Гарднер Дозуа - Рыцарь теней и призраков

• Название: Рыцарь теней и призраков
• Автор: Гарднер Дозуа
• Издательство: Любимая книга
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003

Отнюдь не дивный новый мир: машинный интеллект превзошел естественный и предлагает человечеству унизительный компромисс.

Рассказ номинировался на премию «Небьюла» в 2002 году.

---

Гарднер Дозуа Рыцарь теней и призраков

Старика посещали путешественники во времени. В такие минуты он обычно бывал дома один, иногда даже сидел за массивным старым столом настоящего дерева с книгой или заметками, которые бесконечно перелистывал. Тени, бродившие в комнате, постепенно сгущались, вот-вот грозя его поглотить. Как правило, это был поздний вечер, то уплощенное безвременное мгновение между медленным вытеканием одного дня и зарождением следующего, когда небо еще не черное, но уже не серое, когда все окружающее застыло в неподвижности и ночь за оконным стеклом так же холодна, горька и мертва, как остатки вчерашнего кофе. В такие моменты он, отрываясь от работы, чтобы прислушаться, остро ощущал присутствие окружавших его древних стен из железистого песчаника, источавших запах штукатурки, дерева и застарелой пыли, окутанных уплотнявшимся оглушающим молчанием, сотканным из множества звуков, каждый из которых по отдельности расслышать невозможно.

Он слушал молчание, пока нервы не растягивались по всему зданию милями тонкой серебряной проволоки, а потом, когда тени смыкались над ним железной сетью, а свет становился все более дымным и тусклым, появлялись путешественники во времени.

Он не мог ни видеть их, ни слышать, но они возникали, просачивались в дом, раздвигая тени, распространяясь по комнате, словно дым. Он чувствовал, как они собираются рядом, пока он работал, толпятся у стола, заглядывают через плечо. Он их не боялся. Да в них и не было ни угрозы, ни ледяного зла. Ничего страшного или неприятного. Просто ощущение, что они тут, с ним, наблюдают терпеливо, с интересом, без ненависти или злорадства. В его представлении они были чем-то вроде сборища призрачных туристов из неведомого далека: мол, здесь мы видим человека двадцать первого века в его природной среде, отметьте детали грубой материальности, даже можно сказать, вещественности; пожалуйста, не допускайте взаимодействия фаз… Он прислушивался к одобрительно бормочущим почти слышимым голосам не громче шелеста мотыльковых крыльев. Клиенты «Грей Лайн Турз», откуда-то из тысячелетий, движимые неукротимым любопытством и желанием собственными глазами убедиться, как жили там, в не столь просвещенных веках.

Иногда он дружелюбно кивал гостям, соседям, перекинувшим мостик через бездну времени, иногда же улыбался себе под нос и бормотал:

— Старческое слабоумие.

Они оставались с ним на всю ночь, глядя, как он работает, сопровождали в ванную комнату — смотрите, смотрите — и волочились по пятам, куда бы он ни шел. Словом, компания ничем не хуже котов: раньше он всегда держал котов. Теперь же пришлось от них отказаться: он состарился, до конца осталось совсем немного, а когда он умрет, грех бросать любимца на произвол судьбы. Преимущество этих гостей в том, что их хотя бы кормить не надо.

Он с трудом противился искушению заговорить с ними, боясь, что они ответят, и тогда придется либо принимать их всерьез, как реальное явление, либо признать это симптомом того, что разум наконец уступил натиску лет: еще одна веха в его долгом, медленном падении в пропасть, именуемую смертью.

Иногда, когда на него находило, он мог позволить себе роскошь выглянуть за дверь спальни и сердечно пожелать тянувшимся за ним теням доброй ночи. Правда, ответа никогда не получал.

И дом замирал, наполненный тяжелым молчанием и сном, а они продолжали наблюдать сквозь темноту.

В ту ночь путешественников во времени, похоже, было больше, чем обычно: огромная толкавшаяся, теснившаяся толпа теней и призраков проявляла откровенное любопытство, и теперь, утром пятого августа, старик еще спал неспокойным сном, ворочаясь и бормоча, на дне озера теней, и затрудненный звук его свистящего дыхания эхом отдавался от голых стен. Первые холодные лучи рассвета только расползались по потолку, промозглые и голубоватые, как слой свежей краски, покрывающей засаленные слои прошлого: двадцать или тридцать слоев, нанесенных с тех пор, как комната была новой. И, несмотря на убогие попытки скрыть накопившиеся следы ошибок, бед, печалей, а иногда и радостей, то тут, то там проглядывали белые, коричневые, рыжие островки.

Остальная комната была окутана тенями, и только самые высокие предметы мебели, верхушки шкафа и бюро, да верхняя половина изголовья кровати, вздымались из полумрака, подобно горным вершинам, ловящим первый свет на краю земли. Тронутый этим светом потолок казался особенно четко очерченным и ясно видимым, озаренным бескомпромиссной реальностью дня. Там, внизу, в гуще теней, все остальное еще растворялось в коварном, бездонном и равнодушном океане ночи, где вещи расплавляются и перемешиваются, изменяя формы и свою природу, растекаются, переливаясь через границы. Погруженный в серый полусвет, старик на постели выглядел расплывчатым силуэтом манекена, предварительным наброском человека. Сплошная светотень, равнины и озерца теней. Движения головы, мечущейся по подушке, виделись не более чем шевелением мутной тьмы, грязью, колышущейся на воде. А выше свет распространялся и становился ярче, превращаясь в золото. Теперь ночь отступала, как отлив, утекая под дверь, собираясь лужами под мебелью и в дальних углах, оставляя все большее пространство комнаты опустошенным и сухим.

Золото сменилось ослепительно-белым. Редеющий мрак открыл лицо старика, и свет упал на него.

Старика звали Чарлз Цудак, и когда-то он был человеком влиятельным или, по крайней мере, известным.

Сегодня ему исполнялось восемьдесят лет.

Глаза его открылись.

Первое, что увидел Чарлз Цудак этим утром, был чистый белый свет, дрожащий и мерцающий на потолке. На секунду ему показалось, что он вновь вернулся в ту ужасную ночь, когда на Бруклин сбросили ядерную бомбу.

Он вскрикнул и съежился, рывком закрыв глаза рукой, но когда окончательно пришел в себя, то сообразил, где находится и что свет, льющийся сверху, означает всего лишь начало очередного дня.

Он постепенно расслабился, чувствуя, как трепыхается сердце.

Глупый старик с глупыми старческими снами!

Однако в ту ночь так оно и было. Тогда он жил в убогом Тринити-хаус на пересечении Двадцатой улицы и Уолната, а не в роскошном старом особняке на Спрус-стрит рядом с Вашингтон-сквер, и еще минут десять назад занимался любовью с Эллен (до чего же гнусная шутка получилось бы, — часто думал он после, — если бы Большой Гром в самом деле ударил несколькими минутами раньше!), и они лежали, утопая в поту и приторном медно-красном запахе секса, на развороченной постели, лениво прислушиваясь к автомобильному радио, игравшему где-то под окнами, доносившемуся откуда-то детскому крику, звону мух и комаров за оконными сетками. Легкий ночной ветерок овевал их обсыхающую кожу. И тут ослепительно-жгучее зарево залило потолок режущим белым светом.

Последовало напряженное, почти сверхъестественное молчание, словно Вселенная сделала очень глубокий вдох и не спешила выдохнуть. И в эти мгновения тишины неуместным рокотом прозвучал звук смываемой в туалете воды из квартиры наверху, и сливные трубы глухо взвыли и задребезжали на всем пути до первого этажа.

Несколько минут они безмолвно лежали в объятиях друг друга, выжидая, прислушиваясь, испуганные, но еще надеющиеся, что световая вспышка — это не то, о чем они подумали.

И тут Вселенная наконец-то выдохнула, и окна взорвались гейзерами разлетевшегося стекла, брызнувшего в комнату, а само здание застонало, раскачиваясь и подпрыгивая, и жара полоснула их золотым кнутом.

Его сердце молотом бухало в горле, как кулак, пробивающий себе путь изнутри, а Эллен истерически рыдала, и они льнули друг к другу посреди ревущего хаоса, прямиком выпрыгнувшего из ночного кошмара, словно, разожми они руки, их закрутило бы и унесло водоворотом.

Все это было шестьдесят лет назад, и если бы бруклинская бомба, проскользнувшая сквозь оборонную сеть из пучка частиц, имела хоть немного большую мощность или упала ближе Проспект-парка, сегодня его не было бы в живых. Странно, что он пережил ядерную войну, которой так долго боялись миллионы людей, просуществовал последнюю половину двадцать первого века и добрел до первых лет двадцать второго. Но еще более странно, что, испытав все это, он все еще тянулся в то время, когда война ушла в историю, став тем, что случилось давным-давно, в незапамятные времена, параграфом в учебниках, изучаемых скучающими и ленивыми школьниками, которые к тому же родились, когда от Армагеддона их благополучно отделяли пятьдесят лет.

Собственно говоря, он умудрился пережить почти все, что его окружало. То, что когда-то было его миром. Общества, в котором он родился и жил, больше не существовало. Оно было так же мертво, как викторианская эра, препровожденное в антикварные лавки, запечатленное на дурацких старых фото и древних, совершенно идиотских видео (теперь одним словом «МТВ» можно насмешить людей до колик).