Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

• Название: Собрание сочинений. Т. 22. Истина
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

---

— Господи! Мой несчастный Феру — бешеная собака! Вы-то его знали, когда мы жили в Морё. Он только и мечтал о самопожертвовании, братстве, истине, справедливости, но мы постоянно бедствовали, его так мучили, так травили, что он просто обезумел… Он уехал, и больше я его не видела. На прощание он сказал: «Франция — пропащая, насквозь прогнившая страна, попы и гнусная пресса растлили ее, она по уши увязла в невежестве и суевериях, и никто уж не вытащит ее из этого болота…» И знаете, господин Фроман, ведь он был прав.

— Нет, нет, госпожа Феру, он был неправ. Никогда нельзя считать свою родину безвозвратно погибшей.

Но она запальчиво крикнула:

— А я вам говорю, он был прав!.. Что вы, ослепли? В Морё что творится — просто позор! Этот поповский прихвостень Шанья делает из своих учеников сущих тупиц: за последние годы ни один из них не смог сдать выпускной экзамен. А ваш преемник в Жонвиле Жофр тоже усердно пляшет под дудку аббата Коньяса! Если так и дальше пойдет, то за десять лет Франция наверняка разучится читать и писать.

Гневно выпрямившись, эта женщина, жертва социальной несправедливости, изливала в зловещем пророчестве всю свою ненависть.

— Слышите, господин Фроман, Франция погибла, она не способна на благие и справедливые деяния; скоро она превратится в труп, подобно тем странам, где католицизм гнездится как паразит, вызывающий разложение!

И, напуганная своим выпадом, потрясенная собственной смелостью, г-жа Феру с беспокойным и приниженным видом поспешила в лачугу, где изведала столько горя и где ждала ее безмолвная бледная дочь.

Марк был поражен, ему чудилось, что он слышит голос самого Феру, бросавшего горькие, суровые слова из глубины могилы, — обездоленный и загубленный школьный учитель неистово вопил о своих жестоких муках. Г-жа Феру в своем озлоблении сгустила краски, но все, что она сказала, было правдой: Шанья затуманивал головы в Морё, в Жонвиле Жофр усердно сеял суеверия и ложь, следуя указаниям упрямого и ограниченного аббата Коньяса, хоть в душе и бесился, что начальство не спешит признать его заслуги и он до сих пор еще не назначен заведующим школой в Бомоне. Да и во всей округе столь важное дело начального образования обстояло ничуть не лучше. В Бомоне почти все школы находились в руках малодушных, заботившихся лишь о своей карьере учителей и учительниц, пресмыкавшихся перед церковью. Особой похвалы заслуживало благочестивое рвение мадемуазель Рузер. Дутрекен, в свое время приверженец республики, из патриотических побуждений незаметно сделавшийся реакционером, даже уйдя в отставку, оставался непререкаемым авторитетом, его ставили в пример начинающим учителям как человека возвышенного образа мыслей. Разве могли эти молодые преподаватели поверить в невиновность Симона и добиваться уничтожения школ конгрегаций, если такой выдающийся человек, герой 1870 года, друг основателя Республики, перешел на сторону конгрегаций во имя защиты родины от происков евреев? Отдельные лица, как мадемуазель Мазлин, по-прежнему упорно трудившаяся ради торжества разума и справедливости, или Миньо, увлеченный высоким примером, всецело преданный делу истинного просвещения, тонули в массе подлецов и предателей; и несмотря на передовых учителей, ежегодно прибывавших из Нормальной школы, очень медленно расширялся кругозор преподавателей начальных школ, очень медленно крепли их нравственные качества и преданность долгу. И все же Сальван продолжал бороться за духовный подъем народа, горячо веря в успех, убежденный, что только скромный преподаватель начальной школы сможет спасти страну от мракобесия, когда освободится от оков невежества и станет учить истине, справедливости. Сальван беспрестанно повторял: каков учитель начальной школы, таков будет народ. Прогресс был пока еще мало заметен: еще многие поколения учителей и учеников будут углублять свои познания и нравственно совершенствоваться, прежде чем смогут освободить народ от обмана и заблуждений.

Разочарование, вынесенное Марком из бесед с его бывшими учениками, вопль отчаяния, донесшийся из могилы Феру, лишь укрепили его страстную решимость продолжать борьбу, не щадя сил. С некоторых пор он занимался вопросом внешкольного просвещения с целью наладить связь учителей с их бывшими учениками, которые по закону должны были кончать школу в тринадцать лет. Повсюду возникали добровольные общества, предполагалось организовать объединения таких обществ по округам, департаментам, по всей стране, а также учредить патронаты, союзы взаимопомощи, кассы по выдаче пенсий и пособий. Особенно необходимо было, по мнению Марка, организовать в помещении школы вечерние курсы для взрослых. Мадемуазель Мазлин уже приступила к такого рода вечерним занятиям, которые пользовались большим успехом; она читала своим бывшим ученицам, теперь уже взрослым девушкам, курс домоводства, домашней гигиены и ухода за больными. Желающих посещать курсы было так много, что она даже отказалась от воскресного отдыха и стала заниматься с теми, кто не был свободен в будни. Мадемуазель Мазлин часто говорила, что испытывает большое удовлетворение, наставляя на путь истинный своих девочек, помогая им стать добрыми супругами и матерями, хорошими хозяйками, способными поддерживать здоровье членов семьи, дарить им радость и счастье. Марк последовал ее примеру и три раза в неделю стал заниматься по вечерам со своими бывшими учениками, стараясь пополнить их образование необходимыми в жизни практическими сведениями. Щедрой рукой сеял он добрые семена в молодых умах, помышляя, что будет вознагражден за свои усилия, если из ста зерен хоть одно взойдет и принесет плоды. Особое внимание он уделял тем немногим ученикам, которых предназначал к педагогической деятельности; подолгу с неослабным рвением работал с ними, готовил их к экзаменам в Нормальную школу. Таким занятиям он посвящал воскресные дни, и это был для него лучший отдых.

Ему наконец удалось, после долгих уговоров, добиться от г-жи Долуар согласия продолжать образование маленького Жюля, которого он хотел подготовить в Нормальную школу. Туда же был принят самый любимый ученик Марка, Себастьен Мильом; с тех пор как начался пересмотр дела Симона, а вместе с тем поднялось и значение светской школы, мать Себастьена, г-жа Александр, вернулась в писчебумажный магазин и стала работать вместе со своей невесткой, г-жой Эдуар. Однако она по-прежнему предпочитала оставаться в тени, чтобы не отпугнуть клиентов-клерикалов, которые все еще играли в городе первую скрипку. Уже на втором году обучения в Нормальной школе Себастьен стал любимым учеником Сальвана; тот с радостью видел в юноше одного из будущих проповедников, которые понесут по селениям живое слово истины и знания. А в начале нового учебного года Марк передал старому другу Сальвану еще одного своего ученика, Жозефа Симона, который решил, несмотря на тяжелые препятствия, стать учителем и надеялся одержать победу на том поприще, где столь трагично окончилась борьба, какую вел его отец. Итак, Себастьен и Жозеф оказались опять вместе, воодушевленные одним стремлением, проникнутые одной верой, и новые узы еще крепче связали старых друзей. И как они бывали рады, когда в свободные часы могли заглянуть в Майбуа и побеседовать со своим учителем!

События развертывались очень медленно, а Марк по-прежнему ожидал Женевьеву, переходя от разочарования к надежде. Напрасно рассчитывал он, что, осознав свою ошибку, развеяв религиозный дурман, она вернется к нему; теперь всю надежду он возлагал на спокойную твердость дочери, которая была его единственным утешением. Луиза сдержала свое слово и приходила к отцу по четвергам и воскресеньям, всегда бодрая, полная решимости. Он не осмеливался расспрашивать ее о Женевьеве, а Луиза отмалчивалась, — по-видимому, ей тяжело было говорить о матери, ведь пока она еще не могла сообщить ему ничего утешительного. Скоро ей должно было исполниться шестнадцать лет, и с годами она все острее ощущала боль незаживающей раны, от которой все они страдали; она так горячо любила отца и мать, ей хотелось бы помочь им, утолить их страдания, вернуть друг другу! Когда в глазах отца она читала все возраставшую тоску и тревогу, она осторожно затрагивала постоянно занимавший их больной вопрос, который они обычно обходили молчанием.

— Мама еще плохо себя чувствует, ее надо очень беречь, я не решаюсь побеседовать с ней по-дружески. Все же я не теряю надежды, иной раз она приласкает меня, крепко обнимет, а сама при этом плачет. Правда, порой она бывает сурова и несправедлива, упрекает меня, что я ее не люблю, говорит, что никто никогда не любил ее… Видишь ли, папа, ее надо пожалеть, ведь она, должно быть, очень мучается, если считает, что никогда не сможет удовлетворить свою потребность в любви.

— Но почему же она не возвращается ко мне? Ведь я по-прежнему люблю ее больше жизни, и если она все еще меня любит, мы были бы так счастливы! — взволнованно восклицал Марк.