Франц Фюман - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Франц Фюман
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002363-7

В книге широко представлено творчество Франца Фюмана, замечательного мастера прозы ГДР. Здесь собраны его лучшие произведения: рассказы на антифашистскую тему («Эдип-царь» и другие), блестящий философский роман-эссе «Двадцать два дня, или Половина жизни», парафраз античной мифологии, притчи, прослеживающие нравственные каноны человечества («Прометей», «Уста пророка» и другие) и новеллы своеобразного научно-фантастического жанра, осмысляющие «негативные ходы» человеческой цивилизации.

Завершает книгу обработка нижненемецкого средневекового эпоса «Рейнеке-Лис».

---

Самое завораживающее воздействие литературы, испытанное мною: эпизод в «Туннеле» Келлермана, когда инженер (я забыл, как его зовут, я вообще забыл все, кроме этого эпизода да еще описания поездки на слонах по Бродвею, и ради этих воспоминаний я не хочу перечитывать роман), так вот, когда инженер входит в горящий туннель навстречу потоку людей, спасающихся бегством… Если только вообще возможно выразить этическое начало в движении, то именно в таком движении.

Отличная идея для литературной игры в кости и на миг серьезное желание броситься в Дунай.

Мориц. Прежде я знал лишь несколько его рассказов, теперь, почти не отрываясь, прочитал целый том. И покорен им.

Понятие трагического расширяется: у нас трагическое в том, что Фердинанд любит Луизу и не может назвать ее своей; у Морица в том, что бедняк, голодавший сорок лет, впервые может наесться на господском свадебном пиру, но уже после супа чувствует, что сыт, и умирает в отчаянии, одолев двенадцать полных мисок.

Сказка? Нет, больше, значительно больше — миф.

В рассказе «Компания „Ждем-пождем дождя“» поражает параллель с «Дорогой на кладбище» Томаса Манна: в жизнь врывается нечто новое, грубое, жестокое, неслыханно самоуверенное и немедленно подчиняет себе все вокруг.

Не знаю почему, но одна строка в этой истории внезапно напомнила мне сторожа в лейпцигском зоопарке, который грозил кулаком гиене-самке, сожравшей ночью двух новорожденных, ругал ее и всерьез думал, что она устыдилась и потому прячется, и не мог простить, не прощал ей такой подлости.

Снова и снова: почему я тогда в кино не смеялся? Этот вопрос, хотя я до сих пор не ответил на него, поставлен правильно. И вот другой вопрос: как подействовало на тебя открытие, что каторжную работу совершают умирающие? Он тоже закономерен. Но бессмыслен еще один, более чем понятный вопрос: почему ты не порвал с нацизмом, почему ты не стал перебежчиком, почему ты не участвовал в Сопротивлении и т. д. Но именно этот вопрос задают снова и снова, особенно молодые. Они, разумеется, имеют право задавать этот вопрос, но они требуют, чтобы каждое отдельное потрясение произвело бы непосредственно и немедленно такое же действие, как вся совокупность потрясений, а ведь именно совокупность и вызвала поворот. Разумеется, последняя капля, переполнившая чашу, — это всего лишь капля, как все прежние, но она именно и есть последняя, ей должны были предшествовать многие другие, и каждая из них была необходима, и нередко в чашу падали капли крупнее, чем последняя, и, когда они падали, они и становились подготовкой, необходимой подготовкой этой последней капли.

«Незавершенное превращение» — возможно ли такое?

«S» не стало «Р» — вот в чем трагедия.

Старая история о Спящей Красавице: сотни рыцарей должны были погибнуть в чащах и зарослях, но перед одним, последним, отворились врата, и он получил принцессу, и это не было несправедливостью.

В истории не существует автоматизма, «пришедшие слишком рано» необходимы, без них не было бы никакого Позже, без них застой, лишенное истории прозябание, «китайский» или «арабский» периоды.

У пришедших слишком поздно тоже когда-то была возможность быть пришедшими слишком рано, только они ее не использовали.

Когда муравьи перебираются с места на место и натыкаются на канаву, в нее падает столько муравьев, сколько нужно, чтобы заполнить ее, и тогда колонна продолжает свое движение. Однако не всякий, кто упал в канаву, — предтеча… И вообще: чей предтеча такой муравей? И вообще это понятие сюда не подходит.

«Предтеча» и «предшественник», соответствует ли различие этих двух слов тому, которое существует между глаголами «предтечь», то есть «течь (бежать) впереди чего-то», и «предшествовать» («идти впереди»)? Да, и весьма примечательным образом.

Осознается ли каждое из этих потрясений? Осознается ли эта «капля» и осознавалась ли прежде каждая из них? Об этом стоит подумать.

Старое изречение: в каждом человеке умер поэт… Но сколько поэтов должно было умереть в нем, чтобы он стал тем человеком, каков он сейчас?

Быть предтечей — значит ли это разрушать табу или ставить их под сомнение, или это значит всего лишь открывать для себя существование табу?

Существуют ли неизвестные табу? Неоткрытые табу? Табу, которые сами на себя налагают табу? Существуют ли общества без табу? Всегда ли табу связано с религией? Будет ли коммунистическое общество обществом без табу? Вот как много вопросов.

Такие вопросы могут прийти в голову только в Будапеште.

Проделал ли предтеча процесс внутреннего превращения, или он сам вызывает такие превращения? Двигаясь, уходит ли он вперед от общества или увлекает общество за собой?

Превратить собственную личность в масштаб.

Установить для себя самого табу, чтобы быть вынужденным нарушить его.

Попытаться стать господином над трудностями, которые кажутся непреодолимыми, прибавив к ним еще одну, — это и на самом деле помогает.

«Что?» — это огромный добродушный откормленный теленок; «как?» — это крыса.

«Что?» имеет три измерения; «как?» — это четвертое.

«Как» относится к «что», как «несмотря на» к «на».

В «несмотря на», и это видит каждый, заключено «несмотря на то», но видно ли «тем» и «менее» в «тем не менее»? «Несмотря на» — авангард, «тем не менее» — арьергард.

И несмотря ни на что.

31.10.

Встал рано; не спится, хрустально-ясный день, хрустально-ясное небо, еду в автобусе в Дёмёш на дачу к Иштвану.

На автобусной станции стоят двадцать шесть автобусов, которые отправляются по всем направлениям, а тебе нужен только тот, что идет в Дёмёш. Такое разнообразие каждый раз снова озадачивает тебя, и ты снова делаешь великое открытие: другие тоже едут, и все по разным направлениям.

Дачка Иштвана — старый просторный крестьянский дом с входом через веранду, люком, ведущим в погреб, чердаком, мастерской, огромным очагом, совсем низенькими комнатками; обеденный стол под открытым небом, сарай, полный дров, заросший сад спускается к ручью, и там — сад из камней, привезенных с Балтики.

Ручеек — по нему не видно, чтобы он мог смыть Дёмёш, и все-таки у него на совести сада, дома и даже человеческие жизни.

В саду кусок кварца, похожий на челюсть тигра.

Венгерская вежливость: я рассказываю Иштвану о ребенке моей дочери (которую он знает), и он говорит: «Вот как, значит, вы, можно сказать, почти уже дедушка».

За соседним забором молодой парень в джинсах с коричневым мехом, нашитым на коленях и заду, и старый крестьянин, весь в черном, с ивовым прутом в руке.

Две черно-белые кошки, одна в почти геометрически правильных черно-белых трапециях, которые спиралью поднимаются к шее, другая — сплошь белая с черным носом и черной мордочкой, оба черно-белых пятна кружатся по кругу.

На веранде две дюжины бутылочных тыкв, подвешенных на веревках; продолговатые, зеленые, тяжелые от сока тела, сильно изогнутые шеи, которые стремительно переходят в толстые животы, странно закрученные в собственную кожу. Тыквы пышут силой, соком и зеленью, только одна выглядит неизлечимо больной: ее кожа в двух местах стала лиловато-серой, два пятна величиной с ладонь, похожие на лишай или гангрену, но это не чесотка или парша, иначе говоря, не слой, появившийся сверху на здоровом теле, это кожа, которая разложилась вместе с мясом. Эта тыква к тому же много легче, кажется, что, тронутая гниением, она пожирает себя самое, и я спрашиваю Иштвана, почему он ее не выбросит и не боится ли он, что больная тыква заразит здоровые, а Иштван хохочет во все горло и говорит, что она как раз и становится сейчас красивой и что все они подвергнутся такому же превращению, все эти зеленые, молодые, глупые, наглые, пышущие здоровьем, тяжелые ядра; им придется испарить всю лишнюю воду, и они станут легкими и прочными, легкими, как перышко, и прочными, прочными на много лет, и красивыми — они заиграют всеми красками, и каждая будет непохожа на других, и просто поразительно, какую утонченность проявят они в выборе формы и цвета.

Подле тыкв — кистень, свинцовая гирька на латунной цепочке, и Иштван объясняет, что это смастерил его сын Андраш, когда они переехали сюда и деревенские парни угрожали расправиться с ним, если он только подойдет к девушке, пусть даже самой уродливой; Иштван добавляет, что Андраш никогда не пускал кистеня в ход, хотя в этом и не раз была нужда.

Я все еще стою перед бутылочными тыквами; Иштван выбирает одну мне в подарок, и только тут я замечаю два пятна в форме капель, которые мерцают лилово-коричневым цветом на ее дне.