Станислав Рассадин - Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина

• Название: Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина
• Автор: Станислав Рассадин
• Издательство: Книга
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1989
• ISBN: 5-212-00118-8

В книге Ст. Рассадина — долгая, полная драматических событий жизнь. В этой жизни — и мучительное дело по обвинению в убийстве. Семь лет находился A. B. Сухово-Кобылин под следствием и судом, дважды подвергался тюремному заключению — светская молва приписывала ему это преступление. Дело надломило жизнь драматурга, непосредственно отразилось на его творчестве, перелилось в него. Биография писателя как бы сама по себе стала художественным произведением, и Ст. Рассадин это хорошо почувствовал. Перед нами не житейская биография, а жизнь, преобразующаяся в творчество.

Для широкого круга читателей.

---

Вкус, уже сформировавшийся, конечно, остановил разбежавшуюся было руку.

Проходит шесть или семь лет — пушкинских лет! — он уже стал создателем исторической трагедии, по сей день непревзойденной и даже недостаточно понятой, и тем не менее берется за переделку пустоватой французской комедии Бонжура «Муж волокита», где и смысла-то всего-навсего в том, что легкомысленный супруг пренебрегает супругой, та добродетельно борется со склонностью к своему кузену, в результате чего происходит, понятно, раскаяние мужа и торжество жениной добродетели.

Впрочем, и в пустяке может блеснуть оригинальность, тем самым преобразуя его в не совсем пустяк, — увы! Опять вспоминается Грибоедов, и опять не творец «Горя от ума», к той поре уже созданного, но именно тот, который еще настолько был мало отличим от Шаховского с Хмельницким, что вполне мог писать в соавторстве с ними («Замужняя невеста»).

Делался словно бы шаг от «Горя» к «Молодым супругам», грибоедовской комедии 1814 года, также являвшейся переделкой французского оригинала.

Сегодня завернул некстати я домой:
Придется утро все беседовать с женой.
Какие странности! люблю ее по чести,
Меж тем приятнее, когда мы с ней не вместе.
Однако впервые не мною найдено,
Что вскоре надоест одно и все одно.

Это — девятнадцатилетний Грибоедов. А вот уже почти тридцатилетний Пушкин:

Она меня зовет: поеду или нет?
Все слезы, жалобы, упреки… мочи нет —
Откланяюсь, пора — она мне надоела.
К тому ж и без нее мне слишком много дела.
Я нынче отыскал за Каменным мостом
Вдову с племянницей; пойду туда пешком
Под видом будто бы невинного гулянья.
Ах!.. матушка идет… предвижу увещанья…

Обидно неодолимая инерция мешала ему и тогда, когда он брался за материал, лично добытый, неиспробованный, — так было с сюжетом, который он будто бы подарил Гоголю.

Будто бы — потому что первый пушкинский биограф Павел Васильевич Анненков полагал иное:

«Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль «Ревизора» и «Мертвых душ», но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое достояние. Однако ж в кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя»».

Уж там шутил Александр Сергеевич или хоть шутя, а негодовал, но мы-то обязаны возблагодарить судьбу, бросившую сюжет в гоголевские руки… Или не так? Кто, в конце концов, поручится, что и Пушкин, загоревшись свежей идеей, не ушел бы далеко от первоначального плана 1833–1835 годов?

Но поручиться, кажется, можно. Ибо вот он, план:

«Криспин приезжает в губернию на ярмонку. — Его принимают за ambassadeur[21]. Губернатор честный дурак. Губернаторша с ним кокетничает — Криспин сватается за дочь».

Рядом с именем Криспина в автографе — зачеркнутое: «Свиньин». Прямое указание на взаправдашний источник сюжета, на то, как тогдашний издатель тогдашних «Отечественных записок», будучи в Бессарабии, выдал себя за важную столичную персону и зашел в своей игре далеко: начал даже принимать прошения. И замена реального имени на условное — как приговор будущему комедии, как роковое препятствие на пути ее к истинной удаче.

Павел Петрович Свиньин был славен чудовищной лживостью, это так, но, надо думать, не обошлось у него, как у всех, и без иных качеств, которые также могли соучаствовать в странном его самозванстве? Нет! Именно это, одно свойство выносит Пушкин за скобки, им и единственно им толкуя опрометчивые действия Свиньина: ведь Криспин — это амплуа плута-слуги из итальянской и французской комедии.

Вновь — амплуа! Вновь — шаг назад, в привычное…

Плут-ревизор (хорошо, пусть ambassadeur), дурак-городничий (пусть губернатор) — это не Гоголь, это памятный нам Квитка, и чести в таком соседстве для Пушкина мало.

А все-таки, думаю, есть у него комедия, нежданная и превосходная. Точнее, правда, набросок, отрывок, но — мал золотник…

В том и секрет, что — нежданная, непритязательная, не притязающая на роль не то что комедии, но и вообще чего-то художественно самостоятельного, неопубликованная, неотделанная, и в награду за свою нетребовательную непосредственность получившая вдохновенную свободу пушкинских рисунков. Гениальных или, по меньшей мере, рисунков гения, набрасываемых для себя, невзначай, просто так, и именно вдохновенностью отличающихся от рисунков-штудий лицейской поры, которые исполнялись на уроках, по принуждению, и в которых Илличевский или Данзас вполне могли дать ему фору.

Короче говоря, речь об «Альманашнике», о сатирическом фельетоне, ежели понимать последнее слово по-нынешнему.

В нем много шпилек, намеков, яду, — и впрямь, было на что рассердиться.

Вкратце: в декабре 1828 года Дельвиг с Плетневым обратились в Цензурный комитет с просьбой о защите. Они разведали, что А. М. Бестужев-Рюмин, издатель альманаха «Северная звезда», собрался напечатать в нем несколько стихотворений Дельвига и Пушкина, добытых без ведома автора. Дельвиг хлопотал за себя, Плетнев — за Пушкина, бывшего тогда на Кавказе.

Бестужева из цензуры строго предупредили, да он схитрил и все же напечатал семь стихотворений (шесть — пушкинских, одно — Вяземского), подписавши их An: аноним. И ко всему имел бесстыдство благодарить «господина An», якобы самолично приславшего стихи, и мягко укорять его, зачем, дескать, скрыл свое родовое имя.

Вот и все, что вызвало в свет «Альманашника», если не считать традиционной для Пушкина полемики «литературных аристократов», как честили его с друзьями в булгаринской компании, именно с этими «демократами».

Псевдонимы в фельетоне прозрачны: Бестужев обратился в Бесстыдина, его «Северная звезда» — в «Восточную», в Альманашнике узнавали Татищева, который давал Бестужеву деньги. Ничто не оставлено без ухватисто-болезненного щипка: ни безвкусное франтовство бесцеремонного издателя, ни его страсть к вину, — вообще плюхи раздаются направо и налево: Булгарину с его «Выжигиным», безобидному полуграфоману Александру Анфимовичу Орлову и даже Московскому университету.

Однако уже начало не слишком походит на то, что сочинено ради полемики.

— Господи боже мой, вот уже четвертый месяц живу в Петербурге, таскаюсь по всем передним, кланяюсь всем канцелярским начальникам, а до сих пор не могу получить места. Я весь прожился, задолжал, а я ж отставной, того и гляди в яму посодят.

— А по какой части собираешься ты служить?

— По какой части? Господи боже мой! да разве я не русский человек? Я на все гожусь. Разумеется, хотелось бы мне местечка потеплее; но дело до петли доходит, теперь я всякому рад.

— Неужто у тебя нет-таки ни одного благодетеля?

— Благодетеля! Господи боже мой! — да в каждом министерстве у меня по три благодетеля сидят. Все обо мне хлопочут, все обо мне докладывают, а я все-таки без куска хлеба.

Мы, кажется, собрались смеяться? Но покуда словно бы не смешно. Да и над чем смеяться — над бедностью?

Когда Пушкин отделывал «Альманашника», чего, к сожалению, не довел до конца, он вносил поправки, странным и закономерным образом смягчающие его отношение к заглавному персонажу, отнюдь не собираясь смягчаться по отношению к прототипу, — его рукой водила какая-то иная, новая логика.

Например, получив от Бесстыдина совет издавать журнал, Альманашник отвечал: «…я честный человек, и плутовать публично не намерен», — конечно, по злой воле автора проговариваясь и саморазоблачаясь словцом «публично». Но, может быть, именно потому фраза вычеркнута.

Или — Бесстыдин рекомендует ему самому податься в сочинительство.

— Господи боже мой! — с неотвязной своей присказкой отнекивается Альманашник, — в сорок три года начать свое литературное поприще…

— Что ж за беда? — ничуть не смущен Бесстыдин, гарантированный от таких деликатностей своей волевой фамилией, — а Руссо?

— Руссо, вероятно, ни к чему другому не был способен… Он не имел в виду быть винным приставом. Да к тому же он был человек ученый, а я учился в Московском университете.

Вместо «винного пристава» было сперва: «Ему не обещали вице-губернаторства». И согласитесь, есть разница между человеком, вполне согласным плутовать, лишь бы не публично, — за публичное-то плутовство, гляди, поколотят, как Расплюева! — и тем, кто с нужды, «с отчаяния готов и на Альманак». Одно дело — идти в литературу, не получив места вице-губернатора, и совсем другое — отчаявшись выбиться в винные пристава.

Звучит живой голос. Голос реально живущего и реально бедствующего человека. Человека, которого жалко. Вопреки тому, чего хочет сам Пушкин.

Что вопреки, в том сомнения нету: писано это единственно с тем, чтобы уязвить, наказать, отхлестать, и диалогическая форма еще не предполагает намерения непременно представить несколько правд или хотя бы характеров, — будучи древней, в эти годы она имеет особое хождение в журнальной полемике. Ею, полемикой, обычно и довольствуясь.