Каринэ Арутюнова - Пепел красной коровы

• Название: Пепел красной коровы
• Автор: Каринэ Арутюнова
• Издательство: КоЛибри
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-00970-7

Рожденная на выжженных берегах Мертвого моря, эта книга застает читателя врасплох. Она ошеломляюще искренна: рядом с колючей проволокой военной базы, эвкалиптовыми рощицами, деревьями — лимона и апельсина — через край льется жизнь невероятной силы. Так рассказы Каринэ Арутюновой возвращают миру его «истинный цвет, вкус и запах». Автору удалось в хаотическом, оглушающем шуме жизни поймать чистую и сильную ноту ее подлинности — например, в тяжелом пыльном томе с золотым тиснением на обложке, из которого избранные дети узнают о предназначении избранной красной коровы.

---

Водоворот новых ощущений увлек меня. Светлому времени суток я предпочитала сумерки, — раздувая ноздри и уподобившись звенящей от напряжения струне, кружила я по городу в поисках того, кто даст мне это.

Мои мужчины были невероятно щедры. Коротконогий жилистый татарин подарил мне это в пролете тринадцатого этажа. Раскинув юбки, я приняла его дар всем своим неискушенным телом, — достаточно было его руки, властно завладевшей моим коленом, и горящих в полутьме глаз.

За считаные секунды горечь разрыва с предыдущим бой-френдом, юношей-поэтом, мнительным и самовлюбленным, утонула в душном облаке наслаждения. Теряя сознание, я проваливалась все глубже, а взмывающее надо мной пятно чужого лица расплывалось, превращаясь в гипсовую маску со сведенными на переносице бровями и темным оскалом рта.

Темноглазый попутчик в вагоне метро, волоокий бисексуал в шелковом белье, страстный поклонник Рудольфа Нуриева, пожилой эльф в широкополой шляпе, сочиняющий хокку, полубезумный коллекционер-фетишист, обладатель подвязки непревзойденной Марики Рекк, а также просто одинокий мужчина за столиком напротив в кондитерской, — поедание миндального пирожного превратилось в мини-спектакль, разыгрываемый для единственного зрителя. Глаза его напряженно следили за моими движениями, а ложечка без устали вращалась в кофейной чашке. Одернув юбку, я встала и подошла к стойке, а возвращаясь, напоролась на его взгляд, безусловно волчий, — все напоминало стремительное бегство и преследование одновременно, — торопливо вышагивая по направлению к его берлоге, мы боролись с внезапно налетевшим шквальным ветром. Я пыталась удержать разлетающийся подол юбки, а он сражался с зонтом. Я шла на подгибающихся ногах, распознав в идущем рядом того, кто заставит меня познать это.

Несостоявшийся писатель и вечно голодный художник, безнадежно и бесконечно женатый еврейский юноша с пропорциями микеланджеловского Давида, — больше неги, нежели страсти испытали мы в нежилых коммунальных закутках, оставшихся любвеобильному наследнику после кончины очередной престарелой родственницы, — прощаясь, грели друг другу пальцы, соприкасаясь губами с губительной нежностью.

О, живущий в изгнании, куда бы ты ни подался, рано или поздно ты вернешься туда, откуда начал, — тягучая мелодия в стиле раи ранила мое сердце, — под музыку эту можно было танцевать и печалиться одновременно, от голоса Шебб Халеда сердце мое проваливалось, а температура тела повышалась вдвое, — Аиша, Аиша, — повторяла я вполголоса, растворяясь в монотонном волнообразном движении, — Кямал казался мне настоящим суфием, смуглый и голубоглазый, он восседал на ковре у низкого столика над дымящимся блюдом с пловом. Мы поедали виртуозно приготовленный им рис, от аромата специй кружилась голова, белые одежды струились и ниспадали, юноша был благороден и умен, в его жилах текла, несомненно, голубая кровь, не феллахов и не бедуинов.

Я очарованно наблюдала за движениями тонких смуглых рук, но «тысяча и одна ночь» закончилась внезапно, не подарив и сотой доли ожидаемых чудес. Мои еврейские корни смутили прекрасного принца — лицо его приняло надменное и несколько обиженное выражение.

Завершив трапезу в напряженном молчании, мы с облегчением распрощались, будто дальние родственники, сведенные печальным ритуалом, но песнопения Дахмана эль-Харраши еще долго преследовали меня.

Камни и облака, облака и камни. Что поделать, если я предпочитаю рубашки свободного кроя, чаще мужские, — однажды я долго искала рубашку особого оттенка, включающего в себя и пронизывающую синеву танжерского неба, и цвет полоски моря у самого горизонта, — не только в цвете дело, но и в качестве ткани, — рубашка должна плескаться, ниспадать, едва касаться кожи, разумеется, подчеркивать белизну шеи, хрупкость запястий и ключиц, — в сочетании с выгоревшими до белизны джинсами и открытыми сандалиями она может стать совершенно необходимым компонентом надвигающейся свободы, — тем самым флагом, который я готова буду предъявить по первому требованию.

Предвкушение было во всем — в густой кофейной гуще на дне чашки, в ночной бодрости, в расплывающемся от жары асфальте, в йодистых испарениях, достигающих третьего этажа, — с мучительным периодом было покончено, — непременным атрибутом новой жизни под стать рубашке должно было стать море, побережье, небольшой городок у моря, влажная галька под ногами, праздные посетители кафешек, фисташковый пломбир, увенчанный шоколадной розочкой и бразильским орехом, по вечерам — бесхитростный стриптиз в местном стрип-баре. Это не могло оставаться просто мечтой. Вы не задумывались над тем, что самые важные решения принимаются в обыденные и даже тривиальные моменты, например во время стрижки ногтей на правой руке любимого мужчины?

Ситуация требовала не просто осторожности, но щепетильности. Его жена в это самое время громко разговаривала с кем-то по телефону, о каких-то пайках, подписях и долгах. Никогда еще я не стригла ногти мужчине, но это только придавало ощущение жертвенности ситуации — немножко сестрой милосердия ощущала я себя, — помню, рубашка на мне была цвета хаки, это была великолепная рубашка из хлопка с незначительной примесью полиэстера, и цвет ее сочетался с жертвой, которую я приносила, расставаясь с любовником во время стрижки ногтей. Какие-то люди входили и выходили, трезвонил мобильный.

Что я точно помню, так это его глаза — оленьи, взирающие на меня с библейской кротостью. Они вопрошали и молчали — слова были не нужны. На чаше весов оказалась чья-то жизнь — с одной стороны, все эти люди, мобильные телефоны, металлические нотки в голосе его жены, и одна-единственная ночь, казалось бы невозможная, но перевернувшая все, все мои соображения о верности, добродетели, морали.

Изменившейся походкой я вышла из его комнаты и ничуть не смутилась при виде юркнувшей в коридоре тени, его престарелой матери, ушлой дуэньи. В единственное наше утро мы пили чай и, как всякие влюбленные, играли в молчаливую игру легчайших прикосновений, — ну, я пойду, — вернув ножницы на место, я наклонилась, чтобы поцеловать его, не так, как раньше, нет, — свои желания я загнала в дальний угол до лучших времен, в полной уверенности, что они наступят. Что-то изменилось, — улыбаясь уголками глаз, произнес он, — наверное, гораздо раньше меня он узрел зародившуюся во мне жизнь, хотя не мог знать наверняка, что через восемь месяцев в небольшом городке на побережье я разрожусь от бремени девочкой по имени Мишель, но это будет потом, а пока, облаченная в зеленую рубашку, я верну ножницы на место и выйду из этого дома, не оборачиваясь, почти бегом, — что поделать, рубашки я предпочитаю свободного покроя, цвета морской волны, еще люблю сидеть, скрестив ноги, прямо на песке, смотреть, как волны набегают друг на друга, а потом опрокинуться навзничь и считать проплывающие облака — один, два, три.

Венецианские фрески

УСЛОВИЕ СЧАСТЬЯ

…красный трамвай, старый двор, акация, — ступенек — три, не больше, — длинный коридор, ведущий к распахнутой двери, — добрые старые лица, — долго снимать шубку, платок, рейтузы, греть руки у печки, — гладить чужую серую кошку на кухне, и другую, белую, ангорскую, зовут Марусей, — топать по коридору новыми краснокожими ботинками, читать братьев Гримм, влезать на огромную кровать в старом доме, засыпать под тиканье ходиков, обнимать облезлую мартышку по имени Джаконя. Янтарной каплей тусклый свет. Вишневое варенье на синем блюдце с золотым ободком. Прогулка на пароходе в воскресный день. Чтоб все удивлялись, как она выросла. И гладили по волосам добрыми старыми руками.

САШЕНЬКА

…если бы парта не была такой жесткой, а он умел читать. Все уже умели, а он — нет. Мать, неловко загребая ногами, несла — отрез на платье, духи копеечные. Прятала ногти с черной каймой, извинялась, платок мусолила, — всю жизнь в овощном, — мой Сашенька хороший, уж вы помогите, — похожий на волчонка Сашенька сидел с опущенной головой, втянутой в плечи, — когда била наотмашь — молчал, — хотя бы разок пискнул, — молодая, грудастая, с розовым маникюром, с пепельной прической, — волосок к волоску, — обдавала запахом разгневанного животного и с силой вдавливала лицом в раскрытый букварь, потом — в парту.

Если бы парта не была жесткой, а он умел читать, если бы он заплакал, попросил, сдался, если бы в среду ее не ударил муж, если бы…

Два месяца парта пустовала, — все научились читать, и писать тоже, а в овощном, чернея лицом, стояла его мать, — Сашенька хороший, Сашенька хороший, — кричала она, когда Сашеньку выносили.

ОБРЯД

…а под старым деревом устроили пышный обряд — задрапировали щуплую воробьиную грудку яркими фантами и зелеными стеклышками, засыпали землей и украсили сорванной маргариткой. Потом долго сидели молча, потрясенные содеянным.