В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ

• Название: РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ
• Автор: В. Белов
• Жанр: Классическая проза

В новой книге лауреата Государственной премии СССР Василия Белова представлена его публицистика. В ней, как и в художественном творчестве писателя, главное — это радение о слаженной, гармоничной жизни человека на родной земле. Некоторые статьи посвящены размышлениям об отечественной культуре и искусстве; в них утверждаются реалистические традиции.

Несомненный интерес для читателя представляют документальная повесть «Раздумья на родине» — рассказ о судьбе родной писателю деревни Тимонихи Вологодской области и очерк «Дважды в году — весна» о поездке писателя в Италию.

---

— А ты сам. Возьми вон мотор от мотоцикла, передачи там, сцепление.

— Да я видел по телевизору. Не одни мы, другие и прочие тоже думают. А ты видел чехословацкую-то? Эх, была бы у меня такая косилка. Да я бы один накосил чуть не на все колхозное стадо! Я бы и в ус не дул! Нет, а ты помоги мне достать эту косилку, а?

— Нет, не помогу! — говорю я. — У меня такого блата нигде нет…

— Косилка — это все… — задумчиво говорит Гаврилов.

1983 

ИЗДЕРЖКИ «СПЕЦИАЛИЗАЦИИ»

 Лев Николаевич Толстой, будучи графом, сам расчищал снег по месту жительства, в Хамовниках. Его жена Софья Андреевна не стыдилась исполнять обязанности парикмахера, она же сама шила блузы мужу и многочисленным детям. Физический труд был для великого писателя ежедневной потребностью, приятной необходимостью. В подобных условиях вовсе не чувствуется тяжесть общественного или нравственного долга. Скажут: «Но ведь Толстой был граф, помещик, полдела ему было шить сапоги и раскидывать снег». Может быть, в какой-то мере это справедливо. Но почему (хорошо это помню) даже у самых бедных избушек в деревне снег был всегда раскидан и подметен?

В наше хитрое время во множестве пишутся и публикуются статьи о биоритмах, о биоцикличности, защищаются целые диссертации о режимах сна и питания. Медики поголовно твердят о пользе водных процедур и произвольных телодвижений, то есть физкультуры. Они призывают ложиться и вставать в одно и то же время, убеждают в том, как полезно человеку не только ходить пешком, но и бегать. И все это частенько преподносится непросвещенным читателям уж ежели и не как новое, только что открытое, то обязательно как научно систематизированное.

Но вот моему прадеду по матери Михаиле Григорьевичу, которого я очень хорошо помню, вовсе не требовалось выписывать журнал «Здоровье», чтобы ежедневно зимой расчищать снег и каждую субботу ходить в баню. Любителям этого вида водных процедур приходится нынче с пером в руках доказывать то, что для моего прадеда было самоочевидным[18].

И если добавить к этому, что мой прадед всю жизнь пил после бани не что иное, как чай либо хлебный квас, не рискую ли я тотчас же прослыть приверженцем так называемого квасного патриотизма? Ведь и теперь многие любители прогрессивных водных процедур при одном виде такого словосочетания, как «русская баня», тут же начинают ерзать на стульях, беспокоиться и выискивать в словарях синонимы к слову патриархальщина. Вот если я напишу «финская баня» или сауна — это ничего, тут уж наверняка никто не обвинит меня ни в идеализации прошлого, ни в исторической ностальгии.

Отголоски, казалось бы, давно изжившего себя вульгарного социологизма еще до того сильны, что я, например, честно говоря, побаиваюсь писать правду о моем прадеде. Но ведь и клеветать на него я тоже не могу: кто виноват в том, что он действительно любил париться в бане и что после бани действительно пил квас, а никакой не самогон и не водку? Попробуй докажи иному ретивому критику-социологу, что было действительно так, а не иначе, если он, этот критик, убежден в обратном и тупо уверен в том, что знает моего прадеда лучше, чем я, его родной правнук!

Михайло Григорьевич всю жизнь вставал в три часа и до завтрака успевал изрубить полвоза хвои на подстилку скоту, или испилить полвоза дров, или сделать что-то другое, смотря по сезону. Если я скажу, что прадед рано вставал для здоровья 'и трудился до завтрака как бы для разминки, то есть тоже для удовольствия и для здоровья, критик-социолог опять же мне не поверит. Он будет с пеной у рта убеждать меня в том, что Михайло Григорьевич рано вставал совсем по другим причинам и что хвою он рубил до завтрака, преследуя личное обогащение. Но, во-первых, в суровой и далеко не всегда скучной борьбе за существование, в постоянном труде во имя будущих поколений, Михайло Григорьевич меньше всего думал о личном обогащении. Он думал обо мне, о своем правнуке, о моих братьях и сестрах, об их детях, внуках и правнуках. Иными словами, о тех, кто будет после него, о будущем. Кощунственно считать трудолюбие крестьянина следствием его неудержимой тяги к накопительству. Если б эта тяга и впрямь была неудержимой, прадед не сдал бы в колхоз гумно, соху, лошадь, двух коров, сбрую, то есть все то, без чего крестьянину да и всему государству грозила бы просто голодная смерть.

Во-вторых, мне как-то трудно представить Михаила Григорьевича делающим на повети утреннюю гимнастику или бегающим вокруг деревни на лыжах во имя разминки. Другое дело — изрубить до завтрака хвою, сходить проверить поставленные накануне заячьи капканы. Такая утренняя зарядка имела не только экономический, хозяйственный, но и эстетический смысл. Физический труд во имя одного только физического развития для моего прадеда, как и для любого другого здравомыслящего человека, представлялся бы нелепостью, безнравственным и вредным времяпрепровождением. Общественное мнение, мир тотчас осудили бы и высмеяли подобное поведение.

Нельзя сказать, что современные исследователи все подряд не понимают таких особенностей крестьянского быта. Но одно дело понимать и принимать, другое — понимать и не принимать. В статье о русской общине «Мир русской деревни» («Знание — сила», 1975, № 9) справедливо замечается: «Эффективный контроль успешно пресекал всякое «отклоняющееся поведение». Именно поэтому, — говорит далее автор, — в сословии крестьян преступников было гораздо меньше, чем во всех других сословиях России». Непонятно только, почему закавычено отклоняющееся поведение и как автор статьи относится к тому факту, что преступников в среде крестьян было меньше?

«Поразительное единство во мнениях и взглядах создавала эта сила общественного мнения», — говорится далее в статье, а я позволю себе опросить: во мнениях и взглядах на что? Если на воровство или убийство, то почему же единство таких «мнений и взглядов» поражает исследователя? В другом месте этой во многом противоречивой статьи говорится почти то же самое. «В крестьянской общине — в ее первозданном, не затронутом внешними влияниями виде — царит поразительное единообразие взглядов и убеждений». «Взглядов на что?» — повторяю я свой вопрос. Если на насилие или воровство, то очень неуместно поражаться единообразием таких взглядов. (Во все времена общество относилось к ворам и убийцам поразительно отрицательно.) Если же автор имеет в виду единообразие взглядов, к нравственности не относящихся, то тут он глубоко заблуждается. Не было такого единообразия. Как нет и, станем надеяться, никогда не будет одинаковых, словно инкубаторских цыплят, людей. Быть вместе с миром — не значило быть как внутренне, так и внешне похожим на всех. Ни физическое, ни духовно-эстетическое разнообразие членов русской крестьянской общины не противоречило ее внутреннему единству. Наоборот, такое разнообразие лишь содействовало ему и было главным условием этого единства. (Единство любой группы, как мне кажется, не может покоиться на единообразии составляющих ее членов. Группу цементирует не схожесть людей, а их различия, не достигающие антагонизма.)

После неверного утверждения о единообразии в русской общине, автор статьи делает такие вот сногсшибательные выводы:

«Отсюда — полное единодушие в реакциях на события и поступки людей, столь высокая сплоченность, которые всегда поражали исследователей».

«…все действия крестьян-общинников поэтому отличало удивительное однообразие».

«…вот почему община производила поколение за поколением, похожие одно на другое как две капли воды».

Полемика с такого рода «исследователями» не только вполне надежно отвлекает от первоначально задуманного разговора, но и частенько прячет истину еще глубже под ворохом как научных, так и не очень научных фраз. И тут мне вновь вспоминаются сюрпризы снежной зимы, которая приносит не одни только ребячьи радости. Снежные завалы на Невском в Ленинграде и на улице Горького в Москве вызывают в каждом из нас искреннее возмущение: куда смотрит начальство? Где снегоуборочные машины? Но в снегоуборочном, как, впрочем, и в хлебоуборочном деле виновато — увы! — не одно только начальство… Перешагивая через полутораметровые сугробы на Невском, я вспомнил вначале блокадный снимок, потом фотографию Л. Н. Толстого, лопатой расчищающего снег у своего дома. И стало стыдно… Вспомнились и миллионы пенсионеров, играющих в карты и домино; вспомнились тысячи спортсменов, бегающих, плавающих, поднимающих тяжести… Вспомнились и худосочные интеллектуалы, которым так не хватает снежной свежести, кислорода, посильной физической нагрузки и которые так старательно занимаются радиогимнастикой. Ведь все они ждут, когда придет снегоуборочная машина. И сам ты тоже ждешь. Надо признать, что иной раз так и хочется подразмяться. Но… что-то мешает, какие-то странности. К тому же я не уверен, что если выйду с лопатой во двор, то на меня не будут показывать пальцем и не скажут примерно так: «Чего это он выдрючивается, будто больше всех надо».