Анна Ларина-Бухарина - Незабываемое

• Название: Незабываемое
• Автор: Анна Ларина-Бухарина
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002

Книга А. М. Лариной-Бухариной «Незабываемое» — документ потрясающей силы. В ней ярко воссозданы суровые времена правления Сталина, даны запоминающиеся портреты Бухарина, Троцкого, Каменева, Зиновьева, Пятакова, Рыкова, Томского, Радека, Орджоникидзе, Калинина, Ворошилова, Ягоды, Ежова, Берия и других представителей высших эшелонов власти Страны Советов. Причем все они увидены как глазами девочки-подростка, которой едва ли не с рождения пришлось вращаться в их кругу, так и глазами зрелой женщины, прошедшей через клевету, смерть любимого, многолетнюю разлуку с сыном, ад ГУЛАГа.

Впечатляющие страницы посвящены и «членам семей изменников Родины» — в том числе женам и детям видных советских военачальников Тухачевского, Якира, Уборевича, — разделившим судьбу автора этой книги.

---

Наступил роковой день 27 февраля 1937 года. Вечером позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сообщил Н. И., что ему надо явиться на пленум.

Стали прощаться.

Трудно описать состояние Ивана Гавриловича. Обессиленный страданиями за сына, старик больше лежал. В минуты прощания у него начались судороги: ноги то непроизвольно поднимались высоко вверх, то падали на кровать, руки дрожали, лицо посинело. Казалось, жизнь его вот-вот оборвется. Но стало легче, и Иван Гаврилович слабым голосом спросил сына:

— Что происходит, Николай, что происходит? Объясни!

Н. И. ничего не успел ответить, как вновь зазвонил телефон.

— Вы задерживаете пленум, вас ждут, — напомнил Поскребышев, выполняя поручение своего Хозяина.

Не могу сказать, что Н. И. особенно торопился. Он успел еще проститься с Надеждой Михайловной. Затем наступил и мой черед.

Непередаваем трагический момент страшного расставания, не описать ту боль, что и по сей день живет в моей душе. Н. И. упал передо мной на колени и со слезами на глазах просил прощения за мою загубленную жизнь; сына просил воспитать большевиком, «обязательно большевиком!», дважды повторил он свою просьбу, просил бороться за ею оправдание и не забыть ни единой строки его письма. Передать текст письма в ЦК, когда ситуация изменится, «а она обязательно изменится, — сказал Н. И., — ты молода, и ты доживешь. Клянись, что ты это сделаешь!» И я поклялась.

Затем он поднялся с пола, обнял, поцеловал меня и произнес взволнованно:

— Смотри, не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки, но правда восторжествует!

От волнения меня охватил внутренний озноб, и я почувствовала, что губы мои дрожат. Мы понимали, что расстаемся навсегда.

Н. И. надел свою кожаную куртку, шапку-ушанку и направился к двери.

— Смотри, не налги на себя, Николай! — только это смогла я сказать ему на прощание.

Проводив Н. И. в «адово чистилище», я едва успела прилечь, как явились с обыском. Сомнений не было — Н. И. арестован.

Пришел целый отряд, человек 12–13, один из них врач в форме НКВД и в белом халате. Обыск с врачом… Небывалый случай! Вот как гуманно…

Обыском руководил Борис Берман, в то время начальник следственного отдела НКВД, позже он был расстрелян. Берман пришел точно на банкет: в шикарном черном костюме, белой рубашке, кольцо на руке с длинным ногтем на мизинце. Его самодовольный вид внушал отвращение. Он вошел ко мне в комнату и первое, что спросил:

— Оружие есть?

— Есть, — ответила я и протянула руку к ящику ночного столика, стоящего возле кровати, чтобы достать револьвер, тот самый, с надписью: «Вождю пролетарской Революции от Клима Ворошилова».

Вдруг Берман властно схватил меня за руку, не иначе как из опасения, что я выстрелю в него, сам взял револьвер из ящика, прочел надпись и ухмыльнулся, очевидно, потому, что обнаружил неожиданный трофей, о котором, надо думать, Хозяину будет доложено.

— Еще оружие есть?

— Есть. — Было еще немецкое охотничье ружье, привезенное в 20-е годы А. И. Рыковым из Берлина в подарок Н. И.

Затем Берман попросил показать, где хранится архив Бухарина. Я решила уточнить, что он подразумевает под архивом. Оказалось, абсолютно все. Я направилась вместе с ним в кабинет, прошла через комнату Ивана Гавриловича, возле него сидел врач. В кабинете застала толпу мужчин и двух женщин. Все принялись за работу. Из сейфа вытащили протоколы заседаний Политбюро, стенограммы пленумов ЦК, опустошили все ящики письменного стола, шкафы с документами, связанными с многолетней работой Бухарина в «Правде», Коминтерне, НИСе, «Известиях». Забраны были книги, брошюры, написанные Бухариным, его опубликованные речи. Из комнаты, где мы провели вместе последние мучительные месяцы, взяли папку с письмами Ленина, черновой набросок программы партии — проект ее был принят на VIII съезде РКП(б) в 1919 году. Обнаружили в ящике стола и несколько писем Н. И., адресованных мне, с интересными описаниями явлений природы, которые я получила еще в детстве… Изъят был рукописный текст и перепечатанный на машинке экземпляр поэмы, посвященной памяти Серго Орджоникидзе. Как я ни просила Бермана оставить принадлежащие мне письма и рукописный текст поэмы — «документы, к следствию отношения не имеющие» — так я мотивировала (а впрочем, что имело отношение к тому позорному «следствию»?), — мне было в этом отказано. Так было забрано все, все до клочка. Сваливали в огромную кучу, которая называлась «архив» и горой возвышалась в кабинете. Варварски уничтожались следы честной и бурной деятельности Н. И., чтобы стереть с лица земли образ действительного Бухарина и заменить его тем, оболганным, что предстал на процессе, да и то не таким, как хотелось бы Сталину и его угодливым слугам. Затем подогнали к черному ходу грузовую машину, наполнили ее доверху (я видела это из окна кухни) и увезли, очевидно, в НКВД.

Берман, две женщины и несколько мужчин остались. Началась унизительная процедура: личный обыск.

Подняли Ивана Гавриловича с постели, он стоял подавленный и потрясенный. Дрожал от волнения, когда шарили в его карманах, перевернули все в кровати. Не видела, как обыскивали Надежду Михайловну. Зашли в комнату, где находился ребенок с няней. Няня Паша была настроена воинственно, не давала себя обыскивать, толкнула сотрудницу НКВД и крикнула: «Шукайте! Шукайте! Ничего здеся не найдете, бесстыдники!» Ребенок безмятежно спал. Пытались подойти к его кровати, но я решительно воспрепятствовала. Коляску, впрочем, обыскали.

Меня личный обыск миновал, я как была в ночной рубашке, так и оставалась в ней до конца. Но кровати — и мою, и Н. И. — тщательно проверили.

Ближе к двенадцати ночи я услышала шум, доносившийся из кухни, и пошла посмотреть, что там происходит. Картина, представшая перед моими глазами, ошеломила меня. Оказывается, «сотрудники» проголодались и устроили пир. Расположились на полу, мест за кухонным столом всем не хватило. На расстеленной вместо скатерти газетной бумаге я увидела огромный окорок, колбасу. На плите жарили яичницу. Раздавался веселый смех. От ужаса я поскорей удалилась в свою комнату, и сразу же пришли на память только-только заученные слова из письма Н. И.: «В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД — это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников…» Эти-то исполнители, но кто их растлил?

Вслед за мной в комнату вошел Берман и пригласил поужинать с ними.

— Вы же ничего не ели, Анна Михайловна, может, и вы решили объявить голодовку по примеру Бухарина? — спросил Берман.

Я ответила дерзко:

— Голодовку объявлять я не собираюсь, но с вами ни за один стол, ни на один пол не сяду.

Берман иронически улыбнулся и сообщил мне, что он нас покидает, остаются только «ребята-сотрудники».

Я спросила, у кого я могу узнать о Н. И.

— У меня и узнаете, — легко согласился Берман, назвал свою фамилию, дал телефон — так я узнала, что он Берман.

Хорошо закусив, «сотрудники» запели. Комната Ивана Гавриловича была ближе к кухне. Каково ему было все это слушать? Опасаясь, что веселая компания разбудит ребенка, я зашла в кухню, чтобы их угомонить. «Сотрудники» и не подумали извиниться, но, к радости моей, сообщили, что уходят. В квартире воцарилась тишина. Однако ушли не все — женщины остались. Им было поручено перелистать все книги в библиотеке Бухарина в надежде, что, возможно, в книгах обнаружат что-либо порочащее его. Перелистывание страниц длилось сутки. Я не раз забегала в кабинет и в огромную мрачную комнату со сводчатыми потолками, где стояли стеллажи с книгами. Утомленные женщины не переставая листали, листали и листали книги. Сомневаюсь, чтобы они могли перелистать их все. Уходя, шкафы с книгами они опечатали.

Я несколько дней лежала как мертвая. Наступила реакция после длительного нервного напряжения. Еще долго мучил меня воображаемый шелест перелистываемых страниц.

Надежда Михайловна, надев медицинский корсет (иначе передвигаться она не могла), буквально приползла ко мне в комнату. Нам нечем было утешить друг друга. Делились впечатлением об обыске, мрачными прогнозами о дальнейшей судьбе Н. И. и Рыкова и с болью наблюдали за ребенком. Юра ползал по комнате, искал и звал отца.

Через несколько дней, ослабевшая и подавленная многомесячной пыткой, я постаралась мобилизовать себя. Надо было заняться ребенком, который в течение полугода был лишен должной материнской заботы. Наконец, я торопилась получить сведения о Н. И., пока не выключат телефон-«вертушку». По номеру, который дал мне Берман, я могла соединиться с ним только с этого аппарата. Через неделю после ареста Н. И. я решила позвонить, чтобы узнать о нем. Ответил мужской голос, я узнала Бермана. Но, осведомившись, кто его спрашивает, сам же и ответил: «Бермана нет на работе». Звонила я ежедневно, Берман тоже стал узнавать мой голос и продолжал отвечать, что его нет, уже не интересуясь, кто его спрашивает. В конце концов я не выдержала и крикнула: «Зачем вы лжете! Я же узнаю ваш голос!» Берман мгновенно повесил трубку. Но в тот же день позвонил сам, очевидно, с разрешения Ежова. Продиктовал мне список книг, составленный Н. И. Это были немецкие книги, купленные в Берлине в 1936 году, с которыми Н. И. работал еще дома. Мне было разрешено вскрыть опечатанный шкаф.