Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

• Название: Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

В двадцатый том Собрания сочинений Эмиля Золя (1840–1902) вошел роман «Плодовитость» из серии «Четвероевангелие».

Создавая тенденциозный, проповеднический роман, Эмиль Золя во многом уходил от реалистического метода. Роман построен им нарочито иллюстративно. Каждый эпизод и каждый персонаж призваны воплощать и иллюстрировать некий тезис. Все персонажи разбиты на две основные, противостоящие одна другой группы: с одной стороны — положительные Матье и Марианна с их потомством, свидетельствующие своим примером о преимуществах плодовитости (к ним еще примыкает доктор Бутан); с другой стороны — остальные действующие лица, отрицательные, совершающие преступления против естественного закона деторождения. Все поступки персонажей, все их мысли и разговоры связаны с одним-единственным вопросом — деторождением. Они много рассуждают, резонерствуют: Золя передает Матье свои мысли по основному вопросу книги, а персонажам, не желающим иметь детей, — мысли своих идейных противников. Золя дифференцирует и воплощает в разных персонажах различные мотивы ограничения семьи или отказа от деторождения (Бошены, Моранжи, Сегены, Анжелены, Лепайеры, Серафина). В определении этих мотивов он опирается на факты действительности, обобщенные в прочитанных им книгах или наблюденные им самим.

Под общей редакцией И. Анисимова, Д. Обломиевского, А. Пузикова.

---

Теперь при каждой деловой встрече Сеген сам настойчиво уговаривал Матье приобрести еще какую-нибудь часть поместья, пытался даже склонить его к покупке остальных земель — леса и пустоши, площадью около двухсот гектаров. Постоянно нуждаясь в деньгах, Сеген предлагал любые льготы, соглашался на любую скидку. Но рассудительный и осторожный Матье не принимал его предложений и не нарушал своего первоначального замысла действовать постепенно, сообразуясь с необходимостью и в меру своих сил. Кроме того, покупка пустошей, тянувшихся к востоку вдоль полотна железной дороги, представляла известные трудности: в эти пустоши врезался клин в несколько гектаров, принадлежавший Лепайеру, хозяину мельницы, который не считал нужным обрабатывать эти бесплодные земли. Вот почему при очередной покупке Матье предпочел взять остатки лежащих к западу заболоченных земель, добавив, что позже охотно купит пустоши, если мельник уступит ему свой заброшенный участок. Впрочем, он знал, что с тех пор, как Шантебле начало разрастаться и процветать, завистник Лепайер возненавидел Фроманов, и всякие переговоры о продаже участка были заранее обречены на неудачу. Но Сеген поспешил успокоить Матье: он наверняка сумеет образумить мельника — и даже прихвастнул, что если сам возьмется за дело, то получит землю за бесценок. И, по-видимому, не теряя надежды вместе со всеми прочими участками избавиться и от этого, он заупрямился и во что бы то ни стало захотел увидеть Лепайера и договориться с ним, прежде чем подписывать купчую на пустоши.

Прошло несколько недель. Когда в назначенный день Матье явился в особняк на проспекте Д’Антен для обмена расписками, он не застал Сегена дома. Слуга сказал, что г-н Сеген, вероятно, скоро будет, так как просил его подождать, и оставил гостя одного в просторной гостиной второго этажа. Матье медленно ходил по комнате, с удивлением оглядываясь вокруг, — так его поразили признаки постепенного разорения, бросавшиеся в глаза буквально на каждом шагу, хотя еще недавно он восхищался царившей здесь роскошью, богатыми обоями, коллекциями дорогих вещиц, оловянными безделушками и книгами в дорогих переплетах. Все по-прежнему было на месте, но среди общего запустения вещи казались потускневшими, какими-то мертвыми, вышедшими из моды и позабытыми пустячками, отданными во власть пыли.

Недалекий Сеген, чьей единственной заботой было не отставать от веяний времени и быть на виду, скоро отказался от роли ценителя искусств, которая быстро ему приелась, ненадолго увлекся модным видом спорта, позволявшим достигать невиданных скоростей, но вскоре возвратился к своей подлинной страсти — к лошадям. Он обзавелся конюшней, что лишь ускорило его разорение, ибо и здесь он действовал, повинуясь лишь своему ненасытному тщеславию. Остатки огромного состояния, подорванного азартной игрой и женщинами, поглотила конюшня. Поговаривали, будто Сеген стал играть на бирже, надеясь поправить дела, и из нелепой гордыни изображал из себя влиятельную персону, вхожую к министрам. По мере того как росли потери и нависала угроза уже близкого краха, этот остряк и моралист, часами споривший с Сантером о литературе и социальных доктринах, превращался в обычного желчного неудачника, и этот последователь модного пессимизма попался в собственную ловушку, загубил свою жизнь и в качестве поборника смерти и всеобщего распада по-настоящему возненавидел все живое.

Когда Матье не торопясь обошел комнату, на пороге вдруг появилась высокая красивая светловолосая девушка лет двадцати пяти, в черном шелковом платье, сидевшем на ней с элегантной простотой. Обведя глазами комнату, девушка испуганно вскрикнула:

— Ах! А я думала, что дети здесь!

И, улыбнувшись посетителю, она вошла в кабинет якобы для того, чтобы прибрать бумаги на столе, заменявшем Сегену бюро, и проделала все это с видом хозяйки, которая не прочь продемонстрировать перед посторонними свое право вмешиваться во все, что происходит в доме.

Матье знал ее, — вот уже год, как она поселилась у Сегенов и полновластно у них распоряжалась, ибо Валентина постепенно совсем забросила ненавистное ей хозяйство. Эту девушку звали Нора, была она немкой, воспитательницей и учительницей музыки, и Валентина наняла ее, главным образом, для присмотра за детьми, так как ей пришлось уволить Селестину, которая имела глупость забыться с каким-то почтальоном, да так неудачно, что, несмотря на все свои уловки, снова забеременела и на сей раз не смогла скрыть своего положения. Впрочем, Нору привел сам Сеген, который совсем озверел, когда рассчитывали горничную; он вопил; что это скандал, что дурной пример может развратить его дочерей, а эту жемчужину Нору он похитил, как весело заявил, у одной из своих приятельниц. В скором времени стало очевидно, что она его любовница, да и ввел он ее в дом с единственной целью без помехи обладать ею, он держал ее взаперти, словно узницу, безумно ревновал, ибо, будучи болезненно ревнивым, еще и теперь способен был броситься с кулаками даже на жену, хотя все отношения между ними были давно порваны. Это великолепное животное, высокая красивая блондинка с чувственным ртом, с откровенно бесстыжим взглядом, глупым и злым смехом, казалось, была создана, дабы подтверждать худшие из подозрений.

— Вы дожидаетесь господина Сегена, — сказала она наконец, — я знаю, он назначил вам свидание, вероятно, он скоро вернется.

Матье, с интересом наблюдавший за ней, спросил, желая удостовериться в своих подозрениях:

— Быть может, господин Сеген ушел вместе с супругой? По-моему, они часто выходят вдвоем.

— Вдвоем! — воскликнула она, рассмеявшись самым неподобающим для скромной воспитательницы образом. — Вы плохо осведомлены, сударь! Они нигде никогда не бывают вместе… Очевидно, госпожа Сеген на проповеди или еще где-нибудь.

Насмешливая, наглая, она принялась вновь кружить по комнате, делая вид, что пришла навести здесь порядок, и всякий раз, проходя мимо Матье, задевала его своими юбками, движимая инстинктивной потребностью предлагать себя мужчине, как только оставалась с ним наедине.

— Ох, что за дом! — продолжала она вполголоса, словно разговаривая сама с собой. — До чего же одинок этот бедный господин Сеген!.. Все было бы иначе, если бы госпожа не была занята с утра до вечера!

Валентина занята! Только тот, кто, как Матье, знал, что единственной радостью Валентины в последние полгода были возобновившиеся после трехлетнего перерыва отношения с Сантером, мог понять всю иронию этих слов. Теперь она осмеливалась даже принимать его у себя, под супружеским кровом, запиралась в своей маленькой гостиной и целые вечера просиживала с ним наедине. Вероятно, об этих-то «вечерних занятиях» и говорила с такой насмешкой гувернантка. Сантер, покоривший Валентину притворной нежностью и лаской, считал одно время, что немало обязан ей своими литературными успехами, но позже, когда она стала ему ненужной, наскучила ему, он повел себя грубо, беспощадно, как настоящий эгоист. В отчаянии от этого разрыва, она, на удивление своим подругам, снова стала посещать церковь с таким же рвением, как прежде, когда еще жила у матери, в аристократическом доме Вожладов, славившихся своей приверженностью католицизму. Валентина вновь почувствовала, что ее связывают с семьей узы крови, и вся во власти новых безумств, отрешилась во имя господне от вольных манер, которых набралась от друзей мужа, отрешилась лишь для того, чтобы подчеркнуть свой нелепый религиозный пыл. Подобно музыке Вагнера, римский католицизм вышел из моды, изжил себя; он жаждал кровавого пришествия антихриста, дабы начисто смыть все грехи мира. Говорили, что Валентина попробовала обзавестись другим любовником, но достоверно ничего не было известно. Сеген, считая религиозность своеобразным проявлением элегантности, на время даже сблизился с женой, ибо ему льстило ее религиозное рвение, и после примирения стал посещать церковь. Но почти тотчас же супружеские ссоры возобновились, приняв столь оскорбительный характер, что новое примирение стало уже невозможным. Случилось так, что, когда Сеген ревниво привязался к Норе, он, мечтая восстановить в доме хоть относительный мир, решил вернуть своего доброго друга прежних лет — Сантера, с которым продолжал встречаться в клубе. Это оказалось ничуть не сложным, ибо романист, который по мере преуспеяния превратился в обывателя, прекрасно понимал, что, получив от женщин все, на что мог рассчитывать, он либо обязан вступить в брак, либо прижиться в чужом гнезде. На брак он решиться не мог как из теоретических соображений, так и из чувства отвращения. Ему, как и Сегену, исполнился сорок один год, Валентине было тридцать шесть; оба они находились в том возрасте, когда пора уже было успокоиться и здраво подумать о прочной и длительной связи, на которую снисходительный свет смотрел бы сквозь пальцы. Боже мой, почему бы и не Валентина: ведь он давно ее знает, к тому же она богата, принята в лучшем обществе, славится своим благочестием. И вот в доме, где рухнули все устои, установились такие отношения: отец жил с гувернанткой, мать — с другом дома, а трое детей среди всего этого разгрома были предоставлены сами себе.