Марго Ланаган - Черный сок

• Название: Черный сок
• Автор: Марго Ланаган
• Издательство: АСТ, Астрель, ВКТ
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-056583-2, 978-5-271-35775-6, 978-5-226-03838-9

Очень необычная фантастика.

Фантастика, далеко выходящая за обычные жанровые рамки.

Марго Ланаган играет со стилями и направлениями. Ее рассказы и новеллы принадлежат то черной готике, то интеллектуальной фэнтези, то фэнтези приключенческой, то литературной легенде, то легенде городской, то философской притче или параболе.

Что же делает эти работы столь необычными?

Безупречное чувство стиля — и совершенно удивительный дар Ланаган «принижать» сюжеты, делая их героями самых обычных людей… или не совсем людей, — что не слишком важно, потому что уникален голос КАЖДОГО персонажа произведений этого автора.

---

На фасаде церкви нет привычных флажков и гирлянд. Площадь перед входом тоже лишена украшений. Из огромной толпы, что клокотала утром в окрестных улицах, остался один фотограф, складывающий черное покрывало на ступенях крыльца.

Я вышагиваю через двор. Бесчисленные уроки осанки, невозмутимости и походки дают себя знать: мое тело движется само по себе, без участия воли. Костяной корсет держит спину; лицо похоже на деревянную маску: ни волнения, ни усталости, ни решимости, ни облегчения — ничего.

Фотограф переводит взгляд со своего инвентаря на замызганный край моей юбки.

— Мистер Пеллиссон! — Холодный голос истинной Невесты.

— Да, мадам… — Его взгляд остается опущенным.

— Мне нужна ваша помощь. Священник еще здесь?

— Да, мадам.

Захлопнув с тихим щелчком футляр, он без лишних слов поднимается со мной на крыльцо, на полшага впереди.

В церкви темно. Воздух неподвижен, как холодная вода. Сейчас, в отсутствие свечей, цветов, транспарантов и жертвоприношений, помещение кажется много больше. Привычный уют умер. Обнаженные ребра здания вздымаются к потолку, разделяя стрельчатые окна. По центральному проходу бежит светлая артерия: дорожка из белых лепестков. Невзрачный человек гонит их метелкой от алтаря к дверям. Завидев меня, он ныряет в боковой проход и бормочет:

— Мадам…

Мы подходим к алтарю. Все дароносицы с желтыми мощами, все вазы, драпировки и молитвенные деревья исчезли без следа. Единственное украшение — Святая Корона на лиловой подушечке, под охраной двух дворцовых гвардейцев, неподвижных как черные статуи. Единственный запах — холодный запах мрамора.

Фотограф отворяет бронзовые врата алтаря. Холод простреливает меня снизу вверх, сквозь худую туфельку.

Мы огибаем алтарь и входим в ризницу: здесь теплее, пол застелен ковром, и в воздухе разлит кипарисовый дух старого человека. У священника на подряснике шнурованный кант. Даже самые богатые выпускницы нашей школы не могут себе такого позволить. Я не должна встречаться с ним глазами, не должна смотреть на его одеяния и митру с зубчатым венцом. Взгляд опущен в ковер, на богатый кант подрясника, на глянцевый носок моей туфельки.

Передо мной появляется деревянная молитвенная скамеечка. Рука Пеллиссона снимает лепесток, приставший к юбке.

Я опускаюсь на колени, и священник начинает благословение:

— Се пришла честная девушка, возлюбленная города Горный Кряж Среди Вод, в небесный храм Всех Святых…

Этому человеку не нужны ризы и митры; его сан знаменуют слова, окружившие нас троих ореолом святости. Он форсирует голос до сдержанного, чистого пения:

— …перед лицом свидетеля, что выдержала с честью испытание и доказала чистоту тела своего, и твердость духа своего, и кротость помыслов своих, и уверенность повадки своей, что подобает…

Сколько раз я читала эти слова в ритуальной книге! Сколько раз я останавливалась и говорила: «Нет, это не про меня! Умеренность, кротость, твердость и чистота — не мои качества. Я непременно засыплюсь. Меня раскусят задолго до того дня, когда священник произнесет эти слова. Да еще и посмеются: мол, с головой все в порядке, Матти? И отправят в кассу получать компенсацию за непрослушанные курсы». И вот я здесь, спокойная и твердая, и принимаю поток святых слов как должное. Кто бы мог подумать? Уж точно не я! Ни одного раза на протяжении двух лет; ни даже сегодня утром, когда я выбежала из дома, не дожидаясь Мигуши, которому мама укладывала волосы; ни давеча в лабиринте переулков, считая вздохи и шаги, — я и помыслить не могла, что эта честь принадлежит мне по праву! Я заслужила высокое звание Невесты. В загородных полях, чавкая по грязи в одиночестве, без наставников и подруг, я повенчала себя с прекрасным и суровым обычаем, зародившимся на пике славы древних королей, когда подвластные народы дарили им свою искреннюю любовь. И вот теперь священник обмакивает большой палец в замешанный на масле пепел, что много веков назад был телами королей, и шепчет завершающие тайные слова на языке Прямых Времен, и осеняет мой лоб печатью Истории.

Пеллиссон помогает ему достать из ларца Книгу Невест. Они водружают ее на подставку, и священник отпирает замок. Из-под золоченой закладки выглядывают знакомые имена: тут и умопомрачительный завиток Агнесс Сторк, который она отрабатывала два года, и летучий росчерк Фелисити До с сердечками вместо точек над i. Когда мне подают перо, я без затей пишу «Матильда Уир»: теперь каждый, кто захочет, сможет удостовериться, что сегодня я пришла сюда и сделалась Невестой. Внизу ставит подпись свидетель, фотограф Пеллиссон, ведущий свою родословную от придворных художников эпохи Прямых Времен.

Священника принято благодарить деньгам: белым кошельком, который невеста отвязывает от поясного ремня. Крышка сундука распахивается. Кошельки лежат, как спящие мыши. Некоторые расшиты жемчугом; на некоторых вытиснены монограммы хозяек. Большая часть неотличима от моего: типичные изделия Школы Невест из простроченного белого холста.

Я делаю образцовый реверанс и, выпрямившись, впервые смотрю на священника. У него округлое красное лицо, слегка утомленное; на зализанных седых волосах кольцевой след от митры. Если не считать расчесанной надвое белой бороды, это ничем не примечательный человек, особенно на фоне великолепной мантии и золотых лент, что покоятся теперь в шкафу у него за спиной.

Кивок священника означает то ли «хороший реверанс, благослови тебя Бог, дитя мое», то ли «убирайся отсюда».

На сей раз невеста идет впереди свидетеля: из алтаря в центральных проход, потом на крыльцо, мимо мерцающей кучи белых лепестков.

На ступеньках мы останавливаемся, и Пеллиссон рассыпает лепестки у моих ног. Я безучастно смотрю вдаль, как подобает Невесте, но краем глаза слежу, как он уверенно пятится с крыльца — ноги знают каждую ступеньку — и раскидывает свою треногу. Над фотоаппаратом на полочке вырастает горка магниевой пыли. Моя спина пряма, как молодая сосна; лицо совершенно бесстрастно.

Покончив с причиндалами, он принимается готовить меня: одергивает складки, оправляет кружева. Я только сейчас понимаю, насколько одинока и неухожена. Рядом нет ни матушек, ни подруг, покрикивающих на фотографа и подающих советы. Но Пеллиссон в советах не нуждается: ему известна природа крахмальной ткани, он знает, как минимальными усилиями добиться от юбки максимальной пышности и рельефа, как подчеркнуть ее контраст с обтягивающей торс гладкой материей.

— Все в порядке? — спрашиваю я, потому что он не вправе заговаривать первым.

Фотограф отступает назад.

— Если Мадам чуть-чуть поднимет подбородок…

Поднимет, чего уж там. Правда, Мадам с гораздо большим удовольствием заключила бы сейчас эту старую перечницу Пеллиссона в объятия, но так и быть, она поднимет подбородок и посмотрит сквозь Его Ничтожество вдоль своего королевского носа.

Пеллиссон прячется под черным платком. Магний вспыхивает. Белесый дым отлетает, как упущенный бумажный змей.

Земные цели[7]

— Одевайся, парень! — командует дедуш, тряся меня за плечо. — Предстоит долгая прогулка.

Он стоит надо мною с фонарем, а я спросонья натягиваю брюки и рубашку — вещи, которые он мне уступил, когда они обветшали и испачкались. У него под мышкой круг нашего фирменного сыра, завернутый аккуратно, как на продажу.

— Куда идти-то? — Я шнурую ботинки, кожа которых гвоздями подбита сверху к подошвам.

— Найдешь кого-нибудь из этих. Ангелов.

Я выпрямляюсь и тупо смотрю на него.

— Давай пошевеливайся! — рычит он, и я склоняюсь к ботинкам. — Пойдешь в горы, в ущелье. Ну, и вызовешь одного из них.

— Как это? — спрашиваю я, не успев подумать.

Он топает, едва не зашибив меня ногой.

— Откуда же я знаю, болван?! Я их что, вызывал?!

Бабуш стонет на своей кровати, и дедуш умолкает, тяжело сопя. Его голос спускается до бормотания:

— Короче, вызовешь ангела. Предложишь ему сыр. И приведешь сюда, к бабке.

Я заканчиваю шнуровку. Лицо у него такое, что и без слов все ясно.

— Приведу сюда, — повторяю я. — В этот дом.

Он молча протягивает сверток.

Я беру сыр и поднимаюсь. Его глаза чуть ниже моих, когда я в ботинках, а он босиком.

— Да живее! Бабка долго не протянет!

Я смотрю на бабуш: щуплый холмик под одеялом. Воздух наполнен гнилым запахом ее болезни. Я кулаком толкаю дедуша в плечо. Он качается и ошарашенно раскрывает рот.

— А ты, — говорю я, — чтоб не смел ее трогать, понятно?! Если хоть пальцем или хоть словом… вернусь и зарублю! Убийца.

Развернувшись, я выхожу во двор. И всю дорогу до деревьев ожидаю, что мне самому между лопаток вонзится топор.

Он старый никчемный ворчун, только и всего! Но больше у меня никого нет, значит, надо его терпеть, верно?