Сэмюэль Беккет - Мечты о женщинах, красивых и так себе

• Название: Мечты о женщинах, красивых и так себе
• Автор: Сэмюэль Беккет
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0896-5

Роман одного из величайших писателей XX века, философа, нобелевского лауреата Сэмюэля Беккета (1906–1989) был издан впервые в 1993 г. — почти через шестьдесят лет после его создания. Главный герой романа — юноша по имени Белаква, новое воплощение персонажа из Дантова чистилища. Белаква слоняется по Европе, находясь в странном мире полусна-полуяви, и расстается с тремя своими возлюбленными — Смеральдиной-Римой, Сира-Кузой и Альбой. Книга написана барочным, несвойственным «позднему» Беккету языком, насыщена огромным количеством аллюзий и скрытых цитат.

---

— Скажу как хам: из всех сучек, — сказал он, — которые schweigen niemals im Wald[221] или когда-либо развязывали перед лицом моего незнания накрахмаленную девичью ленту и из всех почтеннейше abgeknutscht[222] (вытаскивай, вытаскивай его как пробку из сопатки: abbb-gekkk-kkknnn-nutscht) телок, которые когда-либо тратили свои тугозадые штанишки на мою бескровную беспечность, ты — чемпионка, ты — испанская королева, и плевать я хотел на кокосовые орехи, я никогда не любил кокосовых орехов.[223]

Ах Флоренс, Флоренс, что касается отрубевидного шелушения моей папулезной пустулезной оспы, сообщи об этом медику. Обсыпь меня, Флоренс, фиалковой или крахмальной пудрой. Оботри меня винным или коньячным спиртом. Гляди, как лакмус удручен моим недержанием. Положи меня на надувной матрац. Приподними меня чуть-чуть. Приспусти подстилку. Приподними фиксирующую повязку. Видишь, я дышать не могу от рвоты. На языке — гадость, кишки сведены судорогой. Я раздражителен в обращении. Я терпеть не могу, когда меня тревожат. Я не переношу свет. Кто-то заметил, что руками я хватаю простыни. Это конец. Дыхание останавливается на полчаса. Volens nolens я спускаю все под себя. Мое лицо не просто бледно, оно стало мглистым. Я обильно потею. Я постепенно угасаю. Я умираю в конвульсиях. Оберни меня, ох, оберни меня в паклю или корпию. Дважды перевяжи пуповину. Помести меня во фланелевый чехол, делай это бережно. Лучшая в мире бутылочка — с каучуковой соской. В полтора года, не раньше, начинай кормить меня мясным пюре и легким пудингом. У меня сап в третьем или четвертом поколении, очень утомительно, а ягодицы болят в отсутствие изумрудного стула. Дай мне кумыса и манны и поставь обильную клизму из Revalenta arabica.[224] Оберни меня в стерильную простынку. У Мамы, увы, пигментация маммы, clavus hystericus,[225] фантомная опухоль, ложная боль, два чана молозива, бели и белый болевой флебит. Она домашняя прислуга с бледным лицом. Осторожно узнай о ее лохиях. Кельнской водой воздай фараонову ласку ее соскам. Оботри вымя глицерином или белладонной. После маленького приятного ужина с сыром, вином и напитками покрепче меня обнаружили храпящим в сидячей позе, руки обнимают колени,[226] голова увеличена, живот раздулся, мой симпатичный родничок широко раскрыт. Остается только одно: сделай мне горячий компресс из терпентина. Кровать трясется, и я синею. Я пытаюсь выпить кипятка из носика чайника. Убери подставку для инструментов, флеботомы, ножи, лезвия, кюветы, стерилизационные коробки, подкладные судна, катетеры, зонды, проволочные петли, щупы, ранорасширители, помпы, бистури, уголь, зажим Аллингама, не забудь о зажиме Аллингама,[227] и шприц Хиггинсона.[228] Спеленай меня, ох спеленай меня суровым полотном. Телефонируй хирургу Бетти, Болсбридж, два с хвостиком.[229] Гляди, пот у меня желтый, гляди, как он пачкает пеленки. Гной доброкачественный — желтый, сладковатый и тусклый. Губкой быстро сотри с меня ночной чахоточный пот. Стерилизуй акупунктурные иглы для родимых пятен, у меня их пять. Вытри его мягкой тряпочкой, положи в стакан, предложи ему немного молока, посоли его чуть-чуть, и он извергнется, прополоскай его немного, и он снова это сделает. Нанеси немного пироксилинового коллодия из «Британской фармакопеи». Смажь меня костяным маслом. Сильно сожми мои ступни, все-таки не слишком сильно, поверти пальцы ног во всех направлениях, разотри малые мышцы, разотри большие мышцы, сожми мои ноги, по отдельности, сильно проведи рукой вверх, помассируй мышцы очень сильно, массируй, постукивая, поколачивая и поглаживая, пощипли весь живот, сожми живот обеими руками, сильно вдави брюхо аж в толстую кишку, будь тверда во всем, пощипли мне спину, несколько раз промчись рукой вниз — фьюить — вдоль расщелины позвоночника, прокатись по ягодицам, покрой синяками сгибающие мышцы, отдубась разгибающие мышцы, заверни меня в шерстяное одеяло и оставь лежать. Помазание оспенным язвам, и — угадай, в какой руке спрятано! — покрытый горгонзольным лаком я испускаю дух. Вперед, на седьмое небо.

Кроткая, ее прелестное белое лицо смотрит в сторону, грудь и живот выдаются вперед, — она сносила его насмешки с какой-то противовоздушной бдительностью, и от этого, пока он, стискивая мочевой пузырь под щегольским плащом, тащился по Тюильри к остановке А1 бис, ныне — АА,[230] его подвижные губы кривились в усмешке. Водители трамваев хихикали, глядя, как я с трудом переставляю ноги в надежде, что Венеция разрешит мою жизнь. Mes pieds. Mes larges pieds. Aux cors sempiternels.[231] Очень изящно. Очень умно и проницательно. Голгофа на демпферах. Кон… стан-ти- но. пель. С.М.Е.Р.А.Л.Ь.Д.И.Н.А.Р.И.М.А. Как долго, о Господи, как долго это тянется. Nicht ktissen bevor der Zug halt.

— Это скверный диалог, — произнесла она с горечью. — Бог мучил меня всю жизнь, — добавила она с замечательно поясняющим жестом, — нельзя так говорить с Офелией. Почему ты ешь эту Sauladen,[232] пытаясь быть самим собой? Такой малиш, — ухмыльнулась она, — я далжна засмеяца.

Не поворачивая головы, не изменив позы, она резко лягнула его свитком.

Ох а я мечтала что он придет и кончит кончит кончит и назовет меня душкой-пампушкой и уложит в двуспальную кроватку мой мальчишечкааа моя тоненькая гибкострунная имелка из Уиклоу утешь мои дни розы дни красоты дни красноты сними дикий срам с моих срамных губ с моего срамного холмика новейшая из новых владычица она-востей это я прокаженная похотью мне нехорошо ох лучше б мне быть воробушком для моей ряженой птички птичка и ветка или углешахтой с золотыми жилами для моего нечестивого гнилого половника быстро на помело улетучился нашатырь и испарилось вино первоцвета и пилоточка обглодана обглодана не последний день красоты красной поры раскрылась роза и уколола шипом ох я как фрикассе и салмагунди одинешенька одна в кровать она сказала я не потерплю слизи в этом доме и чьей неоперившейся птичкой была я хотела б я узнать от моего веселого вечно пьяного дублинского бродяжки и чьей наемной кобылкой выходящей на старт как венская Taubchen[233] послушай моего совета и навесь замок на свои греческие панталоны пока я жива и живу надеждой и рада поделиться радостью с моей имелкой и врастаю врастаю в землю-мать чья есмь кружка подаяльная и первопричина.[234]

«Hure!»[235] — отступая к окну, чтобы встретиться с ней лицом, — «Hure! Hure!» — с внезапной жаждой жизни и страстью Дмитрия Карамазова.

Но он был только Белаквой, а поэтому попытался опереться ягодицами о подоконник, — опустошенный, его сердце тронуто больше, чем если б он услышал звуки трубы, и нужда его пришла как человек вооруженный,[236] «Hure! Hure!» в диапазоне прозаической поэмы, ищущий подставку для жопы. Тогда гордая адская красавица блондинка отступила, или, возможно, нам показалось, что отступила, — с суровым безразличием суккуба, моей усопшей Инфанты,[237] ох, Шопенгауэр переступил через крепенькую греческую рабыню с мальчишеской грудью, или охотницу, или крепенькую танцовщицу — в назначенный вечер, вниз по гальке — через потеющую, алчущую озноба Билитис, спешащую навстречу деянию тьмы на жестких простынях гальки, что терзает наши жаркие шкуры, наши сухие шкуры и ломает кости наших чресел, наших плеч ночь напролет, если она выйдет lil pute,[238] позорящей, расходующей плоть, насильно прижимающей мои лопатки, мои ягодицы к твердым ледяным ягодам галечника, впивающимся в почки, Лесбия, крепенькая, и маленькая, и ох такая ладная, она превратилась da capella[239] в разновидность стелы, можно так сказать, и в картине вновь замаячила Смеральдина-Рима, пропитанная влагой маммозная poppata,[240] чудовищные слюни-всхлипы.

— Как случилось, — посетовал он, — что ты так плохо говоришь на родном языке, пусть даже ты и провела много лет в чужой земле?

Смешно выпятив грудь, она, казалось, зло смотрит на него через плечо. Как большая светло — каштановая сука, сидящая у окна и готовая залаять. Он хотел сказать, ради Бога, давай прекратим разговор, он уже собирался это сказать, как она сама оставила это.

— Egal, — сказала она резко и грубо, — egal.

— Так плохо, — настаивал он, — так плохо.

Тринадцать, а не двенадцать раз — ошибка.[241]

Здесь я тебя поймал, merde, рычал прогнатический Коммендаторе, стирая премоляры в ухмылке. Кличка. Имя. Возраст. Рождение. Недоношенный или доношенный. Вскормленный грудью или искусственник. Белым медведем Сэмом ох фульва вульва merde на одном из Гебридских островов подглядывающий и крадущийся за hontes sangsuelles[242] канавных Николетт сидящих на корточках без прокладок и пеленок merde merde merde только посмотри на мой цефалический индекс надлобие давит на глаза, и подглядывание — вспоминаю я не без удовольствия — было все равно что прикосновение или звучащий далеким охотничьим рогом на закатных полянах хотя возможно чуть больше чем следует склонный к Желтой любви и Анку[243] во всяком случае чуть больше чем следует на вкус таких как ты и я анекдотец на сей раз не связанный со сфинктером Бедного Лелиана[244] распростертого наверное в какой-то ужасной мерзопакостной вокзальной гостинице с Тихим Бредом или Летней Диареей и сливными noli me tangere разъедающими язвами пронзающими его желудок и гнидами пригретыми какими гнидами ежу понятно какими в надкожнице черные пятна багровеют на крестце его рот — мерзкая корка утолщенные пальцы судорожно хватают одеяло его хрипы не говоря о вздохах (нет нужды подробно рассматривать эту сторону его болезни) они — стрекочущие слизистые стерторозные свистящие сопящие потрескивающие шипящие каркающие и верите или нет звонкие приглушенные рефлюксом и сливовой мокротой большой слякотный мальчишка-педераст Боже о Боже как же он довел себя до такого состояния — и том Расина тонущий в биде… Douceurs! Ух, это слово вызывает у меня судорожный кашель, а у тебя? Есть души которые должны быть спасены и когда в ночном поту я истаю как все мы высокие и низкие должны рано или поздно в один прекрасный день Флоренс велят или попросят просунуть поглубже ох douceurs антисептические тампоны. Отче сегодня женщина божемойбожемой жажду баста Отче в руки твои.[245] Разум его был стерт (хотя установить это с точностью невозможно), ему внезапно захотелось, чтобы потушены были все свечи, кроме одной, чтобы одна была беспечно оставлена на старом добром рояле, не задергивай занавески, ты, глупая девчонка, Мамочка само уныние, крытую повозку мне, утомленному дорогой, чего-нибудь мягкого, без нот, порви струны Бога ради, мягкого и низкого и медленного и приятного, как колечко с рубинами, и ad мой libidinem,[246] хотя я и заявляю, что сегодня я в такой превосходной форме, что не отказался бы поскулить немного аристофановскими Квакушами без слов.