Леонид Соловьев - Книга юности

• Название: Книга юности
• Автор: Леонид Соловьев
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-289-00660-5

---

Я зарабатывал на вывесках много, очень много, примерно три-четыре инженерские ставки. И мое вывесочное Эльдорадо не грозило иссякнуть: ведь впереди была еще работа по изготовлению табличек с наименованием улицы, номера дома и фамилией хозяина. Я уже заранее установил для них цену — два с полтиной за штуку, и предполагал делать по десятку в день. Словом, я превратился в типичного мелкобуржуазного стяжателя. Этому, конечно, способствовало предшествующее безденежье, но все-таки я перешагнул положенную мне меру. Стыдно сознаться, но я стал скуп в полном соответствии с нэповским, частнокапиталистическим духом. В первые дни богатства, когда я чувствовал во внутреннем нагрудном кармане плотную объемность бумажника, а, пошевеливая пальцами, в брючных карманах приятно и самодовольно ощущал скользящий холодок серебра, в эти первые дни я щедро подавал нищим. Привыкнув к деньгам, перестал подавать. Воистину бытие определяет сознание. Правда, мысль об открытии собственной лавочки еще не приходила мне в голову, но, продолжись так дальше, обязательно бы пришла. С каждым днем, с каждым лишним рублем я старел душою и сам чувствовал это. Нехорошо, когда у человека с молодым лицом и стройным сильным телом морщинистая душа. Юности не нужно больших денег, она богата другим. А лишние деньги отнимают у человека юность — в стяжательстве и скупости или в дешевом ресторанном разгуле, но обязательно отнимают.

Меня спасла любовь. Неудачная это была любовь, но пусть! Все-таки она спасла меня: заставила покинуть Канибадам.

Поведем, значит, рассказ о любви, о первой любви. Я вставал рано, часов около шести, наскоро съедал миску кислого молока с лепешкой и брался за работу. Кислое молоко и лепешку я приготавливал с вечера и ставил на пол, неподалеку от приоткрытой двери, на ветерок. Спал я тоже на полу, на ветерке.

Однажды утром я заметил, что верхний жирный слой кислого молока в миске слизан. То же повторилось и на следующее утро. Ко мне повадился по ночам в гости какой-то нахальный кот, я решил его проучить.

С базара я принес веревку (нет, не для того, чтобы удавить кота-нахала, так далеко мои мстительные замыслы не шли) и перед тем, как лечь, привязал один ее конец к двери, а второй протянул к своей постели. Окно я закрыл. Было душно, я томился, но терпел и ждал.

Кот пришел только перед рассветом. Я услышал в темноте мягкие смачные звуки слизывания. Тихо я потянул за веревку, и дверь закрылась. Тогда я, не таясь более, встал, зажег лампу и увидел кота, рыжего, обмызганного, с объеденными ушами, поцарапанной мордой и зелеными вытаращенными глазами.

Вы пробовали когда-нибудь поймать голыми руками чужого кота в пустой просторной комнате? Это задача неисполнимая, выше сил человеческих. Кот кидался и метался, как рыжая молния, отшибался от стен и прыгал под потолок, я гонялся за ним и не мог поймать. Я схватил одеяло в надежде накрыть кота, но промахнулся и накрыл лампу; она опрокинулась, облив керосином мое одеяло. К счастью, она потухла раньше, чем опрокинулась, а то не избежать бы пожара. В наступившей темноте светлым квадратом ясно обозначилась форточка без стекла над дверью, кот увидел и метнулся гигантским прыжком в эту форточку…

Пришлось покупать новое одеяло, а прежнее выбросить — оно так воняло керосином, что даже на подстилку не годилось. «Зато уж больше не придет!» — утешал я себя. Но через неделю молоко опять оказалось слизанным.

Я повторил свой хитрый прием с веревкой, только на этот раз забил форточку над дверью фанерой, а лампу поставил в безопасное место.

И кот попался! Запыхавшийся, потный, с поцарапанными в кровь и покусанными руками, я засунул кота головою вниз в голенище брезентового сапога, оставив снаружи только хвост. Кот глухо выл и стонал в сапоге и неистово размахивал, бил хвостом направо и налево, вверх и вниз. «Ага, не любишь!»— мстительно подумал я и приступил к наказанию.

В углу комнаты, в сыром песке хранился у меня стручок жгучего красного перца. От сырости перец разбух и приобрел способность выделять сок. Ничего нет на свете злей этого сока! Я разорвал стручок и внутренней влажной стороной помазал коту под хвостом. На несколько секунд кот затих и замер, словно пытаясь понять новое для него ощущение, потом хрипло взвыл и задергался в сапоге. Я вышел во двор, освещенный бледным, водянисто-алым светом раннего утра, и вытряхнул кота из сапога на землю.

Глаза его безумно таращились, шерсть стояла дыбом. Хрипло мяуча, он прыгнул на крышу, с крыши — на тополь, опять на крышу. Подняв заднюю лапу, пытался вылизаться, но обжег перечным соком язык и заорал во весь голос. «Не издох бы!»— с тревогой подумал я, искренне жалея кота и в душе укоряя себя за жестокость. В это время откуда-то сверху прозвучал женский голос:

— Что вы сделали с моим котом?

Я поднял глаза и на крыше в соседнем саду увидел белую, завернутую в простыню фигуру. Соседка! До сих пор я ничего не знал о ней — вход в усадьбу, где она жила, был с другого переулка, и мы никогда не встречались.

— Что вы с ним сделали? — повторила она с холодной враждебностью в голосе.

Я дерзко ответил:

— Если вы держите кота, надо его кормить.

— Кот у меня всегда сыт, — высокомерно сказала она. В ее ответе мне послышались недосказанные слова: «Не то что некоторые нищие босяки из людской породы».

— Зачем же он тогда по ночам слизывает мое молоко, если сыт? — сказал я и ушел в комнату.

До моего слуха донеслось последнее:

— Хулиган! Галах!..

С этого слова «галах» началась моя любовь и этим же словом закончилась. Теперь оно забыто, а тогда было еще в ходу и означало: «босяк, нищий, побирушка, бродяга, бездельник, пропойца…» Какое богатство, какое многообразие смыслов! О великий могучий свободный русский язык!

Теперь мне трудно вспомнить, как я встретился и заговорил с нею; уверен, однако, что эта встреча была преднамеренной с моей стороны. Мы познакомились, приключение с котом было предано забвению, тем более что кот остался жив и здоров, но уж больше не ходил ко мне во двор. Однажды я видел его — он, все такой же ободранный и жилистый, шел по гребню забора, поводя хвостом и презрительно отвернувшись. Я смотрел на него с покаянной нежностью: ведь он был освящен ее благодатью и его желтую с проплешинами грязную шкуру ласкала ее рука!

Я влюбился, причем стремительно — должно быть, время пришло мне влюбиться. Я не имел никакого опыта в любовных делах, я знал только одно: меня тянет к ней с непреодолимой силой. Не знаю, глупо или не очень вел я себя, примитивным или возвышенным было мое чувство, — я ходил как пьяный, счастливо пьяный.

Она — звали ее Таня — была на три года старше меня, а житейским опытом на десять лет старше. Я идиотничал всеми доступными способми, она не мешала мне в этом. Допускаю, что мое беззаветное мальчишеское обожание было ей приятно, но не больше. Она сразу меня поняла до самого дна и даже не давала себе труда скрывать свою высокомерную снисходительность. На мои дурацкие вопросы — любит ли она меня? — отвечала уклончиво: «А зачем иначе я сошлась бы с тобой?» Я не помнил себя от счастья.

Через десять дней она переселилась ко мне. Хозяин, лесообъездчик Джурабай Алимджанов, узнав об этом, понимающе и сочувственно покачал головой, пощелкал языком и прибавил за комнату два рубля в месяц.

Она служила телефонисткой на районной телефонной станции с двадцатью четырьмя номерами. Я помню укрепленный на стене коммутатор; его разноцветные шнуры с медными блестящими наконечниками походили на аксельбанты. И вообще что-то военное чувствовалось в облике этого коммутатора, да и на самом деле он был полувоенным. Из двадцати четырех его номеров десять принадлежали Канибадаму, остальные — району. Столбы уносили провода, сжимая фарфоровыми кулаками, далеко в горы — в Исфару, Чорку и Ворух, в беспокойные басмаческие места. То и дело телефонная связь внезапно обрывалась; почти всегда это значило, что басмачи готовят очередной налет и заблаговременно сняли провод. На восстановление выходили вооруженные связисты. Вот где было мое настоящее место — среди этих связистов, а я сидел в тихом Канибадаме и писал вывески. Но ведь я просился в милицию — не взяли!

Коммутатор помещался на балахане, то есть на втором этаже ветхого дома, подпертого столбами, лестница в один марш опускалась прямо на улицу. Здесь, в чайхане напротив, я и ждал мою Таню, когда кончалось ее дежурство. Пообедав, мы шли гулять к «водопадам»— так называли мы одно место за городом, где сходились и опять разветвлялись арыки. Мутная ледяная вода пенилась и шумела на гладких камнях под огромными старыми вербами, закат окрашивал ее прозрачно-алым светом, как и снега на далеких горах.

Эти горы, алые снега на вершинах! Здесь, в долине, уже царила ночь, а снега долго еще алели и словно бы медленно таяли, пока не оставался от них в небе только слабый призрачный полусвет. Странное и сложное чувство испытывал я, глядя на угасающие снега: это была высшая несомненность бытия, нераздельная слиянность с миром и в то же время отдельность от мира, мое двуединство — ничтожность и величие, тленность и бессмертие одновременно. Много раз потом я видел горные закаты, но такого ясного и точного чувства своей неуничтожимости в смене времен уже не испытывал. Почему? Не знаю. Может быть, источником этого чувства была моя любовь? Тогда я должен считать себя счастливцем на земле, а ниспосланную мне любовь — наивысшим благословением. С тех пор наивные слова: «В тебе одной — весь мир», — не вызывают у меня усмешки; действительно, весь мир, если без любви нельзя почувствовать его своим с такой несомненностью. Принято сочетать понятия «любовь» и «смерть»— это неправильно и даже кощунственно; следует сочетать понятия любви и бессмертия. Но почему, — признаться, не понимаю, — человеку дано открывать сокровища своей души и подниматься к осознанию своего бессмертия обязательно через женщину? Видимо, уж так устроен мир, и этот закон включается в число многих его законов, нам непонятных.