Йозеф Хазлингер - Венский бал

• Название: Венский бал
• Автор: Йозеф Хазлингер
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00980-7

Йозеф Хазлингер – австрийский писатель, драматург, эссеист. Лауреат многих престижных литературных премий.

Роман «Венский бал» вышел в 1995 году, а вскоре по нему был снят фильм. И действительно, эта динамичная, напряженная, захватывающая проза словно специально создана для яркой экранизации.

Герой романа, известный тележурналист, в прямом эфире видел смерть собственного сына. И теперь он занят расследованием страшной трагедии – гибели сотен людей во время ежегодного светского бала в Венской опере, трансляция которого шла в реальном времени на десятки стран.

Кто был заинтересован в этой трагедии – некие экстремистские организации, политики, полиция, а может быть, средства массовой информации?

Эта жесткая книга сейчас читается как пророчество катастроф в прямом эфире, будь то 11 сентября в Нью-Йорке или захват и штурм «Норд-Оста».

---

Это была маленькая двухкомнатная квартира с кухней и ванной. Фреду она понравилась. Квартплата весьма скромная, так как здесь не было центрального отопления. По моему заказу его должны были провести. Где-то через два месяца Фред мог уже въехать в новое жилище.

Когда в квартире Фреда начали ремонт, я получил факс из Парижа. Мишель Ребуассон интересовался, утрясен ли вопрос с правом на показ предстоящего бала в Опере. Я счел, что это – вопрос не ко мне, и передал факс в отдел сплетен. Несколько дней спустя на мое имя пришел еще один факс. От меня требовалось лично озаботиться разрешением на трансляцию. ЕТВ намеревалось сделать из бала гвоздь сезона.

Я ответил факсом, в котором задал вопрос: о каком бале идет речь – в будапештской или в бухарестской Опере? В конце концов, сфера моей деятельности распространяется на Восточную Европу. Едва успел вопрос долететь до адресата, как позвонил сам Мишель Ребуассон. Выяснилось, что нам позарез необходимо большое событие светской жизни, в орбиту которого включается и Восточная Европа. Вена в этом отношении – особо перспективный город, так как, во-первых, пользуется славой музыкальной столицы, а во-вторых, в силу географического положения, наиболее удобна для привлечения восточноевропейских толстосумов. ЕТВ в Париже позаботится о безотказной приманке в виде представителей аристократии и шоу-бизнеса. Моя же задача сводится лишь к тому, чтобы выцыганить в компетентной инстанции права на показ и, насколько возможно, на дизайн. «Убедите дирекцию, что из старой коробки на Рингштрассе мы сумеем сделать центр европейской культуры».

Я направился к директору Федерального театрального общества, к тому самому господину, который с первых дней моего пребывания в Вене пытался с помощью контрамарок посодействовать расширению моего культурного кругозора. Он закрыл на миг глаза, словно ему нужно было время, чтобы осмыслить неслыханную дерзость. Затем рванул на себе воротничок рубашки.

– Но это же кощунство, – запричитал он. – Ведь мы государственное учреждение. Отказываться от сотрудничества с Общественным телерадиовещанием – это, я бы сказал, политическая бестактность. Вы же понимаете, что я имею в виду. И хотя вы в принципе человек компетентный, поверьте, министр линчует меня, если я дам какой-либо ответ, не осведомившись предварительно о его мнении.

Как ни противна была вся эта оперная затея, после разговора с директором меня посетила хорошая мысль. Я позвонил Мишелю Ребуассону.

– Великолепно, – сказал он. – Сейчас все будет улажено.

Через несколько дней я уже был на площади Миноритов и, поднявшись по барочной лестнице и проследовав вдоль указателей, колонн и пепельниц на высоких ножках, вошел в канцелярию министерства. Мне уже приходилось встречаться с министром по делам искусств. Это был молодой человек с отточенными манерами. Однажды он мне польстил: «Сейчас войска ООН дислоцированы в Югославии, и в этом немалую роль сыграл ваш репортаж из Мостара».

В другой раз он поинтересовался моим происхождением и эмигрантской историей моего отца. Я рассказал, что отец участвовал в освобождении концлагеря в Берген-Бельзене, а вскоре после этого предпринял попытку вернуться в Вену. Не умолчал я и о том, с какой горечью отец с тех пор вспоминает о Вене. Министр проявил свою осведомленность на сей счет, сказав, что это более чем понятно.

Как только я представился в приемной, министр вышел из своего кабинета и протянул мне руку.

– Прежде всего – хорошая новость. Я пригласил вашего отца в Вену.

– Как? Зачем?

– Мы устраиваем масштабное мероприятие для бывших соотечественников со всего мира, прежде всего – из США и Англии.

– И он согласился?

– Насколько мне известно, да. Гертруд, господин Фрэйзер дал согласие?

Из-за спины министра появилась черноволосая женщина с короткой стрижкой. Она улыбнулась и подала мне руку.

– Вы хотите знать, что он ответил? Нет, лучше не стану пересказывать. Но он приедет.

– А плохая новость? – спросил я министра.

Тот изящным жестом пригласил меня в кабинет.

– Давайте обсудим это за закрытыми дверями.

На кушетке и в кресле сидели директор Театрального общества и директор Оперного театра. Оба поднялись, как только мы переступили порог. В отличие от министра, они напоминали выжатые лимоны, будто только что пережили изнурительные словесные баталии.

Гертруд принесла кофе.

– Плохая новость, – начал министр, – звучит весьма просто: я не могу этого сделать. Как бы ни привлекало меня ваше предложение. Надеюсь, мы правильно поймем друг друга. Политика в области средств массовой информации – дело щекотливое. В прошлом тут наломали немало дров. Я думаю, вам не надо рассказывать про наши газеты. А государственная Опера – не просто оперный театр. Это – национальный символ. Если я отстраню Общественное, так сказать, официальное телевидение от бала в Опере, разразится правительственный кризис.

– Так объявите просто-напросто конкурс, – предложил я.

Директор Оперы упавшим голосом вякнул:

– Это и я предлагал.

Министр сделал примирительный жест, который никак не вязался с его непреклонным тоном, и сказал:

– Это не может быть предметом дискуссии, даже гипотетически. Иначе завтра на меня навалится половина парламента. Тут не поздоровится ни вашему проекту, который, как я уже сказал, привлекает меня, ни мне, грешному. Все поднимут хай: «Как можно разбазаривать фамильное серебро?»

– Хорошо, – сказал я, – в таком случае мы начнем переговоры с Прагой.

При этих словах лицо директора Оперы передернулось, как от пощечины.

– Господи, – забормотал он. – Час от часу не легче.

– С Прагой? – спросил министр.

– Да, с Прагой. Она уж не упустит шанса стать столицей Центральной Европы. И в силу своего географического положения столь же привлекательна, как и Вена.

Министр сидел молча и потирал рукой подбородок. Затем выпрямился, положив ладони на колени.

– Мне кажется, вы уже вели переговоры с Прагой.

– Не я, а Мишель Ребуассон – мой шеф. С Прагой у нас никаких проблем.

– Дайте мне два дня. Я поговорю с бундесканцлером.

В коридоре меня догнала Гертруд.

– Постойте, господин Фрэйзер. Я должна вам кое-что показать.

Она передала мне письмо отца. Он благодарил за приглашение, которое, по его словам, охотно получил бы сорок девять лет назад. А если и принимает его теперь, то лишь потому, что хотел бы повидать сына, которого не смог удержать от переезда в Вену. Отца задело предложение вручить ему австрийский паспорт.

Особенно красивым показался мне последний абзац: «Поскольку коллекционирование паспортов не является моим хобби, и я к тому же имею паспорт, до сих пор не служивший помехой для удовлетворения моей тяги к дальним странствиям, позволю себе не воспользоваться Вашим великодушным предложением. Однако мне известно, что в Вашей стране довольно людей, для которых получение подобного документа равнозначно второму рождению. Такому изгнаннику былых времен, как я, коего Вы ныне готовы, к счастью, признать ровней, Вы сделали бы большое одолжение, если бы переадресовали обещанный мне документ одному из теперешних изгнанников, оказавшихся в Вашей стране».

Через день мне позвонил пресс-атташе министра. Он говорил со мной так сухо, будто имел на меня зуб, мол, ЕТВ навлекло беды на голову его шефа. Краткое изложение принятых решений звучало подобно боевому приказу: «Заключите договор с директором Оперы. Два условия – декорации и наружное оформление здания остается за дирекцией. И еще: никакой рекламы во время трансляции из зала».

Однако без рекламы, конечно, не обошлось. Но это была наша самореклама, ненавязчиво мелькавшая на оборудовании и одежде. Каждый микрофон, каждая камера, каждый репортер были отмечены фирменным знаком. Первоначально речь шла об одном часе эфирного времени. В Париже явно не было уверенности, на ту ли лошадку делается ставка. Возможно даже, кто-то был против. Проект, связанный с балом в Опере, в узком кругу руководства рассматривался как своего рода пробный забег: в договоре было особо подчеркнуто, что имеется в виду лишь предстоящий бал, хотя это не исключало продолжения подобных телешоу в последующие годы. Путем целенаправленно распространяемых в подготовительный период слухов об ожидаемых гостях удалось достичь неожиданно высокого пиаровского эффекта. Вскоре стали ориентироваться на два с половиной часа трансляции. В начале декабря было решено увеличить время до четырех часов, чтобы установить терпимый для европейского зрителя баланс прямой передачи и рекламных блоков.

Но этому, к сожалению, предшествовало кое-что другое, чему я сопротивлялся до последнего. Свою задачу, связанную с балом, я считал выполненной, как только удалось пробить договор. Это было заблуждением. Мишель Ребуассон настаивал на том, чтобы я взял на себя руководство передачей. Я же вспоминал слова матери: «В конце концов ты окажешься в отделе рекламы».