Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

• Название: Земную жизнь пройдя до половины
• Автор: Любовь Ковшова
• Жанр: Современная проза

Любовь Ковшова определила жанр своей книги как «повествование в 11 частях». Звучит скучновато, но, похоже, более точное определение подобрать трудно. Слишком явно выбивается эта книга из привычного ряда литературных колодок-выкроек. Мемуарно-автобиографическая канва, вроде бы обязанная взять на себя роль заместительницы сюжета, постоянно рвётся. Повествовательные пласты, подобно «возмущенным», пришедшим в движение пластам земной коры, смещаются. Повествователь — обладатель, по определению, ровно-раздумчивой, отстраненно-умудренной интонации — посылает к чёрту все ролевые ограничения и — просто живёт, представляете? Живёт жадно, молодо, бесстрашно, озарённо. Ошибаясь, собирая все острые углы, запинаясь, падая, не сдаваясь. Размышляя, сомневаясь, продираясь сквозь терновые заросли «бесспорных житейских истин».

---

Выдумка там или чистая правда — установить было нельзя. Хоть на правду смахивало. Если, конечно, Горбачев соизволил принять патриарха, а патриарх был настолько наивен, что надеялся уговорить наконец дорвавшегося до власти генсека отказаться от нее. И неужели патриарх мог надеяться, что этому сытому с пятном на лбу было хоть какое дело до своего государства?!

Конечно, никакой отставки не последовало, а вот предреченные Пименом несчастья не прошли мимо.

Впрочем, за своим личным, домашним мало кто сперва заметил это. У кого ремонт, у кого переезд, неприятности на работе, проблемы с детьми в школе, поступление их же в институт или свадьба, огороды, автомобили, юбилеи, болезни, похороны — в общем, обычная жизнь в зеброватых полосках хорошего и плохого. И только нового — это невнятное ожидание чего-то, что ежедневно сулил велеречивый Горбачев. А слова Пимена сперва вызывали смешки, а после и вовсе постепенно забылись.

Но — как ни удивительно! — он оказался прав. Не прошло и года, как одно за одним стали рушиться на страну несчастья в своем страшном и как бы неотвратимом виде.

В следующем апреле рванул Чернобыль. Вслед за ним в августе вблизи Новороссийского порта сухогруз «Петр Васев» протаранил теплоход «Адмирал Нахимов», да так, что через семь минут они оба пошли ко дну. Через год в марте месяце разразился армянский погром в Сумгаите, а в июне на станции Арзамас-I в грузовом поезде, что шел из Дзержинска в Казахстан, грохнули три вагона с промышленной взрывчаткой, которой там находилось 18 тонн. В декабре того же года чудовищное землетрясение сравняло с землей город Спитак. Спустя полгода под Уфой сгорели два встречных пассажирских поезда в результате взрыва газопровода, проложенного рядом с железной дорогой. Дальше на фоне прорванных плотин, падающих самолетов, рушившихся жилых домов, пропадающих в магазинах продуктов и промтоваров, войнами загорелся весь юг страны: Баку, Тбилиси, Фергана, Кишинев, Тирасполь, Душанбе, Цхинвали, Чечня, Нагорный Карабах, которые кто-то из подлых остроумцев назвал горячими точками.

И наконец, как итог шестилетнего правления «меченого», — развал великой и нерушимой страны — Союза Советских Социалистических Республик.

И все это называлось перестройкой.

И все это было потом, а вначале жизнь взбудораженно металась внутри народа, у всяк по-своему.

Нелепо, конечно, но мне упорно думается, что под первичный слабенький признак надвигающегося моя семья попала первой, прямо в конце апреля 85-го года.

Все началось со школы, где старший у нас был выпускником, а младший — первоклашкой, и с роскошного, факсимильного издания «Изборника Святослава 1073 года».

В субботу, как раз в тот безмятежный отрезок ее, когда дети уже отправлены в школу, а дневные заботы еще не навалились, позвонил телефон. Звонок был из школы. Учитель биологии непонятно зачем срочно вызывал моего мужа, уверяя при этом, что с детьми ничего не случилось.

Муж спешно собрался и ушел, а я осталась ломать голову над загадочным звонком. Никаких оснований для него не было. Этот учитель и касательства-то к нам почти не имел. Работал он в школе второй год и вел в выпускном классе всего два урока в неделю. А поскольку наш старший учился по биологии, впрочем, как и по остальным предметам, исключительно на пятерки, то мы и видели биолога только однажды: на первосентябрьской линейке перед школой. Крупный и чрезмерно грузный, с круглой головой, ушедшей в плечи, с бородой по нижней линии подбородка, в усишках и очках, он бросался в глаза своей несуразностью на фоне стройных мальчишеских фигур и изящных девичьих, нарядно оттененных белыми фартуками. Но это и всё впечатление, да еще мысль: «Какой нелепый!», которая скоро ушла. А больше мы с ним за весь школьный год не пересекались. И как я ни ломала голову, но не сумела придумать, что ему могло теперь понадобиться от нас. Оставалось одно — ждать мужа.

Он вернулся часа через полтора, весь мокрый и не то растерянный, не то расстроенный. Я затормошила его прямо в пороге:

— Ну, что? Чего там?

— Да не понял я ни черта, — брызгая в прихожей каплями первого дождя с плаща, сказал муж. — Дегенеративный он, что ли, этот биолог? Уже по внешности — так, а по этому разговору — тем более. — Он стряхнул воду с берета, снял промокшие ботинки. — Пойдем чаю выпьем, зябко как-то.

И уже отогреваясь на кухне, рассказал, что биолог в разговоре, происходящем почему-то в мужском туалете и перемешанном с глупыми анекдотами, предложил ему организовать родителей четверых ребят-выпускников, кандидатов на золотую медаль, среди которых был и наш сын, чтоб эти родители ему, биологу, подарили на память книгу «Изборник Святослава» (она как раз есть в нашем книжном), вложили в нее открыточку со своими подписями, и что, мол, это ребятам не пойдет во вред.

Мы сидели за кухонным столом, тупо глядя друг на друга. История выходила нехорошая, и непонятно было, что с ней делать. Если это был шантаж, на что очень походило, то следовало принимать меры и гнать подонка-биолога из школы. Но вдруг это была простая глупость? Ну, ляпнул дурак невесть что. И тогда мы могли стоптать невинного человека.

— Кстати, — сказал муж, — я зашел в книжный, там «Изборник» этот лежит. Такая фолиантина и стоит двести рублей. Наверно, две его зарплаты.

Нет, все-таки было необходимо точно понять, что означал бредовый разговор в школьном туалете. У нас ответа не находилось.

Следующую неделю муж встречался с друзьями и самыми близкими из знакомых, проверял на них наши предположения. Говорили разное: «Идиот!» и «Вымогает взятку», удивлялись: «Зачем ему этот изборник, он же на древнерусском?!», горячились: «Выкинуть его надо из школы немедленно!» А ответ, как водится, отыскался ненароком.

Первого мая заглянула знакомая учительница рисования по делам, что никак не относились к пресловутому биологу. Но поскольку она работала в той же школе, неизбежно свернули на него.

Собственно, мне были не интересны подробности его жизни: конфликты в школе, панибратство с учениками и те же ученики, таскающие ему бутылки с речной водой, якобы для изучения, однако которые он систематически сдавал в пункт приема стеклотары, медная дощечка на двери квартиры с загадочной гравировкой: «Микробиолог-дервенист». Может, это была ошибка в слове «дарвинист», а может, что-то иное, неизвестное мне.

Но вдруг в ее рассказе мелькнула фраза, вздернувшая меня так, что я чуть не пролила чай мимо чашки.

— А мы с ним ведь недавно про вас говорили.

— С чего это? — делая равнодушный вид, спросила я. — И когда?

— Недели две уж. А с чего — не помню. Что-то он про вашего Димку спрашивал, по-моему.

Больше она почти ничего вспомнить не могла, только свое определение нас как неподкупных, и слова биолога на это: «Все — неподкупные, пока их не касается. А коснется — вся неподкупность слетит, вот увидишь». И что-то про людей, которые подряд — скоты.

Я слушала ее, и, как будто выплывая из тумана, все яснее проявлялась картина произошедшего. Вечно обиженный, ущербный и озлобленный дервенист, наверно, не столько хотел даром получить роскошный фолиант, сколько взять реванш, доказать, в первую очередь себе, что все — скрытые подонки и только прикрывают свою суть высокими словами. И толкнуло его на это не что иное, как случайно уроненное слово «неподкупные».

Прозрачные майские сумерки невесомо ткались за окном, в пойме недалекого Сатиса начинал распеваться ранний соловей, его первые пощелкивания и еще короткие трели были хорошо слышны даже здесь, на девятом этаже. Но не радовало. Все словно омрачалось неожиданным существованием где-то рядом подлого человека.

Не знаю, как другим, а мне всегда удивительно везло на хороших людей.

Это начиналось с отца и мамы, с наших деревенских, миром приглядывающих за детворой, которые при случае, конечно, шлепали нас за безобразия, но и вытаскивали из речки нахлебавшихся воды, а кого из силосной ямы, промывали и мазали йодом царапины и раны и, чтоб подсластить огорчения, угощали куском сахара. Потом везло с учителями, среди которых было много вернувшихся с войны и потому особо любовно относящихся к детям. Потом были замечательные друзья: школьные, институтские, по работе.

Но даже люди, не входящие в этот близкий круг, часто случайные, а порой и неприятные сначала, оседали в памяти чем-то добрым. Так запомнились две старушки: толстенькая и смешливая тетя Катя и угрюмая, тощая тетя Нюша, у которых я квартировала, учась в Гжатской средней школе. Я их не очень-то любила, впрочем, как и они меня. Но именно они спасли меня, когда посреди вьюжной февральской ночи, почти беспамятную и едва переставляющую от боли ноги, с приступом гнойного аппендицита оттащили в больницу.

И таких историй в моей жизни было множество. Или действительно мне везло, или по-настоящему плохих людей было в нашей стране исчезающе мало, и мне до этого не привелось их встречать. Потому трудно было поверить, что бесшеий, с подозрительно скошенным взглядом дервенист ни с того ни с сего возненавидит нас, попытается унизить, доказав, что мы — подонки.