Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

• Название: Из Гощи гость
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Издательство Детской литературы
• Жанр: Детская проза
• Год: 1962

Исторический роман Зиновия Давыдова (1892–1957) «Из Гощи гость», главный герой которого, Иван Хворостинин, всегда находится в самом центре событий, воссоздает яркую и правдивую картину того интереснейшего времени, которое история назвала смутным.

---

II. Что видел Кузёмка в Литве

Пан Феликс и верно не ответил Кузёмке прямо, потому что сам не знал ничего. Только слухи, только толки. И то и это можно было услышать в корчме, где пан Феликс посиживал у раскрытого окошка, как некогда, в лучшие дни. Смута, рокош[144], беспорядок были и в Литве. Кругом шаталось множество бездельников, так что пан Феликс мог бы сойти и за такого. До поры ничто не угрожало самовольному пану, вернувшемуся не прощеным в конфискованную у него усадебку. Но и без конфискации приклонить голову пану Феликсу в родной земле было негде.

Сгорела халупа, издохла кобыла, рыжую девку Марыску увел неизвестно куда захожий казак Степашко Скосырь. И только стол в корчме у раскрытого окошка да чулан в сенях… Здесь до поры мог пан Феликс есть, и пить, и спать, перечитывать какую-то книгу без конца и начала, вступать в разговоры и споры, вспоминать прошедшие дни, изумляться тому, что не навек дана человеку, увы, пролетевшая молодость.

В рысьей куртке на плечах, с барсучьей торбой через плечо сидит пан Феликс целыми днями в корчме. А напротив, тут же, сидит и Кузёмка. Почернел Кузёмка с дороги, стал суше и легче. Глядит Кузёмка на пана, на шляхту в корчме, в окошко глядит. В диво Кузёмке чужой обычай. Но дело, дело! За некоторым делом прибрел сюда Кузьма.

— Пан, — наклоняется Кузёмка к столу в десятый уже раз, — царь Димитрий жив стал? Ты как скажешь? Дело грешное, да надобно дознаться. В Гоще, в Самборе…

Но пан Феликс кажет Кузёмке язык.

— Тенти-бренти, коза на ленте, — бормочет он и вливает в себя десятую кварту.

«Не скажет чертов лях! — думает Кузёмка. — Экову я путину да зря отломил! И то: царственные это дела, панские да боярские. Не скажет мужику».

— Горе, братику, горе, — лепечет пан, упившийся пивом. — В Самборе горе, в Гоще беда. В Самборе воры, да на каждого вора по сто болванов. Был и я болваном — сто первым. А ныне ты, Кузьма, сто второй болван. То так, братику. Ха!

— А князю Ивану, — допытывается дальше Кузёмка, — как быти теперь?

Но пьет шляхтич из кварты и еще лепечет, и опять черт что. Корчится, морщится, потом стучит по столу, подбегает корчмарь, кладет на стол перо и бумагу, ставит чернильницу, приносит на тарелке горсть золы печной.

И скрипит пан Феликс пером по бумаге, целый день скрипит; испишет листок, присыплет золой, сдунет, перевернет и снова пишет. И глядит Кузёмка и удивляется: как скоро, как ровно между квартой и квартой строчит пан Феликс без промашки, без зацепки… А пан строчит до темноты и с темнотой строчит; ставит ему корчмарь на стол зажженную плошку, и пан Феликс, как в мешок, пихает в письмо всё, что ведомо ему и что неведомо вовсе, разговоры, пересуды, пересмехи, цитаты из римских писателей, площадные анекдоты, солдатские шутки и корчемный бред, поучения от пророков, заветы и советы, тень, шелуху и ничто. И когда кончил и перечел, то увидел, что в письме ничего толком не сказано о деле, что письмо это есть великолепное ничто, как, впрочем, и сам пан бродячий, как вся его жизнь.

— Ничто, — произнес пан и заглянул в свою кварту. Ничто было и в кварте, ибо она была пуста. — Я ничто, — сказал пан, ткнув перстом себя в грудь. И, обратившись к кварте, добавил: — И ты тоже ничто.

Кузёмка больше не удивлялся: пан был во хмелю, допился до чертиков и, по-видимому, разговаривал с чертом. Да, правду сказать, и Кузёмка пивца хлебанул, но с чертями Кузёмка не знался. Прибрел Кузьма на Литву из Руси и вернется в Русь восвояси. А то здесь и солнце не греет, туман стоит над трясиной, пахнет будто пером паленым. Фу ты!

Корчмарь Ной принес две полные кварты и поставил на стол, одну для пана, другую — Кузёмке. У Ноя на лице росло теперь полбороды: другую половину выдрал с корнем проезжий шляхтич лет пять тому назад. С перепою кислым показалось шляхтичу Ноево пиво. Он плеснул его Ною в глаза, а Ноеву бороду нацепил на шапку своему гайдуку[145].

Но Кузёмка считал, что если был от чего добрым людям какой прок на Литве, так это от пива. Здесь варили пиво мартовское и пиво домашнее, черное пиво и светлое пиво. И, кроме того, пили старый липец[146] и старую старку. Жрали еще дембняк[147] по корчмам, гданьскую водку, фряжскую водку, влошскую водку. И потом драли бороду корчмарю и подбивали ему око. Потом начинали спорить между собой. И сшибали друг с друга шапки-магерки и хватались за сабли-венгерки; рубили пан пана; побивали насмерть. Вот и сейчас уже начинается за соседним столом. И, не мешкая, взял Кузёмка у пана Феликса письмо, запечатанное воском, взял и два злотых — подарок от пана — и вышел во двор. Здесь, под навесом, зашил Кузёмка письмо в рукав, спрятал деньги в сапог и залез в пустую бричку — набраться сил перед далеким путем.

Темна осенняя ночь в Литве и прохладна. Но Кузёмке не холодно в тулупе и яловых сапогах. Содрогается Ноева корчма: обожралась шляхта печеных ежей, горелки опилась, и, слышно, уже бьются там на саблях. А Кузёмка лежит на сене в темноте и думает, что снова увидит он то, что уже видел однажды, пробираясь к Заболотью, в Рогачовский уезд. Большие дороги потянутся болотистым лесом, и поведут они обратно к московскому рубежу. На дорогах до рубежа, если попадется об эту пору кто, то люд все жидкий, юркий, поджарый: немец в черной епанче, желтый кунтуш на еврее, голубой армянин, белый татарин, пестрый цыган, красный казак. А случится, пойдет шум издалёка, гей-га, гром и звон, — значит, едет богатый пан в волчьей шубе без рукавов, с ордой челядинцев в янычарском[148] платье… Ну, тогда Кузёмка в кусты. Он и двор панский обойдет за версту; только глянет издали на высокую виселицу на панском дворе, как раскачивается по ветру повешенный хлоп, и прибавит шагу — уносите меня, ноги.

Так, так. Не по душе пришлась Кузёмке Литва. Бессловесные мужики, длинноволосые и чахлые, ходят по болоту за деревянным плугом. Испуганные бабы сидят, как мыши, в дырявых куренях. Нагие дети — в коросте и саже. И никто на деревне не гикнет, не свистнет, не зальется песней. Эхма! Одну только песню слыхал здесь Кузёмка раз. Пели нищие старцы у ворот церковных:

Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,
Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома…

Кузёмка услышал эту песню еще раз, на другой день, точно на прощанье, когда вылез из брички и побрел к паперти лоб перекрестить на дорогу. Пели старцы незвонко и на этот раз. Слова были русские, но как-то горемычнее русских. Кузёмка их правильно понял. Содома — значит Содом; это значит пучина серная, пропасть и ад; такова, значит, мужицкая доля в Литве, и иной доли не ждать. Так.

Кинул Кузёмка нищим старцам в кружку серебряную копейку[149], пощупал письмо в рукаве, перекрестил себе лоб и ноги и двинулся обратно, тою же дорогой, в Русь.

III. Мукосеи[150]

Обо всем этом Кузёмка вспомнил в Кащеевом бору, в шалаше, между одним приступом дремоты и другим. Кащеев бор подходил под самую Вязьму. На рассвете выбрался Кузёмка из бора и отоспался уже в Вязьме, в пустом амбаре на торгу. Вокруг гудом гудела площадь, у съезжей избы орал мужик, на котором недельщики[151] правили пошлину, но Кузёмка спал, не просыпаясь, до самых сумерек, когда он продрал наконец глаза и выглянул наружу.

На торжке было пусто, только собаки копались в мусоре да слепцы с поводырем мерили ногами площадь, держа путь к кабаку напротив. Оттуда доносился пьяный гомон и бабий визг, там, должно быть, было тепло и приютно… Кузёмка добыл из онучи две денежки и двинулся к кабаку.

В кабацкой избе трещала лучина. За большим столом слепцы жевали какую-то снедь, доставая ее из мешков кусок за куском. По лавкам валялись охмелевшие пьяницы.

Кузёмка хватил вина полную кружку и вытащил из коробейки хлебный окрай.

Рядом на лавке плакала простоволосая женщина.

— Родименький, — взвизгивала она. — Ох, милый мой… Мы с тобой целый век… Милый мой…

Слепцов было трое да четвертый поводырь. Кузёмка хотел вспомнить, где видел он этого плосколицего мужика с медною серьгою в ухе, с медными гвоздями, часто набитыми по кожаному кушаку; но вспомнить не мог и пошел к прилавку за второю кружкой.

Здесь, в углу, у самого почти прилавка, горланили за отдельным столом два мукосея, оба вывалянные в муке, точно обоих собирались сунуть сейчас в печку на калачи.

— Ноне кто у нас царь? — вопрошал тот, что постарше, ударяя по столу белым от муки кулаком.

— Милюта, пей пиво, — удерживал его другой, невзрачный мужичонка, хиляк.

— Которому, говорю я, ты государю служишь?

— Милюта…

— Дай, господи, говорю, здоров был бы царь Василий Иванович всея Руси Шуйский.

— Милюта, пей пиво, а про царей нам говорить теперь не надобно.

— И тот Семен, — продолжал неподатливый Милюта, — в ту пору молвил: «Дай, господи, вечной памяти царю Димитрию». И я за это воровское слово его ударил.