Татьяна Ковалева - С тобой навсегда

• Название: С тобой навсегда
• Автор: Татьяна Ковалева
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2008

Эта книга о любви, для которой рожден каждый человек и встречи с которой ждут порой годы. А встретив, отдаются ей без остатка…

---

Кандидат замолкает.

А мне любопытно:

— Как символ чего?

Он с любовью оглаживает дерматиновое покрытие:

— Как символ крепости, основательности. Чего еще? Ну… порядочности, благородства. — Тут он внедряется в некие философические кущи, в которых сам еще плохо ориентируется: — Эта дверь как бы между двумя мирами. Проходя в эту дверь, как бы переходишь в иное качество.

Я смотрю на него пристально, пытаюсь сообразить:

— А благородство, порядочность, о которых ты говорил… по какую сторону двери?

Кандидат делает вид, что обиделся:

— Вечно ты передергиваешь мои слова! Не можешь слушать молча? — он закрывает дверь, роется в каком-то темном шкафу, потом додумывается включить свет в прихожей. — Можешь не разуваться, Любовь (он редко называет меня так — в случаях сугубо официальных, которым сам придает повышенное значение)! Вот… надень бахилы.

Тут я замечаю — в прихожей, в коридоре до блеска натертый темный паркет. Едва уловимо — даже приятно — попахивает мастикой.

Из глубины квартиры доносится надтреснутый старческий голос:

— Веня, это ты? Веня, ты не один? Веня, ты с кем?

— Да, это я, мама! — сладким голосом отвечает Кандидат.

— Веня, скажи товарищу, чтобы не забыл надеть бахилы. Наш паркет — историческая ценность. Наш паркет — с большой буквы, как в Зимнем дворце. И сам нагнись уж…

Глаза у Кандидата становятся печальными. Увы, ему приходится нагнуться. И — о, значительный момент! — мне посчастливилось видеть Кандидата «нагнутым»!

Можно ли представить себе «нагнутой» ветряную мельницу?

Натянув бахилы, Кандидат выпрямляется. Лицо его в этот миг красно, как советский флаг. Мне даже становится боязно за жизнь Кандидата — как бы не случился с ним инсульт.

Кандидат говорит в пространство квартиры:

— Я с девушкой, мама!..

— С девушкой?

Кажется, удивлена не только мама, но и вся квартира. Где-то хлопает форточка, что-то падает на бесценный паркет и вдребезги разбивается.

— Веня! Русский медведь! Ты опять разбил какую-то вещь. Ты знаешь, как дорого стоит сейчас хорошая вещь? — голос мамы становится неприятно дребезжащим. — Уже прошли те советские времена, когда хорошая вещь стоила копейки. Ты что? Не знаешь?

— Это сквозняк, мама!

— Что за сквозняк у нас завелся! — сетует она. — Все вещи перебил…

Мы, скользя по паркету, как по катку, проходим в большую комнату, обставленную старой громоздкой мебелью. Не раритет, конечно, эта мебель, но, вероятно, хозяйка дома к ней очень привыкла и не захотела бросать в «хрущевке». И теперь эта мебель шестидесятых годов, которая давно уже вышла за грань определения «б/у» и выглядит как «весьма б/у», смотрится в недавно отремонтированной дорогой квартире как бельмо на глазу.

Посреди комнаты полувозлежит в креслах большая, полная, седая женщина. Вероятно, она чем-то больна, что не может подняться.

Чтобы, поскользнувшись на паркете, не упасть, я придерживаюсь за косяк. За Кандидата я не хочу придерживаться, чтобы мама его чего-нибудь себе не вообразила.

Женщина щурится на меня, потом на Кандидата:

— А что, Веня, разве девочка не еврейка?

— Нет, мама! Ты же видишь…

Она, кажется, несколько смущена этим обстоятельством. Раздумывает, причмокивает толстыми красными губами, наконец вздыхает:

— Ну ничего! Не евреи тоже бывают хорошие люди, сынок!

— Да, мама, — кивает Кандидат. — Я тоже так думаю, — он очень довольный подмигивает мне. — Так мы пошли, мама.

— Разумеется, идите! — опять вздыхает она. — Не сидеть же вам возле старухи.

Кандидат берет меня за руку и уводит в другие комнаты. А я все еще слышу голос его мамы за спиной:

— Да, времена меняются, и меняются нравы… Раньше такие пары — большая редкость была. А теперь, видно, в моде славянские девушки.

Кандидат показывает мне эту роскошную квартиру, показывает собственный великолепный кабинет, в котором, правда, он неизвестно что делает, а скорее всего — вообще в нем не бывает и не делает ничего, ибо все время волочится за мной — какая уж тут работа! Но кабинет настоящий. Почему-то напрашивается определение — старорежимный. Почему — не знаю. Но даже не сомневаюсь, что, например, у историка Соловьева был такой же — не лучше. Или у профессора хирургии Ландерера, по книге которого (столетней давности) можно кое-чему научиться и в наши дни.

Потом мы идем в большущую кухню метров под тридцать — и Кандидат предлагает мне вина. Но я отказываюсь. Тогда он усаживает меня за стол и потчует чаем. И сам пьет много-много чая. У него литровая чашка, и он раз за разом наполняет ее. И пыхтит, как паровоз, и отдувается, и рассказывает мне о своих многочисленных родственниках, многие из которых уже уехали и живут в кибуце, и пишут в Петербург длинные-длинные письма, полные очарования вновь обретенной родиной.

Я слушаю Кандидата вполуха. Я просто не в состоянии вникать в его болтовню — меня можно понять. Мне ведь сегодня квартиру дали…

Но тут где-то в глубинных уголках души я обнаруживаю и еще нечто приятное. А что именно, не сразу могу сообразить. Стараюсь сосредоточиться на этом. Ах, да! Вот оно! Я вспоминаю про Петера Лемана. Он обещал разыскать меня. Зачем?.. После этого дурацкого наезда ему бы подальше держаться надо от нас с Кандидатом. От «нас»? Я уже думаю про нас с Кандидатом? Вот так привыкают женщины к своим будущим несимпатичным и нелюбимым мужьям. Настойчивость, с одной стороны, привычка и серый безрадостный быт — с другой. Вот она, осадная артиллерия, перед которой рано или поздно пасует любая красавица-крепость.

Но хватит об этом. Я думаю о Петере. Мне приятно думать о нем. И это уже значит многое. Ведь он первый из мужчин, о котором мне приятно думать после той, моей первой и несостоявшейся любви, после того трагического случая…

Чем же поразил, чем впечатлил меня Петер?

Симпатичный, высокий. Нет, не этим! Может, он меня загипнотизировал? Ложечкой поблескивал… Ерунда какая! Что-то из области мистики. Глаза? Ярко-синие, васильковые. Нет, и не это. Глаза смотрели на меня внимательно, с приязнью, вызывая в ответ мою приязнь. Но должен быть какой-то и более значительный аргумент! И я чувствую, он на подходе: в сознании моем он принимает все более ясные черты. Сейчас, сейчас будет озарение. Вот и оно: прощение! Петер простил меня, нас… простил людей, которые едва не убили его. Простил сразу; в ясных глазах его даже на мгновение не мелькнули раздражение, обида, злость. Он простил нас, как прощает большой взрослый человек двоих маленьких шалунов, проткнувших у него воздушный шарик. Именно так; как прощает большой взрослый человек! А мы маленькие перед ним. Мы лилипуты. Не это ли разгадка? Не это ли ключик к Петеру? Этот человек — большой. У него большое доброе сердце. Он, должно быть, хороший врач.

— …Да, ты можешь себе представить, — между тем усмехается Кандидат. — Двое солидных людей, преподаватели вуза, эмигрировав из России, живут в Иерусалиме и вечерами моют в какой-то фирме полы — зарабатывают на хлеб. И совершенно счастливы…

— Что ты хочешь, чтоб я тебе ответила? — не понимаю я. — Чтобы порадовалась за них?

— Ну, ты можешь представить?

— Могу. Если они любят друг друга.

— И все? — недоумевает Кандидат.

— А разве этого мало?

Кандидат пожимает плечами, подливает себе еще чаю:

— Ты что же… из тех женщин, что верят в рай в шалаше? И тебя не впечатляет все это? — он обводит глазами кухню, имея в виду, конечно, всю квартиру.

— Впечатляет. И даже очень, — соглашаюсь я. — Но все это, если без любви, — мертвые камни… и мертвое дерево… и душный воздух… А любовь — птица капризная, с характером необъяснимым. Даже твоя раздорогая дверь, какая бы она старинная, какая бы внушительная ни была, не придаст человеку этого важного качества — любви.

Кандидат совсем потухает, сумрачно склоняет голову, тихо помешивает ложечкой в кружке:

— Это воспринимать как твой очередной отказ? Ты не хочешь жить в этих покоях, не хочешь чувствовать себя здесь хозяйкой?.. повелевать?..

Теперь я пожимаю плечами:

— Даже если ты привезешь меня в свой загородный дом, это мало что изменит. Извини, конечно, но не получается у меня, не умею себя обманывать… не могу я думать о тебе и о любви одновременно.

Он вскидывает брови:

— Как ты витиевато выражаешься! — и вдруг соглашается: — Ну хорошо! Нет так нет. Не хочется только огорчать маму. Она поймет, что ты меня бросила.

— Она не сильно огорчится, — говорю я с воодушевлением. — Ты скажи ей, что я не понравилась тебе и ты меня бросил.

— Ладно, скажу что-нибудь.

Вообще-то я ему не очень верю! Чересчур уж легко он согласился оставить меня в покое. Сравниваю его поведение с типично английской политикой: много-много говорить и обещать, отвлекать внимание, а тем временем делать все по-своему и исключительно в своих интересах.