Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

• Название: Собрание сочинений. Т. 22. Истина
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

---

Допрос свидетелей тянулся еще несколько дней. Врач, посланный к брату Фюльжансу, доложил суду, что тот действительно тяжело болен и не может явиться. Отцу Крабо тоже удалось уклониться от явки под предлогом несчастного случая — вывиха ноги. Дельбо тщетно требовал, чтобы отца Крабо допросил вне стен суда специально уполномоченный следователь, — председатель Гибаро, вначале медлительный и равнодушный, теперь вел дело торопливо, явно стремясь как можно скорее покончить с ним. Он был очень резок с Симоном, обращался с ним, как с осужденным преступником; видимо, его злило необычайное спокойствие обвиняемого, который выслушивал свидетелей с изумлением и любопытством, словно ему рассказывали о поразительных приключениях какого-то постороннего человека. Несколько раз, когда свидетели лгали уж слишком нагло, он чуть было не вспылил, но чаще улыбался, пожимая плечами. Наконец выступил с обвинительной речью прокурор Пакар. Высокий, тощий, с медлительными, слабыми жестами, он избегал цветов красноречия и старался изъясняться с математической точностью. Положение его было довольно затруднительным, ввиду имевшихся у кассационного суда конкретных материалов следствия. Но Пакар нашел весьма простой выход — он ни словом не упомянул о длительном следствии, в результате которого дело было передано в кассационный суд. Прокурор преспокойно занялся рассмотрением прежнего обвинительного акта и, опираясь на заключение экспертов, высказался за виновность Симона; он принял новую версию обвинения о подделке подписи брата Горжиа на прописи, где была потом поставлена подложная печать. Он даже дерзнул категорически утверждать факт подделки, туманно намекнув, что располагает бесспорными доказательствами, но не может их предъявить. Что же касается брата Горжиа, этот жалкий, а может быть, и больной человек, обуреваемый страстями, вечно нуждающийся в деньгах, продался евреям и покинул лоно церкви, — он всегда был ее непокорным сыном и подрывал ее авторитет. В заключение прокурор обратился к присяжным с призывом покончить с этим делом — источником жестоких раздоров во всей стране; он просил их высказать свое мнение, действовал ли преступник заодно с анархистами, космополитами, врагами бога и родины или же он принадлежит к числу благонамеренных людей, хранящих веру и традиции, которыми поистине может гордиться Франция.

Речь Дельбо заняла два заседания. Говорил он остро, сильно, страстно. Защитник также разобрал дело с самого начала; но, исходя из данных, собранных следствием кассационного суда, он пункт за пунктом опроверг весь прежний обвинительный акт. Доказано, что Симон вернулся в Майбуа пешком и пришел домой около сорока минут двенадцатого, то есть примерно через час после того, как было совершено преступление; а главное, установлено, что пропись принадлежала школе Братьев и скреплена ее печатью и подписью брата Горжиа, причем признание последнего, по существу, оказывалось ненужным, ибо новая, весьма авторитетная экспертиза опровергла несусветное заключение господ Бадоша и Трабю. Анализируя последнюю версию обвинения, защитник остановился на вымышленном факте подделки печати. Никакого доказательства не существовало; все же защитник решил показать всю необоснованность этого обвинения, подозревая новый подлый маневр, направленный против Симона. Передавали, что какая-то женщина слышала от одного больного рабочего довольно туманную историю об изготовленной им печати для школьного учителя из Майбуа. Кто эта женщина? Где она живет? Чем занимается? Никто не может или не хочет ответить ему на его вопросы, и он вправе считать это обвинение столь же нелепой ложью, как и другие бесчисленные выдумки «Пти Бомонтэ». Дельбо набросал всю картину преступления: брат Горжиа, проводив домой Полидора, проходит мимо открытого окна Зефирена; подойдя к окну, некоторое время беседует с мальчиком, который стоит в одной рубашонке, потом вскакивает в комнату и в приступе гнусной животной страсти набрасывается на несчастного калеку с розовым, улыбающимся личиком ангелочка; но тут, признавал защитник, действительно существует одно необъяснимое обстоятельство: каким образом у брата Горжиа оказалась пропись? Монах, конечно, был прав, задавая насмешливый вопрос: где же это видано, чтобы люди, отправляясь вечером погулять, клали в карман пропись? Но газета «Пти Бомонтэ», безусловно, была у него в кармане, он вытащил ее и заткнул рот своей жертве. Пропись тоже, как видно, в тот момент находилась у него, но как она к нему попала? Дельбо угадывал, у кого следует доискиваться истины, недаром он так настойчиво допрашивал Полидора, однако ему не удалось ничего вытянуть из этого лицемерного тупицы. Впрочем, какое значение имела сейчас эта невыясненная подробность, ведь виновность брата Горжиа была совершенно очевидна и несомненна! Его вымышленное алиби поддерживалось лишь ложными показаниями. Все доказывало виновность Горжиа: и его внезапное бегство, и смутные признания, и преступные старания собратьев вызволить его из беды, и факт отсутствия на суде его сообщников, которые разбежались в разные стороны, — отца Филибена упрятали в отдаленный монастырь в Италии, брат Фюльжанс, на свое счастье, заболел, и даже отцу Крабо весьма кстати был ниспослан свыше вывих ноги. А письмо с подложной подписью Симона, которое председатель Граньон незаконно показал присяжным, спасая брата Горжиа? Уже один этот возмутительный факт, подтвержденный свидетельством архитектора Жакена, должен открыть глаза самым предубежденным. Заканчивая свою речь, Дельбо обрисовал физические и нравственные пытки, какие Симон терпел на каторге в течение пятнадцати лет, муки невинно осужденного, тщетно взывавшего о справедливости. Затем защитник присоединился к высказанному прокурором пожеланию, как можно скорее завершить дело, но завершить его справедливо, к чести Франции; ибо если безвинного осудят еще раз, это навлечет на страну величайший позор и неисчислимые бедствия в будущем.

Возражений на его речь не последовало, судебное разбирательство окончилось, и присяжные тотчас же удалились в совещательную комнату. Было одиннадцать часов, стоял знойный июльский день, солнце палило беспощадно, и несмотря на спущенные шторы, в зале была невыносимая жара. Присяжные совещались больше часа, публика, ожидавшая приговора в напряженном молчании, была ничуть не похожа на шумную, разъяренную толпу, набившуюся в зал бомонского суда. Воздух был тяжелый, как свинец. Никто не разговаривал, лишь симонисты и их противники изредка бросали друг на друга косые взгляды. Казалось, здесь, словно у одра умирающего, решается судьба целого народа, — жизнь или смерть, — и люди ждут в тоскливой неизвестности. Наконец появились присяжные, и вошел суд; поднялся старшина присяжных, небольшого роста, худощавый и седой ювелир, выполнявший заказы местного духовенства. Его резкий голос отчетливо прозвучал в жутком безмолвии зала. На вопрос, виновен ли, последовал ответ: «Да, виновен, — решено большинством голосов, но заслуживает снисхождения, — принято единогласно». На первом процессе в Бомоне присяжные единогласно утвердили виновность и лишь незначительное большинство высказалось за снисхождение. Наскоро выполнив все формальности, председатель Гибаро произнес приговор: десять лет тюремного заключения, — и вышел из зала; за ним последовал государственный прокурор Пакар, отвесив присяжным поклон, точно в благодарность.

Марк посмотрел на Симона, лицо его было неподвижно, лишь болезненно кривившиеся губы складывались в слабую усмешку. Дельбо, вне себя, сжимал кулаки. Давид ожидал решения суда на улице, он был слишком взволнован и не мог усидеть в зале. Вот наконец обрушился удар! На Марка повеяло ужасом, он весь похолодел. Рассудок отказывался верить в столь вопиющее беззаконие; это небывалое злодеяние, еще утром казавшееся немыслимым, невозможным, вдруг обернулось чудовищной действительностью. Здесь не было, как в Бомоне, свирепого торжества, горластых каннибалов, ринувшихся на кровавый пир, терзающих еще трепещущую жертву; зал был переполнен завзятыми антисимонистами, и все же там царила жуткая тишина, леденящий душу ужас. Но вот толпа содрогнулась, пронесся глухой ропот, и черный людской поток, как погребальное шествие, в зловещем молчании медленно двинулся к выходу. На улице Марк увидел рыдающего Давида.

Итак, церковь победила, школа Братьев возрождалась в былом блеске, а светская школа вновь становилась преддверием ада, сатанинским вертепом, где оскверняют тело и душу ребенка. Отчаянное, нечеловеческое усилие на этот раз спасло духовенство и католические конгрегации, отсрочило их поражение, неизбежное в будущем. Еще многие годы будут они одурачивать и развращать молодое поколение суевериями и ложью. Поступательное движение по пути прогресса будет приостановлено до того дня, когда свободная непобедимая мысль пробьет себе дорогу, при помощи науки освободит народ, и он сможет наконец познать истину и справедливость.