Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

• Название: Земную жизнь пройдя до половины
• Автор: Любовь Ковшова
• Жанр: Современная проза

Любовь Ковшова определила жанр своей книги как «повествование в 11 частях». Звучит скучновато, но, похоже, более точное определение подобрать трудно. Слишком явно выбивается эта книга из привычного ряда литературных колодок-выкроек. Мемуарно-автобиографическая канва, вроде бы обязанная взять на себя роль заместительницы сюжета, постоянно рвётся. Повествовательные пласты, подобно «возмущенным», пришедшим в движение пластам земной коры, смещаются. Повествователь — обладатель, по определению, ровно-раздумчивой, отстраненно-умудренной интонации — посылает к чёрту все ролевые ограничения и — просто живёт, представляете? Живёт жадно, молодо, бесстрашно, озарённо. Ошибаясь, собирая все острые углы, запинаясь, падая, не сдаваясь. Размышляя, сомневаясь, продираясь сквозь терновые заросли «бесспорных житейских истин».

---

Мне было ничего не понятно. Какое дикое и нелепое слово: «сирота»!

Из твоего дневника того времени.

«Дома я себя чувствую чужим человеком. Да и есть ли он у меня, дом? Наверно, нет. В груди гуляет ветер. Пусто. Тяжело. Никого нет рядом.

Если бы…»

Поперек широких дверей костела был перекинут ржавый засов с таким же ржавым амбарным замком на конце.

Ты ухватился за решетку ближнего окна и забрался на каменный карниз.

— Лезь сюда, — протянул мне руку. — Садись и слушай. — Приложился лицом к решетке и крикнул:

— Ого-го-го-го-о!

Внутри помолчало, потом высоко-высоко зазвучал протяжный и печальный голос:

— О-у-о-о… О-у-о-о…

А следом тоненько зазвенело и загудело, набирая силу и понемногу превращаясь в мелодию. Она сперва приблизилась, затем удалилась и там в отдалении начала переливаться, то замирая, то вновь возникая. И слышался еще какой-то совсем уж дальний голос, который то ли пел, то ли молил кого-то. И длилось это длилось, пока не снесло звуки в такую высь, что стало непонятно, слышу я что-то или только кажется.

«Воспоминание о том, что здесь звучало раньше», — как сказал ты, причем безо всякой насмешки.

Вообще-то писать кусками проще. «Что вижу, то и пишу», — это Булгаков. Не нужно связывать что за чем идет, объяснять почему что случилось. Ну, как бы мне удалось объяснить, почему посреди экзаменов после пятерок по письменной и устной математике я вдруг решила все бросить и уехать? Ума не приложу. В дневнике детский лепет. Ни мотивов, ни поводов.

Не перебивая, ты выслушал путанное, несуразно-длинное мое объяснение и, чуть-чуть дрогнув голосом, спросил:

— А как же я?

И стало очень тихо, так тихо, что услышалось, как бьется ночная бабочка в матовый шар фонаря над нами.

Цепочка туманных фонарей тянулась вдоль чугунной ограды, перебиваемой побеленными кирпичными столбиками. Я никогда потом не могла найти это место в Смоленске. Как будто оно возникло в ту ночь и тогда же пропало.

Твои глаза с отраженными огоньками приблизились к моим так, что стали нерезки, ты притянул меня за плечи еще ближе и поцеловал. Я отшатнулась. Ты сразу отпустил меня. Я повернулась и пошла от фонарей куда-то в сторону, в темноту.

— Ну, зачем ты это сделал? — расстроенно сказала я.

— Очень хотелось. А вдруг ты и правда уедешь.

Я не уехала.

Я сижу и тупо смотрю в стену. Концы с концами в этой истории никак не сходятся.

Я, конечно, не уехала, зато через три дня написала записку: «Прощай. Я ухожу», отнесла и на следующее утро проснулась, ощущая себя несчастной и… брошенной. И все искренне, всерьез, на полном накале эмоций.

Н-да…

Нет, психология мне не дается. Ни понять тогдашних чувств, ни передать их толком я не в состоянии. Наверно, и поэтому тоже повесть не получается.

Ремонт в общежитии. Все коридоры заставлены пыльными, в паутине с обратной стороны шкафами, кроватными сетками, горками ломаных стульев.

Я забиваюсь за шкаф возле вашей двери и замираю в ожидании. Я не могу не увидеть тебя еще раз, ведь завтра вы уезжаете.

Время останавливается.

— Бу-бу-бу-бу-бу, — нескончаемо бубнят у вас в комнате и так же нескончаемо бухают капли о жестяной подоконник, раскрытого за моей спиной окна.

Как смешно ты пугаешься, обнаружив меня между шкафом и стеной в коридоре:

— Ты?!. Ты цела? Что с тобой?

Со мной ничего. Я просто вся с головы до ног в пыли и паутине.

А потом выяснение отношений до самого утра. Выяснение в горячке, с твоим разоблачительным:

— Тебе еще в куклы играть. Пойми, что людям от твоих игр бывает больно. И я тебе — не тряпичная кукла, чтобы мной поиграли, потом бросили, потом опять подобрали.

И мое надменное:

— Успокойся, никто тебя подбирать не собирается! — где, конечно, не надменность, а растерянность от твоей правоты.

Но к утру как-то так выходит, что мы миримся.

Впрочем, мы будем всегда мириться, всю оставшуюся жизнь.

Я все думаю: может, я хотела сбежать, потому что испугалась первого серьезного чувства?

А что? Догадка — очень похожая на правду.

Я взахлеб мечтала о подвигах и великих свершениях, а чувство словно вставало поперек этого и требовало меня всю. Вот я и дергалась, пыталась вырваться.

Но сбежать мне бы не помогло.

После поступления мы разъехались по домам, от чего все в душе взбаламутилось еще сильней.

Из двух дневников.

22 августа.

«Как я жду твоего письма и боюсь, что его не будет. Знаешь ли ты, как мне нужен? А я нужна ли тебе?

23 августа.

«Любка!! Написал ей вчера письмо, но не знаю, ждет ли она его. Вообще плохо то, что я знаю, что абсолютно не нужен ей, она играет в дружбу только из жалости. Противное слово. А может быть, я не прав?»

Письмо пришло через неделю. И я бежала праздничной, белой березовой рощей, кричала во весь голос, пела и прижимала к груди это письмо, начинавшееся словами:

«Милая, здравствуй! Я никому еще не говорил таких слов…»

Никогда до той березовой рощи я не знала, что могу быть так счастлива.

Господи, зачем все это было? Неужели только для того, чтобы я сейчас писала эту, как мне кажется, никому ненужную повесть?

II

Пестрые цыганки мотались по привокзальной площади и густо шел народ. Был конец августа, начало учебного года, но для меня уже не в Гжатске, а в Смоленске.

Медленно крапал дождь, оттягивал руку чемодан и было до слез грустно неизвестно отчего.

Ностальгия в чужом городе.

Зато здесь был ты!

Но тебя-то как раз и не было. Я обегала все общежитие, и оказалось: ты еще не приехал.

Ох, этот закон несовпадений! Невозможность вовремя получить то, чего больше всего хочешь. А позже оно уже не так надо, словно в душе что-то выгорает.

В дневнике 2 сентября: «Я смотрела на него, и, странное дело, все, что со мной творилось дома и здесь в первый день приезда, все прошло. Стало спокойней и как-то хуже».

Как много все-таки зависит от мелочей, и наша история, наверно бы, пошла по-другому, приедь ты на два дня раньше.

Первый, так называемый, вечер отдыха в институте.

Я ничего не могу придумать лучше, чем, изведя две бутылки синих чернил, вымыть ими голову. Мои отросшие с июля волосы становятся непотребного изумрудно-зеленого цвета, а я сильно смахиваю на русалку или кикимору. На выбор, кому что нравится.

Эффект получается сильный. Ты заходишь за мной и спотыкаешься на пороге. Я впервые вижу растерянность на твоем тонком, нервном лице. Ты молча обходишь меня кругом и спрашиваешь:

— Ты так и пойдешь?

— А что? Ты меня стесняешься?

Ты молчишь еще, потом встряхиваешь головой:

— Да нет, куда деваться?! Пойдем.

Но сомнения у меня остаются и настроение испорчено. Хоть внимания на вечере хватает. А девчонки, те просто бегают за мной и спрашивают рецепт покраски.

Дня два или три я не хочу тебя видеть. Но это невозможно в одном институте и одном общежитии.

Мы сидим с тобой в коридоре на подоконнике, и ты пришиваешь мне к пальто пуговицы. Они у меня постоянно отлетают с мясом.

Я болтаю ногами и несу несусветную чушь о смысле жизни.

В нашу сторону по темноватому коридору набегает Генка из моей группы, разглядев, что мы вдвоем, тормозит, машет руками:

— Ладно, ладно, я потом.

Ты недобро провожаешь его взглядом и говоришь:

— Познакомила бы. Такой бойкий молодой человек!

Я обижаюсь. У Генки один глаз искусственный, отчего Генка плохо видит. И я не понимаю, за что ты на него так.

А вечером у памятника защитникам 1812 года, который почему-то зовется у нас «Викингом», ты сказал, что, наверное, любишь меня. Помолчал и, глядя на взбирающегося по скале воина, добавил, что а вот я вряд ли смогу тебя полюбить.

Мне первый раз в жизни объяснялись в любви, но было это совсем не так, как мечталось, — никакой романтики! — и во мне все было не так: недоумение, растерянность, даже протест: «Ну, зачем, зачем решать за меня?!» И я не знала, что со всем этим делать.

Мой год в Смоленском педагогическом институте имени (как мы язвили) лошади Пржевальского был наполнен разным. Тут сама учеба с практикой то в школе, то в больнице — мы должны были ко всему стать медсестрами; тут и драматическая студия и какой-то радиокружок, комсомольские субботники, фехтование, друзья и недруги, бесконечные стихи, нехватка денег до стипендии… Разве все назовешь?