Алэн Польц - Женщина и война

• Название: Женщина и война
• Автор: Алэн Польц
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Декан заставлял нас выбивать персидский ковер, припрятывал свое добро, но даже картофелиной с нами не поделился, а ведь картошка занимала половину его подвала - вместительного прямоугольного сводчатого помещения, мешки были сложены штабелем высотой в три-четыре метра. Потом, во время боев, она рассыпалась и покрыла все помещение метровым слоем. А Чаквар между тем обстреливали. "Скажите, господин декан, вы не боитесь Бога?" - спросила я у него. Он поглядел на меня и сказал: сразу видно, что я реформатской веры, если так дерзко разговариваю со священником. (Он был высокого роста, с маленьким выпуклым брюшком, всегда в черной сутане, на голове - серая шляпа. А капеллан был тощий, как сушеный лещ.)

Как-то вечером мужчины играли в карты в подвале, там же приютились женщины, а мы с Яношем остались наверху. Янош собрался отнести в починку свои сапоги, он был в домашних тапочках и пиджаке. Мы сидели у кровати югославского священника на полу, на матрасе, рядом - наши собаки. Янош поднялся и стал прохаживаться по тесной комнатке. До нас доносились мощные раскаты орудий. "Gott sei Dank, heute ist ganz Ruhe"{5}, - промолвил югославский священник. Такой слабый был у него слух. Мы с Яношем как раз потешались над этим, снова усевшись на корточки у изножья кровати, чтобы защититься от осколков в случае попадания, когда дверь резко распахнулась. Ввалились русские солдаты. Один схватил за руку и рывком поднял с пола меня, другой - Яноша. Собаки отчаянно лаяли, солдаты орали. Яноша схватили. Так и увели его: в шлепанцах, с непокрытой головой, без пальто. Я побежала следом. В углу коридора они столкнулись с остальными мужчинами, поднимавшимися из подвала. Всех их забрали.

Мне бросили какую-то фразу, из которой я поняла: "Потом, утром". Это было ужасно. Невозможно, просто невозможно описать, что я чувствовала.

В подвале я сказала Мами и остальным женщинам: наверху тихо, но в любую минуту может начаться стрельба, пусть они остаются в подвале и ночуют там. Мы с мужчинами будем охранять дом.

Поднявшись наверх, я положила на голову подушку, прижала ее к ушам, чтобы заглушить грохот, прислонилась лбом к оконному стеклу и стала смотреть в лунную ночь. Так я дожидалась утра.

Каждым своим нервом я чувствовала, что сейчас Яноша оторвали от меня, увели, и Бог весть, что с ним будет. А может, я уже предчувствовала, что нас ожидает.

Я думала, это самая глубокая ночь в моей жизни.

Утром женщины поднялись из подвала. Плач, упреки: почему я не сказала сразу, что случилось. "А что вы могли бы сделать? - отвечала я. - Ведь до утра - комендантский час, кто осмелился бы выйти из дому ночью? Да и куда, зачем?"

Потом я пошла одна. Повязала голову платком и отправилась в комендатуру. Там сидела целая толпа народу, все ждали своей очереди. Среди них была девочка с окровавленной головой, одна прядь волос вырвана. Вид у нее был жалкий, подавленный. "Из-под русских ее вытащили", - сказала ее мать. Я не поняла, спросила: "Из-под машины?" Женщина разозлилась: "Вы что, ненормальная? Не знаете, что они делают с женщинами?"

Я слушала, о чем говорят вокруг. Кому из женщин сломали позвоночник, кто потерял сознание, у кого не могут остановить кровь, кого из мужчин застрелили за то, что он пытался заступиться за жену.

Внезапно мне открылся весь кошмар, окружавший нас. Вдруг стало ясно, что в доме священника, под охраной советского солдата, видя лишь нескольких солдат, время от времени добродушно заглядывающих к нам, мародерствующих, поедающих наш хлеб, но не осмеливающихся на большее, мы ничего не знали о том, что происходит снаружи. Может, Янош знал, только не говорил?

Он, наверное, подозревал что-то. Венгерские солдаты вели себя в русских деревнях не намного порядочнее.

Что сказал командир, я уже не помню.

Позже, когда выпустили декана, я узнала, что обвиняют нас в том, что мы шпионы, потому что точь-в-точь после боя часов на колокольне бомба попала прямо в русский штаб и погибло много народу. Они думали, мы подавали сигналы из церкви.

Им невозможно было объяснить, что башенные часы бьют регулярно, потому что заведены, это простое совпадение. Вообще русским очень многое нельзя было растолковать. Они жили в другом мире, у них был совсем другой опыт. Логика их тоже была иной. Они не знали, что такое башенные часы. Часы вообще - да, их они искали везде и всюду. Думаю, после ухода советских войск во всей Венгрии почти не осталось часов.

Священник был крайне возмущен, что с ним обошлись непочтительно, били по голове, отобрали шляпу, накричали. Сказал, что остальных увезли и, скорее всего, расстреляют.

На второй или третий день после этого из соседней деревни пришли незнакомые люди и сказали: всех мужчин казнили; заставили выкопать длинную яму, поставили на край и расстреляли в затылок. Трое местных жителей закапывали яму. (Так обычно и делается: могилу копаешь себе сам - почти на всех войнах.)

"Неправда, - сказала я Мами, - я знаю, что это неправда". Я ужасно боялась, дрожала, но душой чувствовала, что это неправда, или хотела в это поверить. Не знаю точно, как это было, помню только, что повторяла про себя: неправда, неправда, неправда.

После того, как увели мужчин, стало ясно, что в деревне что-то неладно, часовой у дома исчез. (Я просила женщин на ночь собраться в одной комнате, так безопаснее. Но они отказались: кое-кто из них намеревался принести из подвала свои пожитки и держать при себе, а тогда места на всех не хватило бы.)

У меня был ящичек из тонкой жести, снаружи обклеенный цветной бумагой, наподобие современных коробочек из-под чая. В нем лежали старинные золотые украшения, которые я получила на свадьбу от тети и родителей, - прекрасная работа трансильванских ювелиров, вековой или полуторавековой давности. Тяжелые золотые вещи, пара драгоценных камней и прочее, а сверху три чайные чашки и блюдца китайского фарфора, полученные от Яноша, - он привез или прислал их с русского фронта. Фарфор был завернут во что-то мягкое, вроде соломы, и стоял на самом верху.

Через пару дней после исчезновения мужчин мы собрали свои пожитки и стали их прятать... Серебро опускали в колодец, более или менее дорогую одежду закапывали в навозную кучу, драгоценности запрятывали в кровати, да мало ли еще куда. Свой ящичек я задвинула под кровать югославского священника, которого часто навещала, кормила, ухаживала за ним.

Так как женщины не хотели оставаться в одной комнате, мы разошлись по дому. Уже смеркалось. Я сидела с Мами в нашей комнате, мне было страшно. Тишина, в камине горел огонь, как раз в этот момент не стреляли.

Вошли трое русских и сказали по-румынски, чтобы я шла с ними. Я точно поняла, чего им надо, не знаю как, но поняла.

Мами я сказала, что меня ведут в больницу - помогать ухаживать за ранеными. Мами посмотрела на меня, проговорила умоляюще: "Не ходи, деточка, не ходи! Не ходи с ними, они сделают тебе плохо". Я сказала им, что меня не отпускает мать (не хотелось говорить: "свекровь"). Тогда они показали на угол обитой железом печной заслонки: если я не пойду, они расшибут Мами голову. (Закрыв глаза, я до сих пор вижу эту печную заслонку.) Это они сказали по-румынски. А я - Мами, по-венгерски: раненых много, надо идти.

Я надела сапоги, повязала платок, потом развязала и снова завязала, развязывала и завязывала, чтобы выиграть время. Пока стояла, слышала, как что-то стучит об пол: это был мой собственный каблук, так я дрожала.

Тогда я обняла, расцеловала Мами, сказала ей: пробуду там до тех пор, пока нужна помощь. Мами посмотрела на меня и расплакалась.

Мы вышли в L-образный коридор. (Когда русские увели наших мужчин, они тоже встретили их на сгибе буквы "L".) Когда мы дошли до середины коридора, я, не говоря ни слова, яростно набросилась на них. Я пинала, колотила их изо всех сил, но в следующую минуту очутилась на полу. Никто не произнес ни звука - ни они, ни я; мы боролись молча. Меня оттащили в кухню и там так хватили об пол, - видимо, я опять хотела защищаться или нападать, - что голова моя ударилась об угол мусорного ящика. Он был из твердого дерева, как и полагается в жилище декана. Я потеряла сознание.

Очнулась я в большой внутренней комнате декана. Стекла были выбиты, окна заколочены, на кровати не было ничего, кроме голых досок. Там я лежала. На мне был один из русских. Я услышала, как с потолка громом ударил женский крик: мама, мамочка! Потом до меня дошло, что это мой голос и кричу я сама.

Как только я это поняла, я перестала кричать и лежала тихо, неподвижно. Я пришла в сознание, но не чувствовала своего тела, как будто оно затекло или замерзло. Да мне, наверно, в самом деле было холодно - голой ниже пояса, в нетопленой комнате без окон. Не знаю, сколько русских насиловали меня после этого, не знаю, сколько их было до этого. Когда рассвело, они меня оставили. Я поднялась. Двигаться было трудно. У меня болела голова и все тело. Сильно текла кровь. Я не чувствовала, что меня изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Это не имело никакого отношения ни к ласкам, ни к сексу. Это вообще ни на что не было похоже. Просто сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что слово точное - на-силие. Вот чем это было.