Еремей Парнов - Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере

• Название: Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере
• Автор: Еремей Парнов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-250-00196-3

Таинственный и поворотный четырнадцатый век…

Между Англией и Францией завязывается династическая война, которой предстоит стать самой долгой в истории — столетней. Народные восстания — Жакерия и движение «чомпи» — потрясают основы феодального уклада. Ширящееся антипапское движение подтачивает вековые устои католицизма. Таков исторический фон книги Еремея Парнова «Под ливнем багряным», в центре которой образ Уота Тайлера, вождя английского народа, восставшего против феодального миропорядка. «Когда Адам копал землю, а Ева пряла, кто был дворянином?» — паролем свободы звучит лозунг повстанцев.

Имя Е. Парнова хорошо знакомо читателям как в нашей стране, так и за ее пределами. В Политиздате вышли такие его книги, как «Секретный узник», «Посевы бури», «Витязь чести», «Боги лотоса», «Трон Люцифера», пользующиеся заслуженной популярностью.

---

После операции состояние больного нисколько не улучшилось, хотя кровь ударила длинной дугой.

— Я же говорил тебе, достопочтенный, что следовало повременить до утра! — попенял нетерпеливому пациенту цирюльник. — Ведь даже детям известно, что шесть часов до полуночи господствует флегма, а уж после кровь.

— Ты, как всегда, прав. — Чосер со вздохом перевернулся на другой бок, отворачивая лицо от забрызганного передника. — К великому сожалению, меня терзает не столько переизбыток крови, сколько совести.

— Ну, совесть не по моей части.

— В самом деле? Значит, это я все перепутал и, вместо того чтобы обратиться к ломбардцу, вызвал тебя. Недаром сказано: отдай нуждающемуся.

— Первый раз слышу, чтобы ломбардцы принимали кровь. Высосать все до последней капли они, конечно, могут. Кто спорит? Только сдается мне, что кровь не слишком ходкий товар.

— А чем еще расплатиться бедному человеку? Стихами? Но это та же кровь, подвергнутая тончайшей сублимации в перегонном кубе сердца. Впрочем, ты снова прав, стихами еще никто не погасил долгов. Скорее напротив.

Поздно вечером принесли ответное послание. В свою очередь и в еще более выспренних фразах Пеголотти заверял в неизменности дружеских чувств. Соболезнуя по поводу недомогания, он приносил множество извинений за то, что обстоятельства все же принуждают его настаивать на неотложном свидании.

«Если бы это было связано с такими досадными и скучными мелочами, как деловые операции, — писал проницательнейший знаток человеческих душ, — я бы скорее отрубил себе руку, нежели осмелился обеспокоить друга в трудный для него час. К сожалению, а может быть и к счастью, существуют проблемы если не вовсе возвышенные, то, по крайней мере, вознесенные над житейской суетой».

Из всей этой высокопарной витиеватости поэт твердо усвоил главное. Итальянцу сейчас не до каких-то там жалких процентов. Он имеет нужду лично в нем, бывшем дипломате Джеффри Чосере, причем нужду настолько безотлагательную, что было бы непростительной ошибкой уклониться от встречи. Да и с какой стати, если речь идет не о деньгах?

Мессира Пеголотти-младшего он знал лет восемь, а сблизились они и вовсе недавно, когда Чосер прибыл в Милан к герцогу Висконти, чтобы заключить от имени короля договор о дружбе. Помощь тонкого и обходительного флорентийца оказалась как нельзя более кстати. Пожалуй, можно даже сказать, что без нее последняя дипломатическая миссия Чосера могла потерпеть фиаско. Не случайно же герцога за крутой и вздорный нрав прозвали «бичом Ломбардии». Советы Балдуччо, а главное, его связи существенно облегчили переговоры по наиболее трудным статьям. Ведь основным камнем преткновения были финансы! А в Ломбардии еще не изгладилась память о крахе дома Барди и Перуцци, и на королевского сквайра взирали довольно косо. Но благодаря Пеголотти, поручившемуся за «земляка», все препятствия удалось благополучно обойти, и сэр Джеффри мог принять первые поздравления. А затем был торжественный обряд посвящения в тайный орден под сводами крипты миланского собора. Пылали факелы, звенели торжественные аккорды псалтириона, все были в масках, а он, Чосер, с связанными глазами стоял на коленях перед алтарем. Когда отзвучали слова клятвы, повязка была сорвана и неофита, «приведенного к свету», заключили в объятия новообретенные братья. Белые гвельфы,[73] наследники трубадуров Прованса, правнуки тамплиеров — все, соединившись в цепь, сомкнулись вокруг священной чаши, которую избрали в качестве символа единства и чистоты помыслов. Пусть ничего путного так и не вышло из этой затеи, но благородный замысел собрать под единое знамя антипапистски настроенных поэтов и менестрелей был великолепен. До сих пор при воспоминании взволнованно кружится голова.

Вот и сейчас Джеффри Чосер ощущает, как неровно колотится сердце и окна плывут перед глазами, искажаются и дрожат на свету. То ли от волнений, то ли от кровопускания, а скорее всего — от того и другого.

Восстав поутру, он почувствовал себя совершенно здоровым и, заглянув на часок в складские помещения, отправился на Ломбардскую улицу.

Флорентиец приветствовал его словами Данте:

— «Se tu segui tua stella»…[74]

В верхней светелке, отделенной от конторы длинным коридором и винтовой лесенкой, несмотря на солнечный день, горела свеча. Слишком уж мало было зарешеченное оконце в глубокой конической амбразуре. Сумрачные блики, отражаясь в эбеновых плоскостях бюро, походившего на этрусский саркофаг, глянцевито отблескивали на испанской коже, которой были обиты кресла. На каменных стенах висели драгоценные ковры Востока, привезенные, надо думать, из крестовых походов. Дымились благовонные курильницы, тяжелым блеском переливались грани венецианских кубков. Балдуччо Пеголотти был одет под стать окружающей роскоши. Его вышитый шелком зеленый камзол с фестонами и прорезями напоминал цветущий луг, бархатная шапочка была оторочена горностаем, а тонкие пальцы сплошь унизаны перстнями с античными геммами.

«Пожалуй, не следует так уж напоказ выставлять богатство в столь неспокойные времена», — подумал Чосер, устраиваясь поудобнее.

— Как вам нравятся последние события? — спросил Пеголотти, словно уловив промелькнувшую мысль, когда от традиционных приветствий перешли к делу. — Или вы тоже полагаете, что лично вас они не затронут ни с какого боку?

— Почему «тоже»? — Чосер благодушно приподнял брови. — И вообще, мессир, что вы имеете в виду? — певучая итальянская речь доставляла ему истинное наслаждение. Он упивался ее звучанием и непередаваемой прелестью оборотов.

— Вы не догадываетесь, мой добрый друг? Per Вассо![75] Мне трудно поверить, будто и вы с вашей мудростью и проницательностью разделяете всеобщее ослепление. Не пора ли очнуться? Уже катятся головы, льется невинная кровь.

— Так было, так есть, и так будет, — осторожно заметил Чосер. — На том стоит мир… Откровенно говоря, я не склонен преувеличивать значение инцидента. Во всяком случае, до жакерии нам еще далеко.

— Жакерия? То, что случилось в Эссексе, а теперь, разрастаясь подобно лесному пожару в засушливое лето, захватывает соседние графства, будет куда пострашнее. Жаждой мести охвачены отнюдь не одни крестьяне. Вы даже не представляете себе, как далеко простираются связи и устремления недовольных. Не побоюсь признаться, что мне по-настоящему страшно, мессир, хотя, как вы знаете, я не из пугливых… Нет, это не крестьянский бунт. Если уж вам пришла охота сравнивать, то куда уместнее взять в пример восстание чомпи.[76] Я был тогда во Флоренции и собственными глазами видел весь этот ужас.

— Ишь куда хватили! — Чосер успокоительно ухмыльнулся. — Сразу восстание, бунт… Обычные местные беспорядки. Только полнейшая неспособность администрации придала им несколько агрессивный характер. Увы, не приходится ожидать здравых решений от тупых, разжиревших котов, погрязших в праздности и пороках. Но дайте срок, и в правительстве наконец поймут, что необходимы разумные перемены. Нельзя только требовать и требовать, ничего не давая взамен. Не сердитесь, мессир, но мои симпатии целиком на стороне эссексцев. Несмотря на отдельные крайности, нельзя не признать, что в конечном счете правота на их стороне.

— Вы говорите так, словно речь идет о богословском диспуте, — Пеголотти обреченно опустил руки. — Впрочем, иного я и не ждал. И вообще мне было бы куда приятнее не начинать этого разговора. Но что поделать, если я действительно опасаюсь? За своих детей, за своих соплеменников, за собственную жизнь, наконец… О, я слишком хорошо знаю вас, англосаксов, чтобы питать хоть малейшие иллюзии! Нас ожидает кровавая баня. В Лондоне только и ждут сигнала начать потеху. Вы бы прислушались к разговорам в кабаках и на рынках. А ваши друзья-рыбники, которые только тем и заняты, что подзуживают чернь?

— Они не друзья мне.

— Нет?.. Разве герцог Ланкастерский не пригрел у себя под крылышком всех этих горлопанов? Впрочем, что я болтаю, безумец? Гонт и сам под угрозой. Он очень вовремя убрался в Ланкастерское графство.

— Убрался? Вы просто не знаете истинных мотивов его отъезда. На севере вот-вот вспыхнет война.

— Знаю, мессир, и гораздо лучше, чем вы предполагаете… Собственно, именно об этом я и намеревался поговорить. Сожалею, что не сумел сдержать своих чувств. Извините великодушно.

— Вам ли извиняться передо мной, добрый друг! Если уж кому и пристало просить прощения, то никак не вам… Но мои дела так расстроены…

— Ах, пустое, мессир, пустое! При чем тут дела? Ведь речь идет о жизни и смерти!

— Право, вы слишком преувеличиваете. Нет причины так убиваться. В Лондоне пока, слава богу, все спокойно, а что касается крикунов-рыбников, то не стоит обращать на них внимания. Тем более что они вовсе не вас имеют в виду, а фламандских ткачей.