Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

• Название: Земную жизнь пройдя до половины
• Автор: Любовь Ковшова
• Жанр: Современная проза

Любовь Ковшова определила жанр своей книги как «повествование в 11 частях». Звучит скучновато, но, похоже, более точное определение подобрать трудно. Слишком явно выбивается эта книга из привычного ряда литературных колодок-выкроек. Мемуарно-автобиографическая канва, вроде бы обязанная взять на себя роль заместительницы сюжета, постоянно рвётся. Повествовательные пласты, подобно «возмущенным», пришедшим в движение пластам земной коры, смещаются. Повествователь — обладатель, по определению, ровно-раздумчивой, отстраненно-умудренной интонации — посылает к чёрту все ролевые ограничения и — просто живёт, представляете? Живёт жадно, молодо, бесстрашно, озарённо. Ошибаясь, собирая все острые углы, запинаясь, падая, не сдаваясь. Размышляя, сомневаясь, продираясь сквозь терновые заросли «бесспорных житейских истин».

---

Письма Лисы можно назвать иронически-лирическими. Ей безусловно трудней там, чем Толику, и это временами пробивается: «У меня такое чувство, будто я на краю света». Но такое мелькает и проходит, наверно, потому, что с Толиком у них все складывается. Мы судим об этом по ее отдельным фразам: «Толик меня не тиранит, а даже наоборот» или «С Толиком мы умудрились еще ни разу не поссорится, хотя он говорит, что я его скоро в гроб загоню». Значит, все хорошо.

А чаще в письмах — истории их нового, непривычного для Лисы быта:

«Сначала мы потеряли последние 3 рубля перед самой получкой. Потом получили за дневную и вечернюю школу огромную сумму: целых 80 рублей. На радостях за два дня истратили 30 рублей, а потом нам надоела такая роскошная жизнь, мы взяли да и потеряли остальные 50. Как нам это каждый раз удается, понять трудно. Толик пошел на автобазу, выпросил вне очереди аванс и купил мне резиновые сапоги. У нас сейчас весна, и грязи стоят непролазные, по щиколотку самое малое. После чего деньги кончились совсем и занять больше негде.

И тут приходит перевод от вас. Я так и не поняла, как вы ухитрились прислать его именно в такой критический момент и где вы вообще раздобыли денег?!»

Мы с Галкой тоже не понимаем ни того, ни другого. Если и есть объяснение, то оно не материально, что-то из области средневековой мистики. А что? Мы с Галкой больше остальных скучаем по Толику и Лисе, нам их до зарезу не хватает, потому так и происходит.

Ах, какая стоит в том году весна! Как пахнет яблоневым цветом из старого сада под окнами! Как тревожно приближение сессии! И как решительно мы собираемся с Галкой махнуть на Байкал и заодно в Тургай!

И вдруг все обрывается. Мне приходит телеграмма, что умер отец. Я еду домой, а так и не увиденный Тургай остается Лисе и Толику.

VI

Примерно через год мы праздновали их возвращение все в том же кафе «Дружба». Был первый день каникул, когда скинуты зачеты и экзамены и оттого необыкновенно легко на сердце. Оттепель срывала с сосулек быстрые капли, и они отстукивали о наружную жесть подоконников: «Скоро весна! Скоро весна!» Гремели ледышки в водосточных трубах, добавляясь к музыке за стойкой кафе.

Шумно и бестолково, со сдвинутыми к окнам столиками, танцами, перебивочными разговорами:

— В этом году и в следующем едем в Центральную комсомольскую школу. Наши стройотряды лучше баумановских, и не спорь!

— Маринку Ципенкову отчислили, а потом перевели в Рязанский радиотехнический…

— Малов совсем озверел, режет первокурссников на коллоквиуме почем зря…

В этом круговращении отдельным островком остается Лиса. Она сидит в уголке тихая-тихая и смотрит на наше школярство шоколадными глазам как будто издалека, через толщу не то вод, не то лет. Никогда я не знала, что беременные женщины так прекрасны, значительны, незамутнённы жизненной суетой, так отстранены. Все время хочется подойти и потрогать ее, прикоснуться к животу, в котором под сереньким просторным платьем толкается то ручкой, то ножкой новая неведомая жизнь.

Но ошалевший от близкого отцовства Толик никого к Лисе не подпускает. По-моему, она кажется ему чем-то вроде хрустальной вазы, которую мы по нечаянности можем разбить.

— Давайте выпьем за стройотряды! — с размаху бухаясь на стул, заявляет Игорь. Стул под ним трещит, но не разваливается, как можно ожидать.

— Крепкие тут, однако, стулья, — язвит Витька.

— Ну уж нет! — кричит Томка, бывшая одноклассница Лисы. — Выпьем за Лизу Кораблину и Толика Черкасова!

— Она теперь не Кораблина, а Черкасова, — ревниво говорит Толик.

— Ура!!! — дружно вопит все застолье, так что за окном падает и с хрустальным звоном разбивается большая сосулька, отчего прохожие на Кузнецком мосту шарахаются по сторонам.

И все-таки мне грустно.

У Толика и Лисы все ладно, в институте их восстановили с потерей курса, но зато со стипендией, дома у Лисы, где теперь они оба живут, безмятежный мир и ожидание внука.

Но только вот между ними и нами словно полоса отчуждениия. Год в Тургае, похоже, показывает им нас полными несмышленышами, а наши проблемы несерьезно-детскими. Обидно, но в чем-то они правы. Студенчество — еще не жизнь, еще — подготовка к ней.

К концу вечера Лису совсем размаривает. Она бледнеет, короткие черные кудряшки липнут к потному лбу, и Толик бежит к Большому театру ловить такси.

Мы усаживаем Лису, Томку и Толика в такси до их родного Останкина, провожаем девчонок до трех вокзалов и, оказавшись совсем без денег, топаем на свою Каширку пешком через всю Москву.

В общежитие я, Игорь и Витька добираемся под утро. Ребята идут на кухню ставить чайник, а я, как была — в пальто и шапке, — сажусь у них за стол, роняю голову на столешницу и тут же засыпаю.

И снится мне как раз то, о чем говорили по дороге: наше будущее.

Изрытый, развожжанный пустырь вроде на том месте, где был яблоневый сад. Ветер несет желтые сморщенные листья и водяную труху. И мы опять втроем идем откуда-то и куда-то. Но время сдвинулось, давно окончен институт, и мы совсем-совсем другие.

Игорь по виду и повадкам — большой чиновник, громогласный, пузатый, в габардиновом пальто и шляпе. Он не говорит, поучает:

«Посмотри на Витьку, — это он мне. — Он — академик, не последний человек».

Я послушно смотрю на Витьку. На академика он похож мало: тощий, сгорбленный, с палочкой, в толстых очках и обтрепанном костюме.

«А ты?! — продолжает Игорь. — Я всегда знал, что с твоим взбалмошным характером ты плохо кончишь. Сопьешься, например, как и вышло».

Я смотрю на сетку, которая оттягивает мне руку. В ней две бомбы плодовоягодного вина под названием «Солнцедар» и треснутый стакан. Игорь прав, и оттого я начинаю задираться:

«Так чего вы со мной дружите?»

«Мы и с Черкасовыми дружим. Так что?! — гудит Игорь и веско подытоживает: — Дружба — дело святое!»

— Вставай, соня, — трогает меня за плечо Витька. — Чай готов.

Но я не хочу ни чаю, ни разговоров. Мне нужно только в свою комнату, головой под подушку, и чтоб больше никогда не снились такие идиотские сны.

VII

К концу четвертого курса флёр столичной студенческой жизни сильно поблек. Теперь мне был понятен поступок Лисы три года назад. За тупой и бесконечной учебой незаметно пропала великая школьная цель — стать физиком. Изучаемые предметы не складывались в одно, в памяти оседали разрозненные куски. И зачем так, было неясно и раздражало. Разочарование — вот что случилось со мной на четвертом курсе.

Но и бросить постылый институт было нельзя. Весной того года, когда вернулись из Тургая Лиса и Толик, я как-то неожиданно выскочила замуж за однокурсника.

История с замужеством началась скандально. Сперва Игорь с Витькой, которые после зимних каникул переселились в новый корпус, закрыли меня там на ключ, предупредив, что не выпустят, пока эта дурь из меня не выветрится.

И целый день я сидела на подоконнике пятого этажа, поджав коленки, смотрела, как мой будущий муж нервно меряет асфальтовую дорожку перед корпусом, и ни о чем, собственно, не думала. Плыли по небу уже легкие предвесенние облака, мягко светило солнце, впервые настаивался в душе такой тихий, не потревоженный ничем покой.

Потом в институте меня отловила целая делегация (Толик, Лиса, Игорь), загнала на лестницу под чердаком и непреклонным голосом Толика объявила ультиматум, что если я такая дура и мне замуж невтерпеж, то выходить надо в крайнем случае за Витьку. Во-первых, он старше и уже кончает институт, а во-вторых, остается в аспирантуре.

Я ошалело хлопала ресницами и несла в ответ нечто нисколько не умнее речи Толика:

— Но я не могу. Я уже обещала.

Так меня и не уломали. И хорошо, потому что теперь существовал полуторагодовалый светленький малыш, дороже которого ничего не было у меня на всем белом свете. А ради него стоило дотерпеть институт, жить в вечном страхе из-за его болезней, подрабатывать где только придется… Да все можно было ради него. И главное — жизнь снова обрела смысл, и был этот смысл не выдуманный, как с физикой, а самый что ни на есть настоящий, не зависящий ни от чего.

Летом малыш был у моей мамы в деревне, и в сессию после каждого экзамена хоть на денечек я моталась туда. Тем более что от Москвы до нашей деревни всего-то 180 километров по Минскому шоссе. Туда я обычно добиралась автобусом «Москва-Вязьма» часа за три, обратно — попутками, что было заметно быстрей.

Стоял влажный после дождя, распаренный июнь, машины в Москву неслись в фонтанах брызг и ни одна не останавливалась. Куда они так спешили?

Наконец тормознул странный тупорылый гибрид «козла» и «волги».

— До Москвы возьмете? — закричала я в открытое окошко.