Вера Андреева - Эхо прошедшего

• Название: Эхо прошедшего
• Автор: Вера Андреева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Роман «Эхо прошедшего» Веры Андреевой, дочери известного русского писателя Леонида Андреева, 115-летний юбилей со дня рождения которого отмечается в этом году, является продолжением книги «Дом на Черной речке».

Вера Леонидовна была знакома со многими замечательными людьми: Мариной Цветаевой, Константином Бальмонтом, Сашей Черным, Александром Вертинским. Рассказам о встречах с ними, а также о скитаниях вдали от родины, которые пришлись на детство и юность писательницы, посвящена эта книга.

---

Содержание санатория пришлось не по карману предприимчивому Клячкину, и владелец замка решил его продать: во всяком случае, впоследствии мы с Тином узнали, что «Ля Коллин», с которым было связано столько романтических воспоминаний, в особенности для брата, продан и в нем устроено «убежище для матерей-девушек», как поэтично называют во Франции матерей-одиночек.

Опять я безработная. Но, прикопив немного денег — в «Ля Коллин» совершенно некуда было тратить получку, — я с восторгом приняла предложение погостить у одной из учениц из Американского госпиталя. С родителями и с сестрой она жила в собственной вилле на Ривьере близ старинного городка Антиб.

Мы очень близко сошлись с Эми и ее младшей сестрой Хэлен, и я убедилась, что американки очень милы и общительны, с великодушным, широким сердцем, чем напоминают русских. Удивительно, как много жило на Французской Ривьере американцев и англичан. Они все держались независимо и непринужденно, почти у всех были собственные виллы, не говоря уже об автомобилях.

Наших соотечественников на Ривьере тоже было много, но из-за своей бедности они не ходили в рестораны, выстроившиеся шеренгой вдоль набережной, они не жили в отелях, они не гуляли днем на пляже среди бездельничающей публики. Они добирались на курорт, чтобы работать мойщиками посуды в отелях и ресторанах, уборщиками. Я знала одного скромного молодого человека, служившего «жиголо», то есть платным танцовщиком в ночном баре, — в его обязанности входило приглашать танцевать одиноких, богатых иностранок, крикливо одетых, безвкусно увешанных бриллиантами старух. Было противно смотреть на этих старух, сидящих в ночном баре, и жаль было молодого человека, который, чтобы прокормить свою больную мать, как это было в случае с моим знакомым, ухаживает за ними, предупреждая каждое желание, танцует только с ними, преданно заглядывая в глаза, — какое унизительное занятие!

Прожив месяца полтора у гостеприимных американок, я почувствовала, что нельзя больше испытывать терпение хилого старикашки, их папаши, который начал усиленно осведомляться о здоровье мамы, выражая мнение, что она, наверное, по мне соскучилась… Пришлось купить на последние деньги билет и уехать в Париж, где я еще долго потрясала всех интенсивностью загара. Без работы сидеть мне, однако, пришлось недолго. Муся, невеста брата Валентина, получив место няни к трехмесячной девочке, внучке адвоката Лион-Кана, сообщила, что ее хозяйка как раз лишилась домработницы и поварихи. Хозяйка согласилась принять меня как повара и прислугу «за все» — так называли русские в Париже домработниц. Муся рассеяла мои опасения о недостаточности моего кулинарного искусства спокойным заявлением, что есть-де кулинарные книги, где все прекрасно объяснено, и даже ребенку станет ясно, как готовить жареных фазанов и делать заварной кофейный крем, не говоря уже о фаршированных утках и «испанских птичках»… Семейство Льва, как тут же прозвал Тин моего работодателя, состояло их него самого, его разведенной дочери Марианны и крошечной внучки Жанетты, дипломированной няней которой стала Муся: она получила этот диплом еще в Висбадене, где жила раньше ее семья. Ее обязанностью была исключительно забота о младенце: приготовление пищи, купание и прогулки, мытье посуды ребенка и стирка его пеленок — больше ни к чему она не прикасалась. Укачав Жанетту, она спокойно почитывала книгу на кухне, в то время как я металась между подгоравшими фазанами в духовке, сбегающим кремом и звонками хозяев из столовой, — поразительное бесчувствие!

Приходилось вставать часов в шесть утра, чтобы успеть сходить в молочную и булочную до того, как встанет Лев. Я просыпалась в своей каморке для прислуги на мансарде, под самой крышей пятиэтажного дома. В каморке, в которой помещалась только большая и мягкая кровать, было прекрасное, огромное окно во всю стену, — я его не закрывала ни днем ни ночью и не уставала любоваться видом, из него открывшимся. Я всегда вспоминала название одного известного фильма: «Под крышами Парижа», глядя на это море красноватых островерхих и плоских крыш великого города, с тысячью дымящихся труб, с лесенками и переходами для трубочистов. Подернутое утренним туманом, как прозрачной, чуть колышущейся вуалью, море крыш простиралось до самого горизонта, где величественно поднимался из тумана купол храма Сакре Кер. Обыкновенно снежно-белый, он розовел в лучах восходящего солнца, и его мавританская архитектура, не вяжущаяся со средневековыми старыми зданиями и храмами Парижа, производила незабываемое впечатление.

Когда я возвращалась с молоком, маслом и булочками, проснувшийся Лев — еще не старый мужчина, с красивым лицом библейского пророка, с волнистой бородой и с затаенной грустью в жгуче-черных глазах — уже плескался в ванной, и я относила ему в кабинет поднос с кофе и рогаликами. Лев был нам симпатичен своим внешним, достойным, действительно львиным видом и предупредительным, очень вежливым отношением к нам, служебному персоналу, — всегда не приказывает, а просит, всегда называет «мадемуазель Вэра», с ударением на последний слог, мадемуазель Мари, никогда не «Вэра-а-а!», как вопит мадам из своей спальни, когда требует, чтобы ей в постель подали кофе с круассонами.

Мадам была художницей, и одно время я позировала ей — в каком-то старинном платье сидела за роялем, положив руки на клавиши, а другая девушка, ее знакомая, стояла рядом со скрипкой, якобы вдохновенно что-то пиликая. Эта картина потом висела в парижском «салоне», и я была рада, что никто из знакомых не узнал меня в этой уродливой девице, с носом, похожим на баклажан… За позирование я получала деньги отдельно от зарплаты домработницы, так что по тем временам мое жалованье было вполне приличным — я могла прикупить себе кое-что из одежды и втихомолку подбрасывала брату Валентину то какие-нибудь ботинки, то брюки, объясняя ему, что это дал мне Лев со своего плеча как уже непригодное: мало-де мне, и все. Бедняга Тин работал лифтером, а потом и открывальщиком подъезжающих к его филателистическому клубу богатых машин. К этому тощему заработку прибавлялся еще обед на кухне клуба, а в остальное время он мог питаться акридами и диким медом, что называется. Поэтому я часто собирала для него остатки с праздничного стола Льва, который любил приглашать гостей на ужин. Вот тогда-то я и готовила фазанов, кремы и прочие угощения, а в двери кухни звонили посыльные из дорогих магазинов и приносили всякие деликатесы французской кухни паштеты с трюфелями, салаты оливье с корнишонами, в специальных холодильниках мороженое. Меня посылали в погреб, где хранилось, облепленное паутиной, выдержанное вино и шампанское, которое нужно было открыть и принести в ведерке со льдом в столовую. Я очень боялась открывать бутылки с шампанским: когда толстая пробка начинала медленно вылезать из горлышка, я направляла ее в открытое окно. Раздавался оглушительный выстрел, пробка перелетала дворик и ударялась о противоположную стену.

Противнее всего было подавать в столовую, я никак не могла запомнить, с какой стороны надо подавать обедающему блюдо — справа или слева от его локтя, — каждый раз я попадала впросак, и хозяйка злобно косилась в мою сторону. Хотя я и понимала, что «любой труд не унизителен», тем не менее услужливо улыбаться, подсовывать блюдо и дожидаться, пока гость удосужится его заметить, не глядя на подающего, как будто бы это был автомат, было очень противно. И после того, как я как-то пролила одной даме немного соусу на платье — был жуткий скандал! — я упросила мадам нанимать к званым ужинам официантку из ресторана.

Совсем хорошие времена настали, когда Лев с дочерью и внучкой — и Мусей, конечно, — уехал к морю на целый месяц. Я осталась одна в квартире. У меня на попечении был ангорский кот по имени Пуссэ — любимый кот покойной жены Льва, которую он обожал, — во всяком случае на ночном столике у его дивана всегда стоял ее портрет, и часто я замечала на стекле следы поцелуев бедного Льва… Этому Пуссэ было 12 лет — возраст для кота поистине мафусаиловский. Его длинная шерсть, когда-то белоснежная и пышная, пожелтела и свалялась комьями, голубые глаза потускнели. Он питался исключительно телячьей печенкой и всегда спал на Львином диване рядом с куклой «испанкой» — тоже любимицей покойной жены, — пышные юбки куклы были достаточно грязны и помяты, но Лев не разрешал ее убрать.

Перед отъездом мадам оставила денег на пропитание мне и коту, заклиная меня, чтобы я хорошенько смотрела за котом и покупала только телячью печенку:

— Другой он не ест, вы же знаете!

Когда они уехали, я произвела перестановку в квартире — ковер в салоне вычистила, всю мебель затолкала в один угол и прикрыла простынями, чтобы не пылилась. Получилось большое голое пространство, где мы с Тином танцевали танго под патефонную пластинку, найденную в дискотеке Льва, — это была знаменитая «Кумпарсита», которая для нас стала чем-то вроде гимна.