Андрей Кураев - Как делают антисемитом

• Название: Как делают антисемитом
• Автор: Андрей Кураев
• Жанр: Публицистика

В чрезвычайно жесткой полемике, которая последовала за первым изданием этой книги, как только не переиначивалось ее название — «Как я стал антисемитом», «Как стать антисемитом», «Почему и я антисемит»… Автор все же настаивает на своем варианте названия этого сборника статей. Если мы видим проявления русофобии среди жителей бывших союзных республик — то имеет смысл задуматься и над тем, есть ли эта русофобия только беда для «русских мигрантов» или же хотя бы отчасти еще и их вина? Точно такой же вопрос возникает и в связи с антисемитскими настроениями, которыми окружена немалая часть истории еврейского народа. Нет ли в полемических приемах, усвоенных некоторыми еврейскими проповедниками и журналистами чего-то, что способствует рождению антисемитизма? Автор этой книги считает, что антисемитизм — это болезнь. Но для лечения болезни надо знать ее происхождение. Ведь иногда болезненное состояние организма есть всего лишь нормальная реакция на отравленную пищу.

---

Это — испытанный полемический прием. Подобный трюк Александр Нежный совершает не впервые. Однажды он уже обвинял в юдофобии И. Р. Шафаревича: он зачислил его в стан „охотников представить русскую трагедию результатом победоносного еврейского заговора“[205]. А ведь в работе И. Р. Шафаревича, которую „обличает“ Александр Нежный, с полнейшей определенностью сказано: „мысль, что „революцию делали одни евреи“ — бессмыслица, выдуманная, вероятно, лишь затем, чтобы ее было проще опровергать. Более того, я не вижу никаких аргументов в пользу того, что евреи вообще „сделали“ революцию, т. е. были ее инициаторами, хотя бы в виде руководящего меньшинства“[206].

В. Кожинов, сопоставив эти два текста, говорит: „Признаюсь, меня глубоко удивили цитируемые фразы Александра Нежного, и я обратился к нему с вопросом, почему он до такой степени исказил смысл работы И. Р. Шафаревича. И Александр Иосифович признался, что он вообще-то не читал эту работу, а только слышал рассказ о ней от одной из своих приятельниц…“[207].

Полемизируя со мной, А. Нежный использует тот же самый прием, что при критике Шафаревича. А, может, его опять приятельницы подвели… Вы бы уж, что ли, поосторожней наушниц себе выбирали, Александр-Стыдящийся-Отчества![208]

И это не просто личное полемическое изобретение Александра Нежного. Врать его заставляет изначальная предзаданность его позиции: ведь самое дешевое и распространенное еврейское объяснение корней антисемитизма звучит так — мол, русские говорят о негативной роли евреев потому, что хотят оправдать свои собственные беззакония, а потому лучше посоветовать им копаться в своем собственном дерьме, а евреев не трогать; раз эти русские посмели заговорить о евреях — значит, больше ни о чем они не говорят и ничего больше не видят, в том числе и самих себя и своих ошибок.

Цензура нынешней „политкорректности“ сейчас не мягче средневековой: при анализе проступков или преступлений христиан хорошим тоном считается сделать обобщающий негативный вывод по поводу всего вообще христианства.

В то же время не-еврейские авторы при исследовании еврейской культуры обязаны или хвалить ее или же становится на позиции номиналистов — „не обобщать!“.

Еврейские полемисты охотно и громко выставляют счет всей христианской культуре, но при этом блокируют любую попытку обсудить расистские нотки в собственно иудейской традиции.

Так может ли грех быть более чем личным? Может ли он вырастать не просто из личного выбора, а из той традиции, в которой этот человек был воспитан?

Каждый из нас начинает свой путь не с нуля, не с чистого листа. В каждом человеке есть нечто, что он наследует, а не выбирает. Есть предрассудки, общие для больших групп людей. Это пред-рассудки в самом буквальном смысле. Предрассудок — это то, что мы усвоили раньше, чем начал работать наш личный рассудок, то есть, с молоком матери. Это то, что передано мне моей семьей, школой, культурой[209] в качестве стандарта поведения: „Все мужчины делают это!“. Но в разных культурах довольно разные представления о том, какое именно „это“ должен делать „настоящий мужчина“.

Одним из таких „предрассудков“ является культура противопоставления: что „наше“, а что „не-наше“. Иногда врастание в культуру происходит не через подчеркиваемое единообразие, а через подчеркиваемое разнообразие, отличие.

Именно этот путь считал важнейшим основатель сионизма Теодор Герцль. Перед ним встала трудная задача выработки такого определения нации, которая подошла бы именно евреям — людям, у которых к концу 19 века не было ни общей территории проживания, ни общего языка, ни общей религии. И тогда в речи „Еврейство“ (7 февраля 1896) он сказал: „Я не требую от нации общего языка или ярко выраженных расовых признаков. Мы историческая общность людей, принадлежащих друг другу ясно выраженной связью, и наша сплоченность сохраняется в силу существования общего врага“. Еще раз свое определение Герцль привел на 1 сионистском конгрессе в октябре 1897 года: „Я убежден, что нация — это группа людей общего исторического прошлого, сплоченная наличием общего врага“[210]. „Народы, среди которых мы живем, все вместе тайно или открыто ненавидят нас“[211].

Понятно, что национальная, культурная и религиозная принадлежность весьма влияют на восприятие людьми одних и тех же предметов. Христиане помнят об императоре Нероне как о мучителе, иудеи — как о благодетеле (Талмуд утверждает, что Нерон принял иудаизм[212]). Тюркский взгляд на историю России весьма отличается от взгляда русского историка. Куликово поле — поле славы для одних граждан России, и поле скорби для других (пока еще) граждан ее. Французское понимание русской истории также отлично от нашего: Крымская война не является для них горьким воспоминанием, а Бородинское поле они считают полем своей победы. Недавно мы узнали, что восприятие истории России даже украинцами разительно отличается от нашего собственного. Естественно, что есть и еврейская версия восприятия истории России (например — труды А. Янова). И это история России как „история чужого“[213].

Она имеет право на существование. Но почему при ее анализе нельзя учитывать ее субъективность, порожденную именно национальным фактором? И почему, спрашивается, татарскую версию можно назвать татарской, татарского историка можно назвать татарским, а вот еврейского историка или еврейского журналиста назвать еврейским нельзя? Неужто принадлежность к любой иной национальной традиции вносит субъективные искажения, а только принадлежность к еврейству выступает гарантом чистой объективности?

Очевидно, что русский взгляд на еврейскую историю далеко не всегда приемлем для еврея (вспомним, что даже выступления о. Сергия Булгакова и Бердяева против антисемитизма сегодня нередко расцениваются как скрыто антисемитские — например, в публицистике С. Лезова)[214]. Почему же в таком случае должно возмущаться реакцией русских, которые зачастую не узнают себя, своей истории и своей страны в репликах или эссе еврейских историков и журналистов?[215]

Если же позиция человека тенденциозна — то почему бы не указать, какая же именно тенденция искажает его восприятие. В богословии важно учесть конфессиональную позицию писателя. Работе с книгой весьма помогает знание того, в какой школе воспитан автор — католической, протестантской, православной, иудейской…

Любой историк знает, что при анализе документа важно учитывать, какая именно из сторон оставила нам это свидетельство. Нельзя просто принять уверение некоей хроники, не ставя вопроса о том, кто, в каких условиях и зачем эту хронику составлял. Даже цифры могут быть тенденциозно уменьшены или преувеличены, не говоря уже об оценках. Если мы исследуем какой-нибудь византийско-персидский конфликт, то нам недостаточно сказать, что, мол, некий хронист VI столетия описывает ту войну так-то. Нам нужно обязательно указать — к какой из сторон этот летописец принадлежал.

Прекрасный пример того, насколько односторонним может стать наше понимание событий, если мы не будем учитывать „партийность“ свидетелей, приведен у Константина Леонтьева: „И школа, и стихи, и множество статей и романов приучили всех нас с ранних лет с содраганием восторга читать о Марафоне, Саламине и Платее и, отдавая все сочувствие наше эллинским республиканцам, смотреть на персов почти с ненавистью и презрением. Я помню, как я сам, прочтя случайно (и у кого же — у Герцена!) о том, как во время бури персидские вельможи бросались сами в море, чтобы облегчить корабль и спасти Ксеркса, как они поочередно подходили к царю и склонялись перед ним, прежде чем кинуться за борт… Я помню, как прочтя это, я задумался и сказал себе в первый раз: Герцен справедливо зовет это персидскими Фермопилами. Это страшнее и гораздо величавее Фермопил! Это доказывает силу идеи, силу убеждения, большую, чем у сподвижников Леонида; ибо гораздо легче положить свою голову в пылу битвы, чем обдуманно и холодно, без всякого принуждения решаться на самоубийство из-за религиозно-государственной идеи!. С этой минуты, я сознаюсь, стал на древнюю Персию смотреть уже не так, как приучили меня школа, поэзия и большинство исторических сочинений“[216].

Понятно, что нужно выслушивать обе стороны при рассмотрении какого-либо конфликта. Но ведь для исполнения этого правила и нужно хотя бы осознать, что эти стороны есть, и что они различны. И нужно сказать: тут персидский взгляд. Тут — греческий. Здесь — русский. Здесь — еврейский. И если мы при работе с текстом укажем, что такая картина получилась под пером именно персидского историка — разве это будет расизмом? Почему назвать персидского писателя персом — не считается расизмом, а назвать еврейского журналиста евреем — считается таковым? Ведь даже задачи у наших школ — не одинаковые: приоритетная цель создания еврейских школ в России видится евреям в „облегчении адаптации ребенка при эмиграции на историческую родину“; 87 процентов общеобразовательных еврейских школ считают эту задачу самой важной[217]. Ясно, что такая задача предполагает одну версию истории России, которая, наверно, должна быть отлична от той ее версии, которая будет преподноситься остающимся.