Виктор Доценко - Зона для Сёмы–Поинта

• Название: Зона для Сёмы–Поинта
• Автор: Виктор Доценко
• Жанр: Боевик

По предыдущей книге «Близнец Бешеного» уважаемому Читателю уже довелось познакомиться с новым героем, Серафимом Кузьмичом Понайотовым — по прозвищу Сема–Поинт.

---

«Свято место пусто не бывает!»

Однако в случае Агафьи, в прямом и переносном смысле, гораздо точнее подходят другие народные поговорки:

«Свинья всегда грязи найдет!» или «На любую уздечку найдется своя лошадь!»

Однажды, возвращаясь после второй смены поздним летним вечером с работы, Агафья увидела лежащего в канаве мужика. На вид ему было за сорок, но одет был вполне прилично. И девица задалась резонными вопросами:

«И почему это такой мужичок лежит в канаве пьяный? То ли с женой поругался, то ли горе у него какое‑то? А может, сознание потерял?»

Агафья повернула его на спину, прислушалась и, ощутив его хриплое дыхание, легонько похлопала его по щекам:

— Вставай, мужик! Вставай! — при этом с некоторым участием несколько раз повторила.

Наконец тот открыл глаза, прищурился и неожиданно дернулся в испуге:

— Чур меня, чур! Уйди от меня ведьма! — и он замахал руками, словно желая защититься от какой-то напасти.

По всей вероятности, ее огромные черные глаза вызвали в нем такую ассоциацию, что даже испугали, а может, и «белочка» его навестила: кто знает, что может померещиться спившемуся от горя человеку.

— Я не ведьма, — мягко возразила девушка и смущенно добавила: — Меня Агафьей зовут.

— Агафьей? — повторил он и вдруг глуповато улыбнулся. — Надо же, так звали мою бабушку… — и тут же пьяно всхлипнул: — Царствие ей небесное!

— А вас как?

— А меня Родькой кличут! А сына моего Павликом зовут! — выпалил он.

— А жену? — машинально спросила девица.

— А жинка моя померла… четыре года как… — он пьяно икнул и вновь всхлипнул.

И ей вдруг стало его, чисто по–женски, так жалко, что Агафья принялась решительно поднимать его на ноги. В тот момент у нее и в мыслях не было завладеть его сердцем, да и упоминание о сыне, честно говоря, смущало: как никак, а лишняя головная боль в будущем.

— Ты где живешь‑то, добрый человек? — участливо спросила Агафья.

Родион вдруг внимательно взглянул на девицу и удивленно пожевал губами, явно не узнавая:

— А ты кто?

— Забыл уже, что ли? — нисколько не обижаясь, улыбнулась девица и повторила: — Агафья я, Агафья!

— Агафья, помню… — совсем по–детски произнес он.

— Куда тебя отвести? У тебя дом‑то есть?

Последний вопрос, видимо, его чем‑то задел:

— Я не бомж, там, какой! У меня есть и работа на заводе, и квартира двухкомнатная! Вот! — с неким апломбом ответил мужик и махнул рукой в сторону. — Там… на той улице!..

Как‑то так получилось, что Агафья довела его до самой квартиры, увидела в ней некий хаос в связи с отсутствием женской руки. Убедившись, что сын его видит третий сон, она засучила рукава и решительно навела в квартире порядок: прибрала раскиданные вещи, вымыла гору грязной посуды, вымыла полы и…

С того дня осталась в доме сначала просто как добровольная помощница, как говорится, из‑за сострадания, но постепенно превратилась в любовницу, причем по собственному разумению, а вскоре и вообще — стала и полноправной хозяйкой в его квартире. Не прошло и двух лет, как ей удалось уболтать своего гражданского мужа официально жениться на ней. А еще через полгода уговорила своего благоверного, после ежедневной долбежки его мозга, о том, что:

«Твой‑то сын совсем от рук отбился, и милиция каждый день к нам шастает: ни дня покою от них нет! Ведь сил уже никаких не хватает!»

Благоверный наконец сдался и согласился на то, чтобы отправить «непокорного Пашку» в детский специальный интернат для трудных подростков.

А добила она его последним аргументом, многозначительно кинув ему в сердцах:

«Пока он дом не поджег!»

Такого вероломства, совсем еще подросток Павел, никак не ожидал от своего отца. А потому, из чувства протеста и ненависти ко всем окружающим, принялся отрываться на всю «ивановскую»: драться со всеми детьми, воспитателями, даже с педагогами. Он начал нюхать краски, клей, пить денатурат, воровать и вскоре, как и следовало ожидать, его перевели из интерната для трудновоспитуемых подростков в колонию для несовершеннолетних преступников. Именно там Павел и встретился с Аполлоном Коровиным (дать такое имя прыщавому пареньку можно было только в насмешку). Тем не менее, он и стал будущим Кемеровским Винтом — смотрящим «двойки».

Их сблизили, как ни странно, не только маловыразительные внешности каждого: у обоих были крупные носы, угрястая кожа, угловатые фигуры и при этом длинные, как у обезьян, руки с огромными ладонями, не только всеобщая нелюбовь к ним окружающих: как близких, так и просто знакомых, но и похожие судьбы в детстве.

Как и Паша, Аполлон тоже остался без родителей, с той лишь разницей, что от него собственная мать отказалась еще в родильном доме сразу после родов. После дома малютки, детский дом, потом интернат, а когда он, не выдержав постоянных издевательств, как со стороны детей, так и со стороны взрослых, объявил всем войну, от него быстро избавились, сбагрив его в специнтернат для трудных подростков. А потом, после очередных преступных шалостей, очередь пришла и колонии для малолетних преступников.

Аполлон, точно так же, как и Паша, все детство с трудом выносивший насмешки от сверстников, затаил обиду на весь белый свет. Он с тоской бросал взгляды на девушек, но внутренне, критично относясь к собственной внешности, всегда сознавал, что ни одна из них не позволит с ней даже заговорить, а не то чтобы позволить что‑то большее.

Когда в их отряд пришел Павел и Аполлон увидел еще более уродливого и нелюбимого человека, чем он сам, то автоматически потянулся к нему и взял под свою защиту. Они моментально ощутили родство душ, что сразу заставило сблизиться их, и старожил Аполлон стал с энтузиазмом заботиться о новеньком.

Аполлон никогда не славился физической силой, но все знали, что он был готов на любую пакость для достижения своей цели. А чтобы отомстить, мог и в спину нож воткнуть.

Исподтишка он мог такого натворить, что многие предпочитали с ним просто не связываться, как говорится:

«Не тронь говно, оно и вонять не будет!»

Эти двое изгоев нашли друг друга, и, естественно, Павел, которому всегда не хватало внимания и дружеского участия, сразу воздвиг своего нового приятеля на пьедестал. Для него Аполлон стал самым–самым лучшим человеком на свете: ради него он готов был даже убить!

Позднее, именно таким способом, Павел и доказал свою преданность Аполлону, самодельной заточкой зарезав парня, который позволил оскорбить Аполлона при всех воспитанниках детской колонии. Буквально на следующее утро после оскорбления несчастного паренька колонисты обнаружили мертвым: он лежал в собственной постели с перерезанным горлом. Крови вытекло столько, что она просочилась даже сквозь ватный матрас. Эта кровь произвела столь страшное впечатление на колонистов, что несколько дней они подавленно слонялись из угла в угол, пытаясь прийти в себя.

Конечно, все ближайшее окружение сразу догадалось, кто убил парня, но доказать его вину не удалось, а Павел, на все настойчивые просьбы педагогов и следователей признаться, стоически отвечал:

«Спал! Ничего не видел, ничего не знаю!»

Следов никаких он не оставил, а расколоть его не удалось, и после тщетных попыток ментам пришлось отцепиться от парня и отправить дело в разряд «висяков».

Но с того дерзкого, почти ритуального, убийства эта странная парочка сблизилась столь плотно, что многие непосвященные, вновь прибывшие, колонисты были уверены, что они являются родными братьями. А после того как они вдвоем ограбили кабинет врача, похитив из него снотворное и транквилизаторы для продажи более взрослым парням, им обоим дали по три года, и ровно через семь месяцев, по достижении ими совершеннолетия, приятелей отправили на взрослую зону.

Вполне возможно, что так, поддерживая друг друга, им бы спокойно и удалось досидеть не только до окончания своего срока, но и найти мирные приложения своих сил, если бы не бескрайние амбиции Аполлона, постоянно подпитываемые восторженными дифирамбами приятеля.

Кстати, к тому времени за ним закрепилось прозвище Пашка–Гнус. Вначале он обижался, но позднее, когда его открыто стали побаиваться окружающие, предпочитая с ним лучше не связываться, сам с гордостью представлялся:

«Пашка–Гнус!»

И радовался проявлению двойственных чувств на эти слова: с одной стороны — чувства брезгливости, с другой — неприкрытое чувство страха.

За годы отбывания срока Пашка–Гнус научился пользоваться этими чувствами и получал настоящий кайф, когда любое мерзкое преступление приписывалось ему. В редкие месяцы вольной жизни он с гордостью и особым чувством ответственности выполнял щепетильные поручения своего приятеля, при этом умело избегал любых подозрений на свой счет и легко уходил от ответственности.