Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

Москва златоглавая, сердце родины моей, так ли в нынешнюю зиму начинаешь своё утро, гомоня рынками, Охотным рядом, скрипя полозьями, блистая куполами сорока сороков[4]? Сберёг ли Кремль, седой сединою последней, голоса веков, над тобою пролетевших орлиною стаей? Толпятся ли у Филиппова[5], национального тестовика, румянощёкие горничные, а у двери, что справа, всякий нищий люд? — справа продают вчерашние калачи. И едет ли Великотворная[6], бок о бок с заиндевевшим попом, в православные дома, и сидит ли на облучке богомольный кучер, скинув шапку и обмотав платком уши, будто его мучит зубная хворь?

Так же, подо льдом, текут православные воды Москвы-реки? Так же с Воробьёвых гор видать шатёр Москвы пестроцветный, так же каждая тумба, каждый булыжник пропитан сдобным духом московским? Люди пройдут и уйдут. Отживут быстротечные жизни. Что Москва? Все пожары ей — пожары неопалимые, все ядра ей — в стенах ее стынут. Москва — икона, издалека нам светишь.

Алексей Ремизов Московские любимые легенды

На Святой земле

Слава среди людей — это тягчайшее бремя и великое искушение. После случая с Урсом, когда везде, и в газетах, и в разговорах, только и трубили о «тайной милостыне», и при этом полностью называлось имя: «младший священник Николай», оставаться в Патарах стало невозможно.

Из Тристомы с первым египетским пароходом Николай поехал в Аскалон. А молва, от которой, думал он, что скрылся, настигла его в дороге.

Поднялась буря, от порывов ветра оторвался крестец мачты и висел в дереве; какой-то матрос, совсем мальчик, взобрался на мачту и, не удержавшись, упал. А такое было, такая страсть на море, ни до кого, только б самому-то ухорониться.

«Молодой священник, — рассказывали, — вышел к несчастному и, помолившись над ним, взял его за руку, и Аммоний, так звали матроса, встал здрав и невредим».

И когда высадились в Александрии, только об этом и говорили — и-со всех сторон повалил народ, прося помощи и ожидая чуда.

В Диолко, куда ездили осматривать храм св. Фёдора, принесли одного тяжелобольного, и ещё был там слепой. Чтобы их успокоить, он помазал их маслом — и недужный, который корчился и ничего не мог есть, легко вздохнул и поднялся, а слепой, не видевший три года, прозрел.

— Чудотворец!

До самого Иерусалима его провожал шёпот и мольба: его выделяли, о нём говорили громко, пальцами показывали:

— Чудотворец!

Но что такое он сделал? И разве это какая заслуга: «помочь человеку?» Ведь он только пожалел этого юношу Аммония, и там, в Диолко, он только помолился о погибающих — да и как же иначе? Или в мире так очерствело сердце? А на него смотрят, точно он и в самом деле какой-то особенный — «чудотворец!» и уж не просят молитвы, а требуют чуда.

И вот без бури — ясно, попутный ветер — а как в самую злую погоду стал для него путь из Александрии в Иерусалим.

* * *

На Святой земле в толпе паломников легко затеряться: каждый камушек освящён, каждый кусок всеми согрет и насыщен — тайна и память! Каждое слово не из-пуста — смотри, слушай и касайся.

В те времена пустыни Фиваиды, Сирии и Палестины населяются отшельниками: уйти в пустыню — жить вне житейских дел и суеты — всегда главами к Богу; молитвой очистить помыслы и сердце, чтобы ухо открылось к голосу Бога, и уж поступать не по своей воле, а исполняя волю Божию — делать дело Божье. Какая завидная доля! Жизнь пустынников светилась горящими столпами поверх мглы грешной жизни со страстями, раздражением и злобой, спутницей всяких достижений в мире вещей и благ жизни.

За восемь дней Николай обошёл все святые места и монастыри, расспрашивал о подвижниках, о дорогах, по которым ходили к ним: одни несли свой грех, другие — желание научиться праведной жизни — жить с людьми наперекор воле и закону жизни: не в борьбе, а в кроткой любви. С каждым словом бывалых людей о подвигах труда и молитвы решение его становилось твёрже: уйти из мира и жить в пустыне.

В пасмурный летний день, когда тихо и особенно отчётливо собираются мысли, шёл он по пустынной улице к Голгофе. Проходя мимо полуразрушенной стены, он взглянул на башню и почувствовал необыкновенное счастье — это было ощущение всей жизни, всего живого, и это ощущение сказалось словом: «счастье».

Какое это счастье жить на земле, и как ему всё близко — до ползучих слепых подземных корней! И пустыня, пустыня, куда завтра он скроется, белая, гудела перед ним, опорошённая весенним цветом. Окутанный светящимся облаком чистейшего счастья, вдруг он увидел: сквозь тающий свет жизней идёт навстречу с лицом того юноши Аммония, над которым он молился на корабле.

И он стоял зачарованный.

А тот, плывя в воздухе, быстро приблизился: бездонные глаза его, как тысяча глаз, в глазах, и над бровями синие тороки — проводники небесных сфер — искря, волнятся. И вот совсем близко — коснувшись руки, блеснул мечом:

«Поспеши, иди в Ликию: твой путь не пустыня — путь тебе в мир. Обратись к людям, ты победишь народы и прославится в тебе имя Христа!»

И архангел погас, как свеча.

А Николай стоял — в руках зелёная пальмовая ветка — и свет чистейшего счастья и чувство наполненности жизнью подымали его над землёй:

«Не пустыня, мир! В мир!»

В мире

Безвестность —

ходи среди чужих чужим, и ты можешь смотреть, не жди: на тебя не взглянут. В «общем порядке» ты войдёшь, куда всех пускают, и в толчее тебе не уступят место — «никаких исключений»! Ты со всеми и как все — всё это безымянное — толпа. Никто при встрече с тобой не будет пыжиться умником и стараться говорить по-умному, чтобы ты не открыл, что перед тобою дурак, да и сам ты ничего из себя не будешь корчить. С тобой заговорят, как со всеми, а скорее не заговорят: «с чего?» На тебя не будут глядеть ни с похвалой, ни с завистью, ни со злобой, и не заискивая. Ни в ком ты не пробудишь злого чувства, разве что под сердитую руку, а если вызовешь доброе — это ничего: может, пожалеют, как бездомного, как странника. Но какая свобода: ходи, как все, смотри, и — слушай! И никакого соблазна для других.

Безмолвие —

что может быть выше слова, и как легки и пусты слова! При встречах слово закрывает душу — набор лживых «вежливых» слов плотнее всякой пробки. И отрава — обольщающее «постараюсь», и яд — безответственное «обещаю». А мигающий свет поверхностного слова — сорная трава — осадок. И как же быть слову, как пробиться через все загородки и сквозь эту муть? Слово есть выражение мысли, но самая мысль во власти слова — кос и серпов, этих трамбующих колёс и плющащих прессов. Сказать «в голоде» — так и только так в посте безмолвия рождается слово.

Бедность —

вот что раскрывает душу — вот кто ведёт по всем ступеням креста! Бедность — это дар, как и богатство, — крестный дар со жгучим отчаянием, покинутостью, унижением и взлётом мечты. Нет, мечта о «счастье всего человечества» не от пустого брюха, не от оборванных штанов, не от зависти, не от жадности, а от пригвождённого «распятого» сердца. Когда вся утроба выворачивается и кулак над тобой (жизнь — это стукотня!), ты всё увидишь: все закоулки, все поддонное человеческих измыслей.

Молитва —

от молитвы мытаря до молитвы молитвенника, от нечаянных вскриков радости и горестных причитаний до лестовочных, положенных по Потребнику, слов, от пятерни — «щепоти» и наспех «счёта пуговиц» до уставных поклонов и метаний, от ангельского аллилуйя, человеческой песни и звериного рыка до благоуханного безмолвия трав и цветов — этих звёзд на земле! — одни и те же единственные нити с тем, что над и во всём; и слабые человеческие руки, как стебли, подымаются звёздами в небеса, и человеческий немощный дух становится громовой волей и могучим сердцем —

Pater noster[7].

Посвящение

Николай не вернулся в Патары, а поселился в Мирах. Третий год кончался его безвестной жизни. И в эти годы, никем не узнанный, он прошёл всю страду жизни простого человека.

Те чувства, какие раньше постигал он своим избранным сердцем, теперь почувствовал кровно: живя среди людей в самой толчее борьбы, беды и радостей жизни, встречаясь с людьми на самой чёрной работе и в чёрную безработицу.

Какие высокие побуждения теплятся в человеке и такая «живость», какую только и может измыслить человек на человека; и если простым словом сердца человек подымет и умирающего, человек же своей злой мыслью свалит и самое неколебимое; и есть ещё и совсем не от злого, а сколько может сделать зла человек человеку по легкомыслию или слепоте!

Чем жив и живёт человек на земле — не про тех, кто хватает с неба звёзды, «цари духа», и не про тех, кто на дне духа и даже ещё не родившиеся духовно, перед которыми «звери» чище, потому что бесхитростней и проще, а вот эти, которые составляют «мир». Дать миру этот хлеб «иносущный» — открыть человеку о человеке — «человек есть храм Божий и дух Божий живёт в нём!» — тогда и там «не от мира сего», кто над — «избранные» — облегчится трудная и странная их жизнь, а у тех, кто под — «убогие» — очеловечится шкурная порода и просветится их хлеб «насущный».