович, – обратился санитар к невидимому собеседнику, – я к вам товарища командира для осмотру привёл.

Начальником полевого госпиталя оказался престарелый военный доктор, невесть как попавший в Красную армию. Вряд ли по мобилизации. Скорее, по неясному велению беспокойной души. Сухонький, невысокий, весь седой от редких волос на голове до узкой бородки. Золотое пенсне на носу. Старая, выцветшая, с изломанной тульей офицерская фуражка. Китель старинного образца с потёртыми на локтях рукавами. Без ремня. Галифе старенькое, но с отглаженными стрелками. Потёртые пыльные сапоги. Вот и портрет в полный рост. Глядя через увеличительные линзы пенсне, спросил скрипучим голосом:

– Что у вас, голубчик?

– Собственно говоря, – царапина.

– Давайте посмотрим вашу царапину.

Суровцев поочерёдно снял с себя шашку, бинокль, полевую сумку. Расстегнул ремень и вместе с наганом в кобуре и портупеей сложил всё на лавку. Расстегнул поясной ремень и приспустил бриджи и кальсоны. Повернулся раненым бедром к доктору. Развязал самодельную, сползшую ниже раны повязку.

– Так-с. Тут, я понимаю, осколочек расписался, – нагнувшись к бедру Суровцева и опираясь ладонями рук себе в колени, проскрипел доктор. – А где он, осколочек, позвольте узнать?

– Я его сразу же вытащил. Как ни странно, было не очень больно.

– Осколочек какой был?

– С ноготь величиной.

– Прекрасно. Прекрасно. Стойте так, – сказал он.

Бывший лейб-медик открыл склянку коричневого стекла. Взял из стакана на столе палочку с ваткой на кончике. Опустил палочку в склянку, достал её и быстрым движением сделал коричневый круг вокруг раны на бедре.

– Перевязать себя извольте сами, – закрывая лекарство, приказал он. – У меня и руки грязные, да и бинтов чистых нет. Сестрички отдыхают после операций. Им ещё и бинты стирать приходится при нищете нашей. Да вот незадача – и воды сутки уже не имеем. Перевязывайтесь, перевязывайтесь, голубчик. Хотя особо не трудитесь. Место ранения таково, что повязка всё равно сползать будет.