Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

• Название: Земную жизнь пройдя до половины
• Автор: Любовь Ковшова
• Жанр: Современная проза

Любовь Ковшова определила жанр своей книги как «повествование в 11 частях». Звучит скучновато, но, похоже, более точное определение подобрать трудно. Слишком явно выбивается эта книга из привычного ряда литературных колодок-выкроек. Мемуарно-автобиографическая канва, вроде бы обязанная взять на себя роль заместительницы сюжета, постоянно рвётся. Повествовательные пласты, подобно «возмущенным», пришедшим в движение пластам земной коры, смещаются. Повествователь — обладатель, по определению, ровно-раздумчивой, отстраненно-умудренной интонации — посылает к чёрту все ролевые ограничения и — просто живёт, представляете? Живёт жадно, молодо, бесстрашно, озарённо. Ошибаясь, собирая все острые углы, запинаясь, падая, не сдаваясь. Размышляя, сомневаясь, продираясь сквозь терновые заросли «бесспорных житейских истин».

---

«Благодаря тому, что немцы нападут на нас коварно, неожиданно, они будут иметь преимущество и в первые месяцы захватят большую территорию. Война будет кровопролитной и долгой.

Мы оставим немцам даже такие центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель и кое-какие другие. Минск мы, очевидно, сдадим; Киев немцы тоже могут захватить, но с непомерно большими трудностями.

О судьбах Ленинграда, Новгорода, Калинина, Смоленска, Брянска, Кривого Рога, Николаева, Одессы — я боюсь рассуждать. Не исключена возможность потерь и этих городов, за исключением Ленинграда. То, что Ленинграда немцам не видать, это я уверен твердо».

И еще, и еще: о падении Одессы, что произойдет позднее, чем захват Киева, о фронте от Ледовитого океана до Черного моря, детально прописанный весь гитлеровский план «Барбаросса», разгром немцев под Москвой, война с Японией, даже покушение на Гитлера — все здесь. Штурм Берлина и, наконец, словно вбивая последний гвоздь, Лева пишет: «В результате, конечно же, победит Советский Союз и фашистская Германия будет разгромлена».

Левин дневник ошеломляет невозможностью самого его существования — этого не может быть! Каким образом семнадцатилетний школьник делал свои выводы? Из чего? У него нет почти никакой информации, нет знаний. Да и те здесь не помогли бы. Огромное количество военных высокообразованных специалистов в штабах Германии и Союза не сумели даже примерно спрогнозировать будущую войну. А Лева сумел. Необъяснимо!

Но больше этого в дневнике поражает контраст между глобальным прогнозом будущего и простыми мальчишескими делами: выпуском стенной газеты, экзаменом по географии, планами поездки в Ленинград. Все вперемешку и почти равноценно для Левы. Писание научно-фантастических романов. Рисунки архитектурных памятников. «Аида», любимая наизусть. Закалка смелости с хождением по карнизу балкона на девятом этаже и драками с переулочной шпаной. И каждый раз перехватывает горло, заново — как открытие, что писал не взрослый, а школьник, можно сказать, совсем еще мальчик.

И, наверно, поэтому, когда начинается так отчетливо виденная им война, удар несоизмерим с Левиными силами. Захлебываясь словами, бегут лихорадочные строчки:

«22 июня 1941 года. Я был поражен совпадением моих мыслей с действительностью. Я уже не старался брать себя в руки, чтобы продолжить возиться с дневником: у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден!

Ведь я только вчера вечером в дневнике писал еще раз о предугадываемой мной войне; ведь я ждал ее день на день, и теперь это случилось.

Эта чудовищная правда, справедливость моих предположений была явно не по мне. Я бы хотел, чтоб лучше б я оказался не прав!»

Лева словно чувствует свою вину за то, что случилось. Мучается. Словно его мысли и слова материализовались, словно они накликали беду. А кто знает, может, доля истины тут и есть, не зря же: «Вначале было слово»…

Левин дневник потрясает. Но, может быть, больше всего самой личностью автора. О нем можно сказать, как сказали однажды об Орлеанской Деве:

«— По-вашему, она может творить чудеса?

— По-моему, она сама вроде чуда».

Зная, что не вернется (а это легко прочитывается в дневнике), близорукий, с плоскостопием, вообще не сильно здоровый Лева пробивается добровольцем на фронт и гибнет. Как же надо было любить свою страну, свою, а не «эту», как говорят теперь, чтобы напряжением душевных сил увидеть ее будущее и сознательно отдать за нее жизнь! Кто из нас на такое способен? Боюсь, что никто.

В одной публикации о Леве Федотове имеется замечательный эпиграф из Марка Аврелия: «Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет!» Наверно, это и есть общее, что связывает всех моих героев и что я ищу в них. И французская крестьянка Жанна д’Арк и русский школьник Лева Федотов стоят здесь рядом, будто и не разделяет их пять веков. Любовь, справедливость, свобода Родины — высшие ценности, и они существуют, что бы там ни вякал обыватель. И, похоже, за верность им дается дар пророчества и другие, не менее грозные дары. (Между прочим, я думаю, они изначально даются всем, но большинство благополучно избавляется от них еще в юности, когда уходят сильные чувства и остаются тепленькие, и незачем делается отягощать себя лишним.)

«Все ее предсказания сбылись в точности», — по протоколам Руанского процесса, что уже неопровержимый факт, писал о Жанне д’Арк Бернард Шоу. Все предсказания Левы Федотова тоже сбылись, кроме единственного:

«Может быть, после победы над фашизмом нам случится еще встретиться с последним врагом — капитализмом Америки и Англии, после чего восторжествует абсолютный коммунизм на всей земле, но эта схватка уже не должна и не может все же быть такой свирепой, как нынешняя наша схватка с фашистской Германией».

Однако рано говорить, что оно не сбылось. Лева нигде ни разу не ошибся. Почему бы ему ошибиться здесь?! Подумайте. Время пока терпит. Подождем. Посмотрим.

Вот, пожалуй, и все, что я хотела сказать. Но кто-нибудь обязательно почувствует себя обманутым и возмутится: «А где, собственно, о салемских ведьмах, как обещалось в заголовке?!»

А здесь, собственно, все только о них. Потому что неважно, в какие времена и в каких странах они живут. Салем просто самый наглядный пример. Маленький городок, уничтоживший всех, кого не смог сломать или свести к серому уровню своего обывателя.

Но и он не одержал окончательной победы. Мэри Брэдбери, осужденная на салемском знаменитом процессе «ведьм», оставила бунтующую свою кровь в потомках. И Рэй Брэдбери так же «ненормален» и неуместен в закормленной Америке наших дней, как его прапрабабка в пуританском и ханжеском Новом Свете. Его обманчиво-нежная проза жестче стали.

«Что представляет собой это большинство и кто в него входит? — спрашивает он себя. — О чем они думают и почему они стали именно такими, и неужели никогда не переменятся, и еще, какого черта меня занесло в это треклятое большинство? Мне не по себе. В чем тут причина — клаустрофобия, боязнь толпы или просто здравый смысл? И может ли кто-то, один человек, быть правым, если весь мир уверен в своей правоте?»

И вывод один — может. Даже не «может», это неточно, а обязательно прав, как всякий человек, идущий своим путем наперекор, наперерез, вопреки толпе. И никакой инквизиции (а она в каждом времени своя) с этим ничего не поделать. Потому что именно на таких людях держится и ими движется наш безумный мир. А без них нет в мире ни смысла, ни надежды.

101-ый километр

Хрустким и солнечным мартовским утром Борька Гагарин, самый обаятельный вор, каких я только встречала, увел в ближнем к Приозёрску колхозе лошадь. Сам ли он ее запрягал или она уже стояла запряженная в разбитые по зимним ледяным дорогам сани-розвальни — неизвестно. Но именно в эти сани Борька сложил все имущество ребят из шестого барака строительного общежития, встал в передок и, белозубо улыбаясь всему окружающему сразу, погнал лошадь в направлении на север. Больше о нем в Приозёрске никогда не слыхали. Вместе с лошадью и санями он словно канул в еще снежных по-северному лесах Карельского перешейка.

Это был совершенно и очевидно бессмысленный поступок. Невозможно понять, что он собирался делать с лошадью, и кому можно было продать драные телогрейки и валенки, ношеные рубахи или брюки, старую форму ремесленного училища, какой-нибудь потертый плащик. Нечего там было больше брать, народ обитал в бараке сильно небогатый: приехавшие по распределению редкие фэзэушники да вчерашние зэки, то есть заключенные, если кто не знает.

В путеводителе середины 60-х годов, о которых здесь речь, подробно говорилось, что Приозёрск расположен в одном из самых красивых мест Ленинградской области — при впадении Вуоксы в Ладожское озеро, что он принадлежит к старейшим городам нашей родины и шесть веков назад назывался Корелой, а потом, захваченный Швецией, был переименован в Кексгольм. На фотографиях доказательством старины смотрелись щербатые камни крепости, бойницы, шатровая крыша, ворота с приколоченными намертво — чтоб знали! — трофейными латами побитых шведов. О современном Приозёрске скромно сообщалось, что его целлюлозный завод производит ежегодно целлюлозы столько, что штапелем из нее можно обернуть Землю по экватору 15 раз (было, правда, непонятно, зачем это делать), что в Приозёрске добывается гранит и выпускается 18 сортов лимонада, есть мебельная фабрика, молокозавод, больничный городок, речной вокзал, Дом культуры, народный краеведческий музей и крупнейшая на перешейке туристская база.

Но нигде ни единым словом не было обмолвлено, что Приозёрск ко всему является местом, куда Ленинград отправляет своих незаконопослушных граждан, тем самым местом, что в просторечье зовется 101-ым километром. Граждане, однако, от перемены адреса проживания почему-то лучше не становились, работали на стройке из рук вон, тащили всё, что плохо лежит, нецензурно выражались, пили, затевали драки и иногда резали друг друга до смерти, за что опять садились на те или иные сроки. Бараки с буйными этими переселенцами находились на самой окраине Приозёрска, почти возле Ладоги, но все равно горожане стоном стонали. А каково было нам, жившим бок о бок?!